После одного из таких «скачков» Есенин попал в отделение милиции, где вёл себя настолько вызывающе, что был там избит, и стражи порядка не хотели выпускать его из своих рук. Поэта спасло вмешательство П. И. Чагина.
«Глубокоуважаемая Софья Андреевна, – писал Пётр Иванович Толстой. – Только что звонили из 5-го района по просьбе Сергея – очевидно, приходит в себя, просит принести ему переодеться и что-нибудь покушать. Просьба обращена к Вам.
Попутно рапортую последнюю сводку с боевого есенинского фронта. Вечером вчера после операции над флюсом я застал его у отца уже тёпленьким и порывающимся снова с места, несмотря на все уговоры лечь спать. Я начал его устыжать, на что он прежде всего заподозрил… Вас в неверности… со мной (поразительный выверт пьяной логики!), а потом направился к выходу, заявив, что решил твёрдо уехать в Москву.
Во дворе при выходе он походя забрал какую-то собачонку, объявил её владелице, что пойдет с этой собачонкой гулять, хозяйка подняла визг, сбежалась парапетская публика, милиция, и Сергей снова в тихом пристанище – в 5-м районе. Телефонными звонками сейчас же милицейское начальство мной было предупреждено с выговором за первые побои и недопустимости повторения чего-либо в том же роде. Я предложил держать его до полнейшего вытрезвления, в случае буйства связать, но не трогать. Для наблюдения за этим делом послал специального человека».
Конечно, Софья Андреевна тут же выехала в Баку, о результате своей поездки сообщила В. Наседкину:
– Дядя Вася, милый, мне очень скучно, болит голова, и я устала. Сижу со своим драгоценным с Божьей помощью четырнадцать часов в 5-м районе милиции города Баку. Они изволили взять хвост в зубы, удрать из Мардакян и в результате две ночи подряд провели в этом прекрасном месте. Я собрала свои юбки, сделала мрачное лицо и примчалась за ним. Утром пришла его выручать и просидела с ним весь день.
Здесь всякие люди загибаются и не хотят его пускать. Он весь, весь побитый и пораненный. Страшно милый и страшно грустный. Я злая, усталая, и мне его жалко-жалко.
Васенька, я хочу домой! Скажите им, чтобы они нас выпустили».
Сказал П. И. Чагин, член ЦК Компартии Азербайджана. В отделении милиции повиновались, но сделали это с явной неохотой: было явное желание завести дело на наглого москвича, да к тому же известного поэта. Свою «добычу» выпустили не вдруг и со скрежетом зубовным. Пётр Иванович писал Есенину по этому поводу: «Дружище Сергей, ты восстановил против себя милицейскую публику дьявольски. Этим объясняется, что при всей моей нажимистости два дня ничего не удавалось мне сделать. А обещали мне вчера устроить тебя в больницу, но, видимо, из садистских побуждений милиция старалась тебя дольше подержать в своих руках».
В дни пребывания Есенина в отделении милиции из Госиздата пришло письмо с напоминанием о необходимости ускорения работы над материалами Собрания сочинений. И 3 сентября Сергей Александрович и Софья Андреевна выехали из Баку.
«Проходил я мимо, сердцу всё равно…» До столицы благополучно доехать не удалось: на перегоне Серпухов – Москва пьяный Есенин пытался ворваться в купе дипломатического курьера Рога. Очередное хулиганство могло получить политический подтекст (пока было возбуждено только уголовное дело), и это очень беспокоило Сергея Александровича на протяжении всех последующих месяцев: попытка «насилия» и оскорбление государственного чиновника – это не эпатаж публики в кафе «Домино» или «Стойло Пегаса». Словом, заварил кашу на свою отнюдь уже не золотую голову.
Случившееся в поезде на время угомонило Есенина – сентябрь прошёл относительно спокойно.
– У Софьи Андреевны, – говорила младшая сестра поэта, – всё было как-то тихо и чуждо. Вечера мы проводили одни, без посторонних людей, только свои: Сергей, Катя, Соня, я и Илья[81]. Чаще других знакомых к нам заходил Наседкин и коротал с нами вечера. В то время он ухаживал за Катей, к нему хорошо относился Сергей, и Наседкин был у нас своим человеком. Даже 18 сентября, в день регистрации брака Сони и Сергея, у нас не было никого посторонних.
В этот выстраданный Толстой день за ужином немного выпили вина, а затем играли в незатейливые игры (буриме и другие). М. Шкапская, узнав о замужестве подруги, писала ей: «Что ж, деточка, в женщине всегда есть жажда мученичества. Знаю, что будет Вам трудно, но ведь Вы и не принадлежите к числу тех, кто выбирает себе лёгкие дороги в жизни».
12 сентября, в погожий осенний день, Сергей Александрович предложил Шуре и Соне покататься по городу на извозчике. Только они отъехали от дома, как внимание Шуры привлекли кошки. Их было так много, что они вызвали интерес и Есенина, он громко рассмеялся и стал (как и сестра) считать эти ласковые создания. После прогулки по городу зашли в ресторан пообедать. Многие из посетителей узнали поэта и посматривали в его сторону. Это смущало девушку – чего они смотрят? Сергей Александрович пояснил Шуре, что это она привлекает внимание всех своей красотой.
Все остались довольны проведённым временем, и на следующий день Есенин написал сразу три стихотворения и посвятил их сестре: «Я красивых таких не видел…», «Ах, как много на свете кошек…», «Ты запой мне ту песню, что прежде…».
Ты мне пой, ну а я с такою,
Вот с такою же песней, как ты,
Лишь немного глаза прикрою —
Вижу вновь дорогие черты.
Ты мне пой. Ведь моя отрада —
Что вовек я любил не один
И калитку осеннего сада,
И опавшие листья с рябин.
Я навек за туманы и росы
Полюбил у берёзки стан,
И её золотистые косы,
И холщовый её сарафан.
Потому так и сердцу не жёстко —
Мне за песнею и за вином
Показалась ты той берёзкой,
Что стоит под родимым окном.
В период с 19 по 24 сентября Есенин написал стихотворения «Эх вы, сани! А кони, кони!..», «Снежная замять дробится и колется…» «Синий туман. Снеговое раздолье…». Софья Андреевна говорила о их рождении:
– Необычайное многообразие, яркость, величавость, сказочная, фантастическая красота нашей зимы увлекали Есенина, пробуждали в нём высокие поэтические настроения, рождали новые прекрасные образы и сравнения… В течение трёх месяцев, почти до самой своей смерти, Есенин не оставлял этой темы и написал двенадцать стихотворений, в которых отразилась русская зимняя природа.
Да, отразилась, но не только. На наш взгляд, в этом «зимнем» цикле главное всё-таки не природа, а личность самого поэта: его жизнь, его думы и чаяния, разочарования и надежды:
Снежная замять дробится и колется,
Сверху озябшая светит луна.
Снова я вижу родную околицу,
Через метель огонёк у окна.
Все мы бездомники, много ли нужно нам.
То, что далось мне, про то и пою.
Вот я опять за родительским ужином,
Снова я вижу старушку мою.
Смотрит, а очи слезятся, слезятся,
Тихо, безмолвно, как будто без мук.
Хочет за чайную чашку взяться —
Чайная чашка скользит из рук.
Милая, добрая, старая, нежная,
С думами грустными ты не дружись,
Слушай, под эту гармонику снежную
Я расскажу про свою тебе жизнь.
Уезжая в Баку, Софья Андреевна писала Наседкину: «Как Сергей себя чувствует душой и телом, очень мне трудно сказать. Выглядит он, кажется, немножко лучше. А вообще он квёленький, и у меня за него сердце болит, болит».
То, что поэт был болен, и болен серьёзно, показало его выступление в Доме печати в конце сентября.
Есенина встретили аплодисментами, но он, всегда дороживший вниманием публики, на этот раз отнёсся к её приветствиям равнодушно. Поэт П. Чихачёв говорил позднее:
– Чувствовалось, что он очень устал и то, что раньше радовало и волновало его, теперь стало безразличным. Читал он очень грустные стихи: «Цветы мне говорят прощай…», «Ты меня не любишь, не жалеешь…». Читал невесело, с душевным надрывом.
О явном физическом недомогании и душевном дискомфорте поэта свидетельствует и другой мемуарист: «Голос у него был хриплый. Читал он с большим напряжением. Градом с него лил пот. Начал читать – „Синий туман. Снеговое раздолье…“:
Синий туман. Снеговое раздолье,
Тонкий лимонный лунный свет.
Сердцу приятно с тихою болью
Что-нибудь вспомнить из ранних лет.
Вдруг остановился – никак не мог прочесть заключительные восемь строк этого вещего стихотворения:
Все успокоились, все там будем,
Как в этой жизни радей не радей, —
Вот почему так тянусь я к людям,
Вот почему так люблю людей.
Вот отчего я чуть-чуть не заплакал
И, улыбаясь, душой погас, —
Эту избу на крыльце с собакой
Словно я вижу в последний раз.
Его охватило волнение. Он не мог произнести ни слова. Его душили слёзы. Прервал чтение. Через несколько мгновений овладел собой. С трудом дочитал до конца последние строки. Это публичное выступление Есенина было последним в его жизни. Есенин прощался с эстрадой».
«Только ли с эстрадой?» – спросим мы.
Второй месяц осени 1925 года тоже прошёл относительно спокойно. В. Наседкин вспоминал: «Октябрьский вечер. На столе журналы, бумаги. После обеда Есенин просматривает вырезки. Напротив с „Вечёркой“ в руках я, Софья Андреевна сидит на диване. Светло, спокойно, тихо. Именно тихо. Есенин в такие вечера был тих».
Иногда ходили в кино. «Последний раз я видел Есенина в кафе „Капулер“, – рассказывал Н. Захаров-Мэнский. – Он шёл в кино с С. А. Толстой и сестрой Катей. Если не ошибаюсь, они шли на «Михаэля» – превосходную инсценировку романа Банга. Это снова был прежний Серёжа, тихий и милый, грустный немного…»