Мы с Соней сразу же выбежали на балкон. Был тёплый, тихий вечер. Большими хлопьями, лениво кружась, падал пушистый снежок. Сквозь него было видно, как у парадного подъезда Илья и два извозчика устанавливали на санки чемоданы. Снизу отчётливо доносились голоса отъезжающих… После того как были размещены на санках чемоданы, Сергей сел на вторые санки. У меня вдруг к горлу подступили спазмы. Не знаю, как теперь мне объяснить тогдашнее моё состояние, но я почему-то вдруг крикнула:
– Прощай, Сергей!
Подняв голову, он вдруг улыбнулся мне по-юношески светлой, застенчивой, милой улыбкой и помахал рукой. Мне стало как-то невыносимо тяжело в опустевшей квартире».
По дороге на вокзал Есенин заехал к Г. Б. Якулову (Садовая-Триумфальная, 2), у которого выпил на посошок, и тут вспомнил о детях. Решил попрощаться с ними. Дочери Тане было в это время семь с половиной лет, но она хорошо запомнила визит отца, так как ей пришлось не раз рассказывать о нём матери, а позднее и тем, кто интересовался жизнью Есенина.
«В этот вечер, – вспоминала Татьяна Сергеевна, – все куда-то ушли, с нами оставалась одна Ольга Георгиевна. В квартире был полумрак, в глубине детской горела лишь настольная лампа, Ольга Георгиевна лечила брату синим светом следы диатеза на руках. В комнате был ещё десятилетний сын одного из работников театра, Коля Буторин; он часто приходил к нам из общежития – поиграть. Я сидела в „карете“ из опрокинутых стульев и изображала барыню. Коля, угрожая пистолетом, „грабил“ меня. Среди наших игрушек был самый настоящий наган. Через тридцать лет я встретила Колю Буторина в Ташкенте, и мы снова с ним всё припомнили.
На звонок побежал открывать Коля и вернулся испуганный:
– Пришёл какой-то дядька, во-от в такой шапке.
Вошедший уже стоял в дверях детской, за его спиной.
Коля видел Есенина раньше и был в том возрасте, когда это имя уже что-то ему говорило. Но он не узнал его. Взрослый человек – наша бонна – тоже его не узнала при тусклом свете, в громоздкой зимней одежде. К тому же все мы давно его не видели. Но главное было в том, что болезнь сильно изменила его лицо. Ольга Георгиевна поднялась навстречу, как взъерошенная клушка:
– Что вам здесь нужно? Кто вы такой?
Есенин прищурился. С этой женщиной он не мог говорить серьёзно и не сказал: „Как же это вы меня не узнали?“
– Я пришёл к своей дочери.
– Здесь нет никакой вашей дочери!
Наконец я его узнала по смеющимся глазам и сама засмеялась. Тогда и Ольга Георгиевна вгляделась в него, успокоилась и вернулась к своему занятию.
Он объяснил, что уезжает в Ленинград, что поехал уже было на вокзал, но вспомнил, что ему надо проститься со своими детьми.
– Мне надо с тобой поговорить, – сказал он и сел, не раздеваясь, прямо на пол, на низенькую ступеньку в дверях.
Таня и Костя Есенины
Я прислонилась к противоположному косяку. Мне стало страшно, и я почти не помню, что он говорил, к тому же его слова казались какими-то лишними, например он спросил: „Знаешь ли ты, кто я тебе?“
Я думала об одном – он уезжает и поднимется сейчас, чтобы попрощаться, а я убегу туда – в тёмную дверь кабинета.
И вот я бросилась в темноту. Он быстро меня догнал, схватил, но тут же отпустил и очень осторожно поцеловал руку. Потом пошёл проститься с Костей.
Дверь захлопнулась. Я села в свою „карету“, Коля схватил пистолет…»
Дети возобновили игру, а их отец сделал первые шаги навстречу року.
Избитая душа
Жизнь Есенина была насыщена многочисленными встречами от самых низов Руси до самых верхов молодого Советского государства. Сергей Александрович знал всех современных ему поэтов и многих писателей. От последних до нас дошли воспоминания о поэте, к сожалению мало затрагивающие бытовую сторону жизни гения. В этом плане более интересны свидетельства женщин, связавших свою жизнь с Есениным.
Первой из таковых надо назвать А. Р. Изряднову, гражданскую жену Есенина. Их интимная связь была коротка, но высокие чувства к Есенину Анна Романовна сохраняла до конца своих дней. Дочь Сергея Александровича от его второго брака говорила о ней:
– Анна Романовна принадлежала к числу женщин, на чьей самоотверженности держится белый свет. Глядя на неё, простую и скромную, вечно погружённую в житейские заботы, можно было обмануться и не заметить, что она была в высокой степени наделена чувством юмора, обладала литературным вкусом. Всё связанное с Есениным было для неё свято, его поступков она не обсуждала и не осуждала. Долг окружающих по отношению к нему был ей совершенно ясен – оберегать.
К этой характеристике Изрядновой хочется добавить следующее. Поэт не баловал вниманием ни свою первую супругу, ни их сына. Но когда ему потребовалось уничтожить часть своего архива, он пришёл к ней – знал о её любви и преданности. И второе. Простая женщина, без тени притязания на какие-либо права к бывшему мужу, поняла главное: его беззащитность в житейском мире. И это, можно сказать, на заре его жизни[87].
Со второй женщиной, З. Н. Райх, Сергей Александрович состоял в браке четыре года, но вместе с ней оставался не более одного; затем были редкие встречи. И тем не менее Зинаида Николаевна тоже любила Есенина до конца своей жизни (возможно, и потеряла её из-за нежелательных для власти разговоров о бывшем муже).
Райх, женщина волевая, неплохо устроила свою жизнь: с триумфом выступала в театре Вс. Мейерхольда, пользовалась успехом у мужчин и не знала материальных трудностей. Словом, могла бы забыть о бывшем супруге. Но нет, выкинуть его из своей памяти не сумела. На похоронах поэта была в невменяемом состоянии и прилюдно кричала: «Прощай, моя сказка». То есть, несмотря на отвратное отношение к ней Есенина, сердцем чувствовала, что он другой, не такой как в буднях дней и лет, и достоин всепрощения за несложившуюся жизнь.
Третьей женой Сергея Александровича была Айседора Дункан, американская танцовщица с мировым именем. В первый же день знакомства с поэтом она определила две его ипостаси: гений и чёрт. Гений в поэзии, чёрт в реальной жизни, в быту. Есенин превратил артистку в рабу. На возмущённые вопросы друзей, почему она позволяет «этому парню» так обращаться с ней, Дункан беспомощно повторяла: «Это за гранью понимания!»
Поэт буквально разорил состоятельную женщину. Расплачиваясь за его буйства в отелях Европы, Дункан продала два дома – в Берлине и под Парижем, сдала в аренду третий; продала несколько картин старых мастеров и трёхметровый шлейф из красного бархата с золотым шитьём и драгоценными камнями от парадного платья русской царицы. При этом Дункан всячески защищала Есенина от нападок прессы.
Вот её телеграмма в парижскую газету в траурные дни прощания с Сергеем Александровичем:
«Трагическая смерть Есенина причинила мне глубочайшую боль. У него была молодость, красота, гениальность. Неудовлетворённый всеми этими дарами, его отважный дух искал невозможного. Его дух будет вечно жить в душе русского народа и в душе всех любящих поэзию.
Протестую против легкомысленных высказываний, опубликованных американской прессой в Париже. Между Есениным и мною никогда не было ссор, и мы никогда не были разведены. Я оплакиваю его смерть с болью и отчаянием. И теперь думаю только об одном – как последовать его примеру».
Получив из Москвы извещение о том, что, как официальная вдова Есенина, она наследует гонорары за все его стихи, Айседора отказалась от денег в пользу родителей и сестёр поэта, хотя могла этим спасти от продажи свой дом в Нюйи.
14 сентября 1927 года Дункан погибла. В этот день она выступала в Ницце. После шумного успеха хотела проехать по городу. Но путь к автомобилю преградил молодой репортёр.
– Всего лишь один вопрос: вы считаете себя счастливой женщиной?
Дункан остановилась в растерянности и потупила взор.
– Хорошо, – решил помочь ей репортёр, – тогда назовите самую, на ваш взгляд, счастливую пору…
Не дав спрашивающему закончить фразу, Айседора выдохнула:
– Конечно Россия, конечно Есенин!
Это были последние слова в её жизни.
С. А. Толстая, четвёртая жена поэта, при размолвке с ним, хотела покончить с собой. Спас Софью Андреевну преждевременный выход Сергея Александровича из больницы. Толстая собрала его архив и содействовала созданию первого музея Есенина, то есть сберегла главное, в чём материально выражалась душа поэта.
Единственной женщиной, которая осудила Есенина, была Г. А. Бениславская, его нянька, секретарь и мамка. 16 ноября 1925 года Галина Артуровна писала в дневнике: «Трезвый он не заходит, забывает. Напьётся – сейчас же… С ночёвкой. В чём дело? Или у пьяного прорывается? Или ему хочется видеть меня, а трезвому не хватает смелости? Или оттого, что Толстая противна, у пьяного нет сил ехать к ней, а ночевать где-нибудь надо? Вернее всего, даже не задумывался над этим. Не хочется к Толстой, ну а сюда просто, как домой; привык, что не ругаю пьяного. Была бы комната, поехал бы туда. А о том, чтобы считаться со мной, – он просто не задумывался.
С главным капиталом – с моей беззаветностью, с моим бескорыстием – я оказалась банкротом. Я думала, что он может дать радость. Оказалось, лишь сожаление о напрасно растраченных силах и сознание, что это никому не нужно было. Я думала, ему, правда, нужен настоящий друг, человек, а не собутыльник. Человек, который для себя ничего не должен требовать (в материальном плане, конечно). Думала, что Сергей умеет ценить и дорожить этим. И никогда не предполагала, что благодаря этому Сергей перестанет считаться со мной и ноги на стол положит. Думала, для него есть вещи ценнее ночлега, вина и гонорара.
Главное было в нём как в личности – я думала, что он хороший (в моём понимании этого слова). Но жизнь показала, что ни одного „за“ нет и, наоборот, тысячи „против“ этого. Иногда я думаю, что он мещанин и карьерист. Строил себе красивую „фигуру“ (по Пушкину), и всё вышло так убийственно некрасиво – хулиганство и озорство вылились в безобразные, скотские скандалы, за которыми следует трусливое ходатайство о заступничестве».