Дубасов жил в генерал-губернаторском доме на Тверской площади и очень редко выезжал в Кремль, с эскортом драгун, иногда в другие места, только с адъютантом. Выезды всегда были не регулярны. Руководивший московским покушением Борис Савинков решил взрывать адмирала-губернатора по дороге с Николаевского вокзала на Тверскую – Дубасов часто ездил в Петербург с докладами. В Териоки был послан приказ Льву Зильбербергу привезти бомбы. Валентина Попова вспоминала:
«Уже в Териоках я села во второй класс утреннего поезда, шедшего из Гельсингфорса. Мои вещи в Белоострове таможенный чиновник совсем не осматривал. Остаток дня я провела в Петербурге, в каком-то скромном отеле на Невском.
Скорые поезда в Москву отправлялись в девять и десять вечера. В одном из них я заняла место в дамском купе второго класса. Дорога для меня оказалась тяжелой. Динамит я везла на себе и у меня к вечеру началась мигрень.
По приезду в Москву, я отправилась в гостиницу «Боярский двор», одну из самых больших и дорогих в Москве. Гостиницами «Боярский двор» и «Деловой двор» боевики охотно пользовались. В этот же день часов в двенадцать утра я явилась в условленное кафе на свидание с «Павлом Ивановичем», Савинковым. Он сказал мне, что завтра в девять часов утра я должна приготовить снаряд, сдать его, покинуть отель и снова отправиться в Гельсингфорс. К «Ивану Николаевичу», Азефу. Миссия моя, не отличавшаяся, таким образом, никакой сложностью, однако, вызвала много затруднений.
Приступить к работе днем, в номере гостиницы, было крайне неудобно. То лакей зайдет за паспортом, то является горничная с предложением что-нибудь прибрать или подать. Развернуть при таких условиях мастерскую невозможно. Я ждала вечера, часа, когда утихнет дневная сутолока. Днем, тщательно себя проверив, я закупила все необходимое, чтобы ночью ничто не могло остановить моей спешной работы.
Часов с одиннадцати, когда все стихло, я принялась за снаряд. Все меня настраивало тревожно. Как ни старайся работать осторожно, все-таки выходит чересчур шумно. Я нарочно выбрала номер с маленькой передней, отделявшей комнату от коридора: все же не так слышен шум. Жесть при резке и сгибании позвякивает и трещит, спиртовка, которую пришлось жечь буквально до света, по временам угрожающе шипит. Парафиновая бумага поднимает шум, так и кажется – он слышен в коридоре. Я оставила ключ в замочной скважине, чтобы не могли подсматривать из коридора, несколько раз осторожно подкрадывалась к двери, прислушивалась.
Только перед утром снаряд был закончен. Он имел вид толстой книги. Я упаковала его наподобие коробки конфет в красивую оберточную бумагу и перевязала крепкой узкой ленточкой.
Только побывав сама в такой нервной обстановке, я поняла, каким случайностям подвергались техники в самые острые моменты работы, при спешной сборке уже готового снаряда, и как легко было тут, в нервном напряжении, прислушиваясь к каждому шороху, сделать неосторожное движение, погубив все дело и самого себя. Мне потом часто приходило на память, что так, очевидно, и погибли даже такие опытные техники, как Швейцер и Покотилов, один – в «Северной гостинице» против Николаевского вокзала, а другой – в «Бристоле» на Морской.
Утром в номер ко мне пришел «Семен Семенович» и взял снаряд».
Савинков хотел взорвать Дубасова 1 марта 1906 года – в день двадцатипятилетия Александра II, но адмирал накануне вечером был вызван в Петербург, на правительственную панихиду по убитому императору в Петропавловской крепости. Боевики встречали его на обратном пути из столицы, Шилеров на Каланчевской, Вноровский на Домниковской улицах, но Дубасов на Тверскую проехал другим маршрутом. Следующий раз Дубасов был вызван в Петербург в конце марта и боевики Савинкова 24,25 и 26 марта ждали его возвращения на Домниковской, Мясницкой, Каланчевской, Большой Спасской улицах и Уланском переулке. Адмирал неожиданно задержался в столице надолго, и террористов на четвертый день пришлось снять с маршрутов, чтобы они не примелькались полиции. Савинков в 1909 году вспоминал: «Борису Вноровскому принадлежала наиболее трудная и ответственная роль. Он становился на самые опасные места, именно на те, где по всем вероятиям должен был проехать Дубасов. Для него было бесповоротно решено, что именно он убьет генерал-губернатора, и, конечно, у него не могло быть сомнения, что смерть Дубасова неизбежно будет и его смертью. Каждое утро 24,25, и 26 марта он прощался со мною, брал с собой тяжелую почти трехкилограммовую бомбу, завернутую в бумагу из-под конфет, и шел своей легкой походкой к назначенному месту, обычно на Домниковскую улицу. Часа через два он возвращался так же спокойна, как уходил. Я видел хладнокровие Швейцера, знал сосредоточенную решимость Зильберберга, убедился в холодной отваге Назарова, но полное отсутствие аффектации, чрезвычайная простота Бориса Вноровского, даже после этих примеров, удивляли меня. Кто не участвовал в терроре, тому трудно представить себе ту тревогу и напряженность, которые овладели нами после ряда наших неудачных попыток. Тем значительнее были неизменное спокойствие и решимость Бориса Вноровского».
Филеры все-таки обратили внимание на боевиков Савинкова, три дня ходивших по одним и тем же улицам. Если у агентов наружного наблюдения не было конкретных заданий от охранного отделения, они просто целый день ходили по улицам, подслушивали, подглядывали, опознавали революционеров по приметам. Савинков обнаружил наблюдение, и вся его группа на своих извозчиках ушла от погони, бросив вещи, паспорта и динамит в гостиницах и квартирах.
На совещании в Гельсингфорсе Азеф и Савинков решили закончить дело и взорвать Дубасова в конце апреля, в страстную субботу, когда адмирал-губернатор обязательно должен был присутствовать на торжественном богослужении в Кремле. Террористы должны были встретить его у Никольских, Троицких и Боровицких ворот и у дома на Тверской. В середине апреля группа боевиков во главе с Азефом и Савинковым уехали в Москву.
Утром 23 апреля 1906 года Борис Вноровский с бомбой в форме флотского лейтенанта вышел на Тверскую улицу от Никольских ворот Кремля до Тверской площади. Его брат Владимир Вноровский встал у Троицких ворот, на углу Воздвиженки и Неглинной улицы, Шиллеров – у Боровицких ворот, на Знаменке. Свободным только остался невероятный маршрут от Спасских ворот на Никольскую, Большую Дмитровку и Козьмодемьянский переулок к дому генерал-губернатора. У Бориса Савинкова, по настоянию Азефа, лично руководившего покушением из кафе-булочной Филиппова на тверской улице, удаленного из Москвы, находились прощальные бумаги Бориса Вноровского к родителям и товарищам по партии:
«Мои дорогие! Я приношу свою жизнь в жертву для того, чтобы улучшить, насколько это в моих силах, положение отчизны. Мне и самому страшно и тяжело, что я становлюсь убийцей, но иначе нельзя. Невыразимое спокойствие и надежда на успех наполняют меня, на казнь я пойду с ясным лицом, с улыбкой на устах. Жизнь я приношу трудящейся России, как дар моей любви к правде и справедливости.
Если бы возлюбленная стала удерживать меня, я сказал бы ей: «Я прокляну тебя, если опоздаю к товарищам». Я не чувствую призвания убивать людей, но я сумею умереть, как честный солдат. Между моим согласием вступить в Боевую Организацию и тем моментом, когда меня поставили на подготовительную работу, прошло около месяца. Это время я употребил на переживание моего нового положения. Перед лицом своей совести, перед лицом смерти, навстречу которой я сейчас иду, я могу сказать, что совершенно победил страх смерти, я хладнокровно застрелю себя, если мой снаряд не взорвется. Не побледнев я взойду на эшафот, в случае успеха. Теперь осталось меньше двух суток до моего выступления. Я спокоен. Я счастлив».
В десять часов утра 23 апреля 1906 года адмирал Дубасов слушал церковную службу в Успенском соборе Кремля. Через два часа в открытой коляске без конвоя, только с одним адъютантом и кучером генерал-губернатор через Троицкие ворота выехал из Кремля и переулками по Большой Никитской поехал к Тверской площади. У Троицких ворот стоял Владимир Вноровский, но бомбы у него не было, не хватило динамита у техников. По Чернышевскому переулку коляска подъехала к дому генерал-губернатора, почему-то не въехала во двор, и мимо многочисленной охраны вдруг выехала на тверскую площадь, к центральному входу. Ходивший по улице Борис Вноровский увидел вдруг экипаж Дубасова сзади себя, когда он уже поворачивал из переулка, совсем с другой стороны, чем он рассчитывал. Флотский лейтенант с коробкой конфет бросился бежать к коляске Дубасова среди растерявшихся филеров, достал и бросил бомбу, сделав это не совсем так, как нужно, чтобы взрыв наверняка разорвал экипаж: «когда лошади с коляской губернатора поворачивали из Чернышевского переулка на Тверскую, от дома Варгина какой-то человек в форме флотского офицера, пересекавший площадь по панели против дома, бросил в экипаж на расстоянии нескольких шагов обеими руками конфетную коробку, перевязанную ленточкой с воткнутым цветком, не то левкоем, не то ландышем. Упав под коляску коробка, произвела оглушительный взрыв, поднявший густое облако дыма, и вызвавший настолько сильное сотрясение воздуха, что в соседних домах полопались стекла».
Дубасова силой взрыва выбросило на мостовую, но он отделался только ссадинами и ушибами. Кучер был ранен, адъютант убит. Вноровскому снесло верхнюю часть черепа и он мучился около двадцати минут. Дубасова подняли филеры и под руки быстро увели в подъезд дома. Коляска, с бешено мчавшимися лошадьми, сшибшими несколько городовых, была остановлена у Кисельного переулка. Адмирал Дубасов долго лечился и на службу больше не вернулся, получив место в Государственном совете. Охранное отделение в Петербурге через секретного сотрудника Зинаиду Жученко быстро узнало, что покушением руководил их Азеф, но шума поднимать, конечно, не стало: вот-вот открывалась первая Государственная Дума и скандал с центральной провокацией потряс бы всю империю и вызвал бурю возмущения против полиции, играющей с террористическими организациями. Две столицы и многие губернские города были заклеены тысячами листовок: