Гадасса тоже уже сидела на корточках и в великом изумлении смотрела из-за кустов на странного человека, который вдруг принялся топтать свой расшитый золотом плащ, и белые цветы жасмина кружились вокруг него, как снег, выпадающий в горах в самые лютые зимы, а ветки крошились под острым мечом, подобно телам лютых врагов.
- Кто это? - шепотом спросила Гадасса.
- Царь, - ответил Мардохей беззвучно, одними побелевшими губами, а потом приложил ко рту палец, и по неузнаваемому выражению его лица Гадасса поняла, что сейчас нельзя задавать никаких вопросов.
Впрочем, она и сама теперь догадалась, что если человек в венце их сейчас заметит, то это будет означать верную гибель на месте - никто из простых смертных не должен видеть лицо царя, а тем более - такое лицо...
По отрешенному виду Мардохея Гадасса поняла, что он теперь он бесшумно опустил ветки и начал молиться. А она никак не могла оторвать взляд от страшной картины, и словно бы оцепенела в своем укрытии.
Вдруг царь остановился. Лицо его было все ещё красным от гнева, но он, тяжело дыша, принялся беспомощно оглядываться по сторонам.
"Сейчас он нас заметит", - ужаснулась мысленно Гадасса, но теперь опущенная ветка могла ещё больше привлечь к себе внимание...
Неожиданно из-за дерева появился старик, настолько немощный, что ему приходилось на ходу прижимать к животу тяжелый кувшин, а через его плечо перекинуто полотенце с красивыми узорами.
Старик молча вытер царю Артаксерксу лицо, а потом опустился на колени и принялся тщательно вытирать его ноги, поднял с земли растоптанный плащ, и царь что-то сказал ему недовольно...
Трудно сказать, сколько прошло времени, прежде чем они вместе ушли куда-то, скрылись за деревьями, закрывающими заднюю стену царского дворца.
Мардохей, схватив Гадассу за руку, с быстротой рыси, побежал к своим воротам, не дожидась, когда здесь появится кто-либо из царских слуг. По счастью, главным стражником сегодня на воротах стоял добродушный Джафар, который узнал Мардохей и без промедления выпустил вместе с дочерью из дворца.
Только оказавшись вне этих стен, Мардохей позволил себе без сил опуститься на землю и прикрыть глаза, при этом он зачем-то стал евать первую попавшуюся под руку травинку.
Вокруг было тихо, пели птицы, и лишь в отдалении по-прежнему слышались крики, звуки военной трубы, невнятные, гортанные возгласы. Каким-то чудом они сегодня остались живы, и это было самое главное.
- Не плачь, все уже позади, - сказал, наконец, Мардохей, поворачиваясь к девочке. - Не плачь и ничего не бойся.
- А я ничего не боюсь, - ответила Гадасса. - Но мне жалко царя.
- Ты о чем?
- Он ведь даже ниже тебя ростом. И какой-то совсем одинокий. Мне жалко его до слез.
Мардохей настолько удивился, что не заметил самого главного: Гадасса произнесла такую длинную фразу, ни разу не заикнувшись, словно новое, только что пережитое потрясение, сумело вытеснить прежний детский недуг.
Щеки и нос девочки все ещё были перепачканы землей, но Мардохей в который раз удивился загадочному сиянию её глаз.
- А я и так всегда знала, что ты, Мардохей - и выше, и сильнее царя. Но мне нарочно хотелось в этом убедиться, - сказал Гадасса отчетливо и так спокойно, как будто бы и впрямь она сама нарочно устроила сегодня весь этот кошмар во дворце. - Но почему ты теперь так на меня смотришь, Мардохей? О чем ты думаешь?
- Так... Не знаю, - испугался Мардохей своих странных мыслей.
Он не стал говорить, что лишний раз с полной ясностью убедился Гадасса - любимица Того, кто с готовностью выполняет любые её желания и даже детские прихоти, и получается, что для девочки нет ничего невозможного, стоит ей произнести вслух свои просьбы.
- Я хочу, чтобы ты тоже поскорее стал великим человеком, Мардохей, потому что ты больше всех этого достоин, - сказала Гадасса.
И тут Мардохей вдруг рассмеялся таким странным, лающим смехом, что Гадасса от неожиданности растерялась.
- Пообещай мне, пообещай, что не будешь называть меня царем, ладно? проговорил он, наконец, отсмеявшись. - И не наказывая меня так крепко, возвеличивая перед другими. Сила твоя так велика, что ты, если захочешь, сама сможешь скоро сделаться царицей, несмотря на твой...смешной, грязный нос.
Гадасса сердито принялась оттирать лицо - она не привыкла, чтобы Мардохей что-либо говорил про её внешность, потому что с его стороны это было похоже на...
4.
...заговор и предательство.
Артаксеркс медленно обвел глазами всех, кто сидел вокруг его перстола: то, произошло сегодня во дворце, было слишком похоже на заговор, первое крупное предательство. Он не в силах был сейчас со всех строн обдумать отказ царицы Астинь явиться на пир, и потому в голове царя монотонно крутилось лишь одно слово: предатели, все предали меня, выставили на посмешище, предатели...
И те, кто сидели в тронном зале, и те, кто пожирали хлеб и соль с царского стола под шатром в саду, и женщины, напившиеся вместе с царицей Астинь сладкого вина и теперь хихикающие в дальних дворцовых комнатах, и стены, и весь город, надменные Сузы... Все, все предали своего царя, и пусть никто теперь не ждет для себя пощады.
Когда Артаксеркс Лонгиман вернулся в тронный зал, лицо его было спокойным и твердым, словно высеченным из камня, а плечи уже прикрывала новая накидка, расшитая драгоценными камнями, которую принес ему Харбона вместо прежней, затоптанной в землю и изрубленной на куски.
- Что, все молчишь, старая сова? - вот что, тихо и устало, сказал в саду Харбоне царь, и эти привычные для его слуха слова означали, что Артаксеркс наконец-то избавался от душившей его ярости. - Уже много лет не слышал от тебя ни одного слова, или у тебя от старости давно отсох язык?
Но Харбона снова только молча поклонился и протянул царю полотенце, чтобы тот вытер грязное, потное лицо, а потом кувшин с вином, который он по привычке прижимал к животу. Царь отхлебнул вина, и вместе с первым же глотком к нему пришло спокойствие и душевная ясность. Артаксеркс друг разом словно бы протрезвел - и телом, и духом, и увидел то, что так долго было от него сокрыто.
Все вокруг были предатели, и царица Астинь - в первую голову. Никому нельзя верить, никого нельзя любить - ни жену, ни друга, ни слугу. А всякий, кто принялся бы сейчас убеждать Артаксеркса, что он сам поступил неразумно, призвав красоваться царицу перед князьями, и пьяным народом, был бы сейчас немедленно зачислен в главные предатели, и заговорщики. Потому-то и старый Харбона упорно молчал в саду, полуприкрыв глаза тяжелыми веками и лишь прислушивался, как люди Каркаса, начальника дворцовой стражи, палками и мечами разгоняют взбесившуюся толпу...
И князья Персидские и Мидийские, и царские евнухи, и даже Аман Вугеянин сразу же замолчали, как один человек, когда Артаксеркс снова вошел в зал и занял свое тронное место. Он казался ещё более величественным и грозным, чем прежде, и всем своим видом чем-то неуловимо напоминал коршуна, а блестящая накидка на плечах царя имела сходство с расправленными крыльями. Трудно было распознать, что держал царь на уме, когда медленно, одно за другим, вглядывался в побледневшие лица своих подданных, но красные, прищуренные глаза царя, в этот момент казались и впрямь нечеловечески зоркими и опасными.
Молчание длилось до тех пор, пока Артаксерск сам не обратился к великим князьям с вопросом:
- Как поступить по закону с царицей Астинь за то, что она не послушалась слова царя, объявленного через евнухов?
Старые князья переглянулись между собой, закачали головами, и все разом обернулись к Мемухану, который с невозмутимым видом поглаживал палку, словно бы он заранее предполагал, что без него все равно не обойдутся. Впрочем, сейчас, под взглядом царя, Мемухан не позволил себе даже движением бровей выразить хоть какие-то свои чувства, и произнес неторопливо, как бы в печальной задумчивости:
- Так-так, я так думаю, не только перед одним нашим владыкой виновата царица Астинь, и даже не только перед всеми нами, великими князьями, и не только перед народом, который кричит сейчас под плетями и палками. Царица Астинь провинилась перед всеми народами, населяющими сто двадцать семь областей нашего царства, перед тысячами тысяч мужей. Потому что если поступок Астинь дойдет до всех других жен, то они тоже начнут пренебрегать своими мужьями и оправдываться тем, что, мол, сама царица отказалась явиться перед лицо великого царя царей. И сейчас мы должны думать, как не допустить по всей стране пренебрежения женщин своими мужьями, так-то, вот так...
Как только Мемухан закончил свою речь, которая как всегда, поразила присутствующих немыслимым размахом и одновременно умением смотреть в корень, многие князья заметно переменились в лицах и утратили прежнее спокойствие, потому что дело, оказывается, касалось, также и их личных гаремов.
- Да, так и будет, если мы сейчас промолчим, - сказал с горячностью самый молодой из князей, Каршена, имеющий у себя в княжестве весьма обширный женский дом. - Ведь теперь и наши княгини, и простые наложницы, узнав о поступке царицы Астинь, будут также выказывать нам непослушание, и каждый из нас перестанет быть господином в своем собственном доме.
- О, дерзкая женщина - это даже хуже, чем нож в печень! - встрепенулся даже вечно заспанный, ленивый Марсена, на месте глаз которого виднелись узкие щелки.
- В наших краях женщин, которые оказались неверными женами или плохими хозяйками, принято связывать по рукам и ногам, навязывать им на шею камни, и бросать в реку, чтобы они не засоряли напрасно землю, и не лишали её плодородия, - высказался напрямик великий князь Шефар, гневно потрясая своей узкой бородой. И несколько князей поддержали его одобрительными возгласами.
Лишь князь Мерес, дальний родственник царя, молчал, сцепив челюсти, боясь, как бы кто не вспомнил, что именно он когда-то привез царицу Астинь в подарок для царя из своего княжества, и, значит, тоже в какой-то степени отвечает за её поступок.