«Я решила бежать, во что бы то ни стало. Я заметила, что тюремные ворота имели подворотню и охранялись часовыми. Уголовная Маша, которая служила уборщицей во дворе, подкопала доску под воротами, пока другие уголовные женщины разговаривали и отвлекали внимание часового. Через два дня Маша сообщила мне, что доска подкопана и только слегка засыпана землей.
В подушке у меня была спрятана мужская одежда и парик, присланные мне товарищами. Я послала им записку, чтобы в субботу с девяти до десяти часов, время моей прогулки на тюремном дворе, меня ждал извозчик. Я знала, что успех зависит от моего самообладания. Я должна была бесшумно отодвинуть доску и пролезть под воротами, не производя ни малейшего шороха. Хватит ли у меня мужества всунуть голову прямо под ноги часовому?
Была полночь с пятницы на субботу. Тихо, под мерные шаги часового под моим окном, не поднимаясь с постели, я распорола свою подушку и вынула мужское платье. Я надела на голову платок, а поверх мужской одежды натянула тюремный халат и улеглась. Я предпочитала умереть от пули солдата, чем вернуться в тюрьму.
Когда я вышла на двор на свою последнюю прогулку, мерный звук топора достиг до моего слуха. Два арестанта строили лестницу к вышке часового, за ними наблюдал надзиратель. При виде этого я потеряла всякую надежду.
Вдруг в моем мозгу зародилась мысль. Я попросила надзирательницу, которая была со мной, сходить за книгой в мою камеру. Надзиратель ушел на минутку, и я обратилась к двум арестантам: «Братцы, с вами говорит вечница, сейчас я убегу, не выдавайте меня». Они недоверчиво ответили: «Беги, беги».
Одним прыжком я очутилась возле ворот, сбросила арестантский халат, вытащила доску из-под ворот, не произведя ни малейшего шума, и пролезла под воротами. Я поднялась с земли как раз в тот момент, когда часовой, пройдя до конца своего поста, повернулся ко мне лицом. Я увидела пролетку, стоявшую на углу, и знала, что мне нужно идти медленно, скоро я была уже в пролетке, и мы скрылись из виду завернув в один из переулков».
«Арестанток в Новинской тюрьме содержали более четырехсот человек. Политические, семнадцать женщин, были все в одной камере. Состав камеры был пестрый, но крепкий: четыре социал-демократки, три по делам военной организации и одна за типографию, девять эсерок, две по военным и семеро по боевым организациям, две анархистки и две беспартийных. Всем двадцать три – двадцать пять лет.
Побег! Это яркое слово всегда трепещет в затхлом воздухе тюрьмы. О нем много не говорят, но думают упорно, до одержимости, до галлюцинаций. На третьей неделе после моего прихода, моя соседка сказала, что побег из «Новинки» возможен, что могут уйти несколько человек, что связь с волей надежная, а там помогает группа товарищей.
Лишь бы выскочить за ворота! В революционных организациях и тюрьмах мы привыкли плести путаные нити подпольной интриги, высчитывать, угадывать, обходить всевозможные помехи и ловить удачу за хвост. В самом процессе напряженной борьбы была полнота жизни, и упоение победой в достижении. Мы смотрели на свой побег, как на революционный акт.
Выработанный план сводился к следующему: воспользоваться тем, что тюрьма сообщается под нашей камерой нижним коридором непосредственно с конторой, которая имеет выход на улицу; подобранными ключами отворить дверь камеры, выйти в коридор, оттуда на площадку лестницы, вниз на первый этаж, затем в нижний коридор; связывая встречных надзирательниц, при помощи нашей подруги-надзирательницы проникнуть в контору, а оттуда на улицу, где будут в условленном месте ждать товарищи-партийцы с воли.
Обязательно придется иметь дело с несколькими надзирателями и надзирательницами, и мы начали тренироваться. Мы готовились нападать и связывать. Самые смелые и отчаянные практиковались на остальных. По утрам, после проверки, в ее различных углах происходили молчаливые и яростные схватки. Активистки наваливались на «надзирательницу» по строгой системе: одна на ноги, двое на руки и еще одна хватала за глотку, чтобы заставить открыть рот и запихнуть в него кляп. Все мы уже были, как бы помешаны на побеге. Атмосфера в камере накалялась.
Слепки с замков были сняты. Нужны были три ключа, вольная одежда, адреса, деньги, маршруты. Все мы превратились в маньяков, которые уже не в состоянии отказаться от своей мечты. Товарищи на воле, как легендарные рыцари, отдавали себя в наше распоряжение, готовили ключи, адреса, одежду.
Спешно шьются платья и днем и ночью и через нашу надзирательницу, на теле, передаются в тюрьму. Передаются деньги, адреса и все необходимое для побега, а в самый последний день тюремные ключи. Провожатые должны были стоять и дожидаться беглянок у Новинского бульвара и Горбатого моста.
Верили ли мы в удачу? Нет! Полная удача была бы чудом, а чудеса на земле не живут. Кто-нибудь да уйдет, а для остальных на миру и смерть красна. Все равно ни кто не надеялся дотянуть до конца срока, все равно уморят. Хоть несколько минут прожить по своей воле, ярко и полно, а там пусть убивают.
Понеслись сумасшедшие дни. Наконец, все было готово, закончена долгая и сложная организационная работа, проделанная в невозможных условиях завинченной тюрьмы. Торжеством стратегического искусства можно назвать побег, задуманный, разработанный и проведенный случайно оказавшимися в камере четырнадцатью революционерками.
Семеро товарищей на воле собрались 30 июня в семь часов вечера на явке. Организация побега велась так конспиративно, что пятеро узнали о побеге только в его день. Боясь провокации, ни кто из конспиративной квартиры уже не выходил.
Первым делом двое товарищей пошли встретить старшего надзирателя в пивной, чтобы напоить его снотворным веществом, репетиции выпивки уже проделывались не раз, и надзиратель, любитель дарового пива, так набрался, что еле ушел к себе в тюрьму. Два наших товарища были тоже сильно пьяны и их пришлось откачивать нашатырным спиртом.
Ночью вольные товарищи подошли к Новинской тюрьме и стали по своим местам. Мастер по кошачьему мяуканью из густых кустов акации дал сигнал каторжанам, чтобы они начинали действовать и получил ответ, что сигнал услышан. В двенадцать ночи наша надзирательница сообщила, что выходим и под дверь поползли деньги, одежда, ножницы, нитки, иголки. Терпеливо одевались, шили веревки для вязки. Надзирательница подпоила двух своих товарок по коридору и они тихо дремали. Сотни случайностей могли повернуть все вверх дном.
Вдруг, резко прерывая тишину, зазвенел отчаянный кошачий вопль. Один, другой, третий. Готово! Камера зашевелилась. Быстро и молча заняли свои места в колоне побега «сильная группа», «слабая группа» и «обоз». Я замыкала шествие, нагрузив подруг из обоза наволочками со связанными попарно и надписанными туфлями – все мы шли в чулках. У «слабой группы» были наготове кляпы и вязки. Мы три раза притушили лампу, ее хорошо было видно в окне. Вот снова мяучит кошка. Дверь камеры приоткрылась и один за другим легкие силуэты выскользнули в коридор.
Там было тихо, очень светло и непривычно просторно. Вереница выстроилась и колеблющейся линией двинулась вдоль стены. Открылась коридорная дверь – все уже на ярко освещенной верхней площадке лестницы. Мы погасили лампу. Стараясь слиться со стеной, бесшумной цепью замелькали тени и одна за другой соскользнули на первый этаж.
Все стояли уже в две шеренги на пяти ступеньках, которые вели к железной двери, соединявшей коридор со следовательской комнатой. Дверь открыта. В следовательской комнате мы пересчитали друг друга возбужденными глазами. Все. Уже половина пути пройдена и за нами железная дверь, которую я запру в случае погони.
Любой, подошедший к решетчатой двери, соединявшей следственную комнату с конторой, был хорошо виден постовой надзирательнице, сидевшей у стола посреди конторы. Мы это знали. Наша надзирательница, а за ней одна из нас, загримированная под начальницу, отперли дверь и схватили женщину. Дикий заглушенный вопль, мычание, полетел стул, клубок тел завертелся по полу. Надзирательницу успокаивали, просили, грозили, но, охваченная бессмысленным страхом, она не могла молчать. Ее связали и забинтовали рот.
В конторе мы деловито распределили туфли из наволочек. Товарищи с воли, увидев по прикрученной лампе в конторе нашу удачу, фонариком через окно дали знать, что можно выходить. Щелкнул американский замок и мы вышли. Проходя через сени, я почти наступила на дежурного старшего надзирателя. Он спал богатырским сном, его толстое лицо было налито кровью, а воздух вокруг кругом полон сивушного духа. Дверь открылась и захлопнулась за нами. Мы были на свободе.
На улице около тюрьмы всегда стоял городовой. Перед выходом каторжанок наш товарищ с воли с бутылкой водки торопливо направился к нему, рассыпая золотые и серебряные монеты так, чтобы, собирая их, городовому не было видно вход конторы. Товарищ налил городовому водки и попросил помочь собрать монеты, обещая отдать ему половину. Городовой с жадностью бросился собирать деньги и совать их в свои карманы. Ему был уже не виден выход из тюрьмы, и оттуда за две минуты вышла вся группа каторжанок.
Была ужасно темная ночь, шел дождь и мы с приключениями, но все же доехали через Рогожскую заставу к даче в Чухлинке, где нас ждали самовар, вино и сладости.
Для поимки беглянок была поставлена на ноги не только Москва, но вся полицейско-жандармская Россия, взбудораженная массовым побегом в ночь на 1 июля 1909 года. За поимку каждой беглянки, которых мы переправили за границу, была обещана огромная награда в пять тысяч рублей. Охранка и полиция совсем потеряли голову, а империя читала составленный начальником московского охранного отделения «Список лиц, бежавших в ночь на 1 июля из Московской губернской женской тюрьмы»: Вильгельмина Гельмс, дворянка 25 лет, пятнадцать лет каторги; Анна Гервасий, казачка, восемь лет каторги; Прасковья Иванова, крестьянка, смертная казнь через повешение, замененная вечной каторгой; Фрида Иткинд, мещанка, восемь лет каторги; Александра Карташева, дворянка, восемь лет каторги; Наталья Климова, смертная казнь через повешение, замененная вечной каторгой; Хана Корсунская, поселенка, шесть лет каторги; Елизавета Матье, мещанка, четыре года каторги; Анна Морозова, дворянка, пять лет каторги; Мария Никифорова, крестьянка, двадцать лет каторги; Юля Клапина, десять лет каторги; Мария