Из отделения милиции Есенина направили в приёмный покой при Московском уголовном розыске. Врач Перфильев дал такое заключение: «Гр-н Есенин по освидетельствовании оказался в полной степени опьянения, с возбуждением».
Арестованного вернули в отделение милиции, где он заснул. В это время в отделение явились Н. Д. Грандова, Е. В. Коненко и А. Б. Мариенгоф, которые требовали освободить Сергея Александровича, звонили по этому поводу М. И. Калинину. Затем подошли Г. Бениславская и её подруга А. Назарова.
Последняя вспоминала:
«Ночь шла медленно, до ужаса. Идти домой мы не могли. Сидели в „Стойле“, потом в Леонтьевском около милиции. Решили досидеть до утра, чтоб быть тут, как С. Е. проснётся. Боялись, будет снова скандалить, так как накануне – когда привели его в милицию – он ещё скандалил и там. Входим. Стоит он – чуть-чуть смущённый, улыбающийся и мирно беседует с милиционером, которому накануне собирался проломить голову. Начался допрос, чтоб составить протокол. Есенин почти ничего не помнит. Милиционеры с удивлением смотрят на него – тихого, спокойного, с ласковой улыбкой. „Вот если б вы вчера таким были“, – говорит дежурный начальник милиции. „А разве вчера я хуже был?“ – спрашивает С. Е. Милиционеры и хохочут, и рассказывают, как они с ним „умучились“ накануне. К нашему уходу – вся милиция буквально очарована С. Е. Озлобления, с каким говорили о нём накануне, – нет и в помине, на его ласковую улыбку – он же такую получает в ответ, и с пожеланиями всего „хорошего“ мы уходим домой…»
Улыбки улыбками, а протокол допроса составили.
«Протокол допроса обвиняемого.
Допрос производил учнадзиратель 46 отд. мил. т. Леонтьев.
Допрошенный показал: Я – Есенин Сергей Александрович, профессия – поэт.
До 1914 г. – учился. С 1914 – занимался поэтом. После Октябрьской революции по настоящее время занимался – поэтом.
Родители: крестьяне, образование высшее. В какой школе учился – университет Шанявского, национальность – русский.
По существу дела могу сообщить: 15/IX с. г, в 11 ч. 30 м. вечера, сидя в кафе „Стойло Пегаса“ на Тверской ул., дом 37, у меня вышел крупный разговор с одним из посетителей кафе „Стойло Пегаса“, который глубоко обидел моих друзей. Будучи в нетрезвом виде, я схватил стул, хотел ударить, но тут же прибыла милиция, и я был отправлен в отделение. Виновным себя в нанесении оскорбления представителям милиции не признаю, виновным в хулиганстве признаю, в сопротивлении власти виновным себя не признаю. Виновным в оскорблении представителя власти при исполнении служебных обязанностей не признаю.
Больше показать ничего не могу. Показание моё точно, записано с моих слов и мне прочитано, в чём и подписуюсь. Сергей Есенин».
К протоколу была сделана приписка: «Личность С. А. Есенина удостоверена помощником секретаря газеты „Беднота“ т. Бениславской».
После составления протокола Есенин подписал обязательство о невыезде из Москвы до… суда и только тогда был отпущен.
Показания о неприглядном поведении Есенина в кафе с представителем власти дали милиционеры Дорошенко, Каптелин, Нейбере и Ходов. Подсуетилась в этом и официантка кафе Е. О. Гартман:
«Вчера, 15 сентября, около 23 часов в кафе прибыл неизвестный гражданин в нетрезвом виде, который велел официанту подать ему белого вина и пива, и во время этой выпивки у него с посетителями произошла ссора, во время которой в кафе этот неизвестный стал опрокидывать стулья и столы, а также разбил несколько мелкой посуды, тогда я, видя это безобразие, вынуждена была позвать ближайшего постового милиционера, при усилии которого неизвестный был отправлен в 46 отд. мил.».
Дело Есенина было назначено к слушанию в Народном суде Краснопресненского района 23 ноября в час дня. Но поэт совершенно не думал об этом – был увлечён актрисой Камерного театра А. Л. Миклашевской и одно за другим писал ей великолепные стихи. Как-то Сергей Александрович, Августа Леонидовна, Мариенгоф и его жена сидели в отдельном кабинете в ресторане «Медведь». Есенин был притихший и задумчивый. И вдруг сказал, обращаясь к Миклашевской:
– Я буду писать вам стихи.
– Такие же, как Дункан? – съязвил Мариенгоф.
– Нет, ей я буду писать нежные…
Первое стихотворение оказалось связанным с конфликтом, который, к счастью, не перерос в скандал. Августа Леонидовна писала об этом случае: «Первые стихи, посвящённые мне, были напечатаны в „Красной ниве“:
Заметался пожар голубой,
Позабылись родимые дали.
В первый раз я запел про любовь,
В первый раз отрекаюсь скандалить.
Есенин позвонил мне и с журналом ждал меня в кафе. Я опоздала на час, задержалась на работе. Когда я пришла, он впервые при мне был нетрезв. И впервые при мне был скандал.
Дело четырёх поэтов. За два дня до назначенного судебного разбирательства Есенин вновь оказался в милиции. На этот раз не один, а с приятелями: А. Ганиным, С. Клычковым и П. Орешиным. В пивной на Мясницкой они говорили о многом, коснулись и засилия «жидов» в русской литературе, помянули недобрым словом товарища Троцкого. Этого не смог выдержать гражданин М. В. Родкин, сидевший за соседним столом, и вызвал милицию. Возникло «дело четырёх поэтов». Пресса всячески раздувала его.
10 декабря 1923 года в Доме печати состоялся товарищеский суд над четырьмя поэтами-имажинистами: С. Есениным, П. Орешиным, С. Клычковым и А. Ганиным, которые обвинялись в антисемитизме. Суть дела, по заявлению «потерпевшего» М. Роткина, состояла в оскорблении не только евреев, но и членов правительства:
«В семь часов вечера, возвращаясь домой со службы, я зашёл в столовую-пивную выпить кружку пива. Рядом со мной сидели четверо прилично одетых граждан и пили пиво. Один из четырёх этих граждан встал со своего места и на одну минуту куда-то вышел. Возвращаясь на своё место, гражданин этот стал переглядываться со своими сотоварищами. Двое из них сразу перешли на тему о жидах, указывая на то, что во всех бедствиях и страданиях „нашей России“ виноваты жиды. Указывалось на то, что против засилия жидов необходимы особые меры, как погромы и массовые избиения.
Видя, что я им не отвечаю и что стараюсь от них отворачиваться, желая избегнуть столкновения, они громко стали шуметь и ругать паршивых жидов. Затем эти же двое граждан говорили о том, что в существовании чёрной биржи виноваты те же жиды-биржевики, которых поддерживают „их Троцкий и Каменев“. Такое оскорбление вождей русской революции меня до глубины души возмутило, и я решил об этом заявить в отделение милиции».
Инцидент произошёл 20 ноября в одной из пивных на Мясницкой улице. «Антисемитов» доставили в 47-е отделение милиции, где Есенин дал такие показания:
«Сидел в пивной с приятелями, говорили о русской литературе. Я увидел типа, который прислушивался к нашему разговору. Я сказал приятелю, чтобы он плеснул ему в ухо пивом, после этого тип встал и пошёл, позвал милицию. Это вызвало в нас недоразумение и иронию. Я сказал: „Вот таких мы попишем“, – и начали спорить. Во время разговоров про литературу упоминали частично т. т. Троцкого и Каменева и говорили относительно их только с хорошей стороны. О евреях в разговоре поминали только, что они в русской литературе не хозяева и понимают в таковой в тысячу раз хуже, чем в чёрной бирже.
Когда милиционер по предложению неизвестного гражданина предложил нам идти, и мы, расплатившись, последовали за милиционером. Идя в отделение милиции, неизвестный гр-н назвал нас „мужичьё“, „русские хамы“. И вот, когда была нарушена интернациональная черта национальности словами этого гражданина: мы, некоторые из товарищей, назвали его жидовской мордой».
Дежурный комиссар милиции разрешил Сергею Александровичу позвонить Демьяну Бедному (то есть в Кремль, где обретался поэт), который, по информации «Рабочей газеты» выдал следующее:
«На вопрос Демьяна Бедного, почему он не на своём юбилее, Есенин стал объяснять:
– Понимаешь, дорогой товарищ, по случаю праздника своего мы тут зашли в пивнушку. Вы же понимаете, дорогой товарищ, куда ни кинь – везде жиды. И в литературе все жиды. А тут подошёл какой-то тип и привязался. Вызвали милиционеров, и вот мы попали в милицию.
– Да, дело нехорошее! – заметил Демьян Бедный, на что Есенин ответил:
– Какое уж тут хорошее, когда один жид четырёх русских ведёт.
Прервав на этом разговор с Есениным, тов. Демьян Бедный дежурному комиссару по милиции и лицу, записавшему вышеназванных „русских людей“, заявил:
– Я таким прохвостам не заступник».
По-видимому, компания поэтов была «хороша» и не совсем отдавала себе отчёт в том, куда она попала. Милиционер Абрамович (!) показывал на суде:
«После ареста Есенина и др. они были помещены в резервную комнату. Спустя некоторое время они запели в искажённой форме и с ударением на „р“, подражая еврейскому акценту революционную песню „Вышли мы все из народа…“. Старший участковый надзиратель Берёзин, бывший в то время в комнате, приказал им замолчать.
Они успокоились и промежду собой повели разговор о том, зачем „жидовские литераторы лезут в русскую литературу, они только искажают смысл русских слов“. И в этом духе проходил их разговор с иронией и усмешками, направленными против евреев. Все слова их не запомнишь, но помню, что они говорили приблизительно следующее:
– Хотя Троцкий и Каменев сами вышли из еврейской семьи, но они ненавидят евреев, и на фронте однажды был приказ Троцкого заменить евреев с хозяйственных должностей и послать на фронт в качестве бойцов».
В итоге «антисемитов» перевели в более серьёзное учреждение – ОГПУ (Объединённое государственное политическое управление). Там протрезвевший поэт дал более обширные и уклончивые показания:
«В литературу лезут еврейские и др. национальные литераторы, в то время когда мы, русские литераторы, зная лучше язык и быт русского народа, можем правильнее отражать революционный быт. Говорили о крахе пролетарской поэзии, что никто из пролетарских поэтов не выдвинулся, несмотря на то, что им давались всякие возможности. Жаловались на цензуру друг другу, говоря, что она иногда, не понимая, вычёркивает некоторые строфы или произведения. Происходил спор между Ганиным и Орешиным относительно Клюева, ругая его божественность.