его слушал.
Рассказывали, что из женского дома Шаазгаза по ночам нередко доносились женский плач и стоны. Но что там творилось за стенами? Этого никто не знал и сейчас Мардохей начинал смутно об этом догадываться...
Считалось, что царь Артаксеркс Великий может в любую минуту вспомнить про какую-нибудь из своих прежних жен, призвать её к себе по имени и тогда Шаазгаз обязан в ту же минуту доставить её из гарема во дворец. Но за то время, которое прошло после отстранения царицы Астинь, Артаксеркс ни одну из них не вспоминал, и лишь раз в месяц позволял приводить на свое ложе новенькую двицу из "цветника Гегая", чтобы тут же про неё забыть.
И тогда единственным хозяином - владыкой, царем, тюремщиком, палачом! - для женщин становился евнух Шаазгаз, упивающийся своей властью за закрытыми дверями и вымещавший на них свою лютую ненависть ко всему женскому роду. И ему не важно было, что потом жены х стонали по ночам, как болотные выпи, и что красота их постепенно меркла - такова уж женская судьба...
"...Всякую козу когда-нибудь вешают за её же ногу, - удовлетворенно усмехнулся Шаазгаз, и сплюнул себе под ноги, в траву. - А то - ишь ты! все мечтают стать царицами, всякая безымянная девица, привезенная во дворец из далекой пустыни..."
Мардохей помнил, какие мрачные дни потянулись для дворцовых слуг сразу же после пира, на который отказалась явиться царица Астинь. Когда гнев царя утих и на следующее утро он вспомнил об Астинь и о том, что определено с ней сделать по указу, Артаксеркс, как рассказывали потом утренние прислужники, сделался совсем зеленым, и даже не пожелал подниматься со своего ложа. Несколько дней его лечили лучшие лекари и жрецы, а из Вавилона был срочно доставлен во дворец великий жрец бога Мардука, оживляющий даже мервецов. Священной палочкой он рисовал на земле образ царя, над которым читал заклинания, долго кропил это место водой, простирал к небу руки. А египетские врачеватели советовали применить к царю специальные ароматические бани, уравновешивающие влажный и сухой воздух, а также кровопускание, которое помогло бы устранить дурную кровь, вызывающую упадок сил.
"Царю нужна женщина, новая царица, - коротко сказал тогда Харбона. Он ещё слишком молод, его кровь бурлит и взывает к новой жизни, неужто вы сами этого не видите?"
И тогда царские евнухи приказали, чтобы царю Артаксерксу срочно начали искать молодых, красивых видом девиц взамен царицы Астинь, и во все области были назначены специальные наблюдатели, знающие толк в женской красоте.
Признаться, Мардохей давно уже не слушал, о чем злобно бубнил вслух евнух Шаазгаз, потому что думал теперь о Гадассе, о её навязчивых просьбах ответи её в дом Гегая и про глупые её уверения, что она непременно станет царицей, божественной супругой царя Артаксеркса.
"Никогда, - подумал сейчас Мардохей. - Никогда этого не будет, пока я жив. Она просто не представляет, что её ожидает затем в доме Шаазгаза, в этих мрачных застенках..."
"Они - как сандалии, жмущие ногу нашего господина, - говорил тем временем Шаазгаз, царский евнух. - Их дыхание - как смола, нет, как блевотина, размазанная по праздничному платью. Их лона - что, распахнутые настеж двери, не способные удерживать ни ветра, ни дождя...Потому-то наш владыка, как к жене, прилепился душой к Аману Вугеянину, а с ними ему невкусно пить вино."
Шаазгаз ещё раз зачем-то плюнул к себе под ноги и скрылся за кустами, и Мардохей почувствовал облегчение. Но потом в душе его начала вскипать непонятная обида, злость, но больше всего - страх за Гадассу. Настолько сильный, что он мысленно увидел её, в простом платье, сидящую поджав ноги, возле очага, в углу...
4.
...маленькой кухни.
Гадасса сидела на низкой скамейке в углу маленькой кухни и смотрела, как Мара, жена Мардохея, готовила лепешки из ячменя и как руки её то и дело мелькали в воздухе при свете огня от очага.
На кухне приятно пахло закваской, одна лепешка в большой сковороде с круглой дырочкой посередине уже подрумянивалась, и её сытный, ароматный дух перебивал все остальные запахи в доме.
Гадасса нарочно устроилась в темном углу, где её почти что было не видно, на низкой скамеечке, на которой прежде так любил сидеть маленький Хашшув, и делала вид, что перебирала чеснок - хороший она складывала обратно в мешок, а подпорченный - очищала и бросала в миску, чтобы Мара могла его потом использовать для приготовления какого-нибудь кушания.
Но дело двигалось медленно, очень медленно, потому что Гадасса подолгу даже не притрагивалась к чесноку, а, как завороженная, разглядывала из своего угла Мару - её толстую, покрытую веснушками щеку, освещенную огнем очага, руки, ловкие пальцы - и никак не могла решить для себя один важный вопрос.
Мара, жена Мардохея, никогда не была красавицей, а сейчас не всякий назвал бы её даже просто миловидной женщиной. Красивыми у неё были только густые, рыжие волосы и маленькие, ловкие руки, - вот что неожиданно открыла для себя сейчас Гадасса.
Мало того, Мару можно было назвать рябой из-за веснушек на лице и на руках, а когда она одевалась в жару в легкое платье, на её плечах и спине тоже виднелись неприятные, рыжеватые крапины, как у рябой курицы. Глаза у жены Мардохея были какого-то неопределнного, болотного цвета - то ли карие, то ли зеленые, но совсем невыразительные и маленькие, и нос у Мары нельзя было назвать достоточно прямым, и бледные губы давно уже не способны были вызывать мгновенное желание их целовать, тем более она никогда не имела привычки подводить их края пурпурным карандашом.
Что касается фигуры, то Мара была уже чересчур толстовата для своих лет, и походкой чем-то напоминала неловкого медвежонка, особенно когда выходила из дома на людную улицу или на рынок.
Да, пожалуй, только руки Мары, сейчас обнаженные до плеч и быстро мелькающие в воздухе, на которых маслянисто поблескивали остатки теста, Гадасса все же могла бы назвать красивыми, и особенно - ловкие, длинные пальцы. По вечерам Мара любила играть для детей на маленьких гуслях, а иногда Гадасса слышала, как она играет только для одного Мардохея, и в такие моменты музыка казалась почему-то особенно тоскливой и безнадежной, вызывая слезы.
И сейчас Гадасса не отрываясь, невесть сколько времени, смотрела на руки Мары, словно на неё вдруг нашел столбняк или странное наваждение.
"Как же могло выйти, что такой красивый, самый красивый человек в во всм мире - Мардохей! - мог себе выбрать такую некрасивую жену? - вот о чем думала Гадасса, и от этих мыслей у неё даже делалось горько во рту, как будто бы она незаметно объелась испорченного чеснока. - Где же здесь справедливость? Ведь он любит её, по-настоящему любит, я же вижу это...Но за что? Даже само её имя - Мара - означает "горькая", и это так и есть."
Мара тоже мельком взлянула на Гадассу и снова нагнулась над своим тестом. Ее умиляло, что приемная дочь, взрослая уже девушка, сидела сейчас на любимой скамеечке Хашшува, смешно подобрав под себя ноги.
Про себя Мара гордилась чудесным превращением Гадассы в настоящую красавицу: разве не она подсовывала ей лучшие кусочки за обедом, освобождала от тяжелой работы, и чаще повышала голос на непослушного Вениамина, чем на бедную сироту? Но не только красота девочки стала наградой им с Мардохеем за немалые труды, но также и ум Гадассы, редкая память и сообразительность.
До недавнего времени дочь каждую неделю, без пропусков, посещала собрания для девушек в доме Уззииля, и только теперь вдруг потеряла к ним всякий интерес, а сегодня, вместо того, чтобы побыть с подругами, снова молча сидела на кухне возле очага. А вчера Гадасса снова плакала и просила, чтобы Мардохей поскорее отвел её во дворец, потому что она стала ничем не хуже тех девушек, которых со всех областей привозят посыльные для царя Артаксеркса.
А Гадасса и впрямь поначалу с немалым интересом слушала пересказ Уззиилем Моисеевых заповедях - книжник нарочно устраивал подобные беседы отдельно для иудейских мальчиков и девочек старше двенадцати лет, чтобы обсуждать наиболее волнующие для них тех темы. Например, с девушками, Уззииль говорил о грешных браках и любовных связях, потому что многие из них, в том числе и Гадасса, как раз достигли такого возраста, когда все их помыслы занимали мечты о супружестве и женском счастье.
"Никто ни к какой родственной плоти не должен приближаться с тем, чтобы открыть её наготу!" - вот с чего начал Уззииль, поднимая вверх руку со сточенным ногтем на указательном пальце, которым он привык подчеркивать на свитках и в книгах наиболее важные для понимания места.
И Гадассе с первых же слов сделалось жарко, и её сердце забилось где-то в животе, потому что вся она была в этот момент - одна плоть, грешная, живая плоть.
По всевышним законам, от которых зависила человеческая жизнь и смерть, выходило, что почти все любовные связи, кроме мужа с женой, считались беззаконными и неугодными в глазах невидимого Бога, и даже нагота перед собственным мужем была грехом, хотя все же не таким тяжким, как все остальные.
Нельзя видеть наготы отца и матери!
Нельзя видеть наготы любой другой жены своего отца!
Нельзя видеть наготы своей сестры!
Нельзя видеть наготы своей сестры по отцу!
Нельзя видеть наготы брата!
Нельзя, нельзя, нельзя...
Гадасса выслушивала все эти правила с особым прилежанием, которое не укрылось от глаз Уззииля. Он удивлялся её хорошей памяти и тому, что приемная дочь Мардохея умела слово в слово повторить любой из его уроков.
Законов о любви и супружестве, которые Господь продиктовал Моисею на горе Синайской, было много, но все же ни в одном из них ни разу не говорилось, что нельзя под страхом смерти ложиться со своим двоюродным братом. Наоборот, по словам Уззиля выходило, что во все времена именно такое супружество считалось самым чистым и наилучшим в глазах Господа.
Разве случайно великий Авраам послал своего раба в Месопотамию к Вафуилу, брату Авраамову, чтобы тот именно из его дома привел жену для благословенного своего сына, Исаака? А ведь по родству Ревекка как раз приходилась Исааку двоюродной сестрой.