"Лучше совсем не трогать его вместе с его богом, который умеет поднимать человека за уши от земли, - подумал Каркас. - Надо оставить все, как есть..."
После этого начальник стражи имел долгий разговор с Аманом Вугеянином при закрытых дверях, из которого стало понятно, что если он и впредь когда-нибудь будет требовать жизни Мардохея Иудеянина, то царю станет известно о многих тайных делах везиря, многих подозрениях и странных совпадениях. И ещё неизвестно, кого послушает царь Артаксеркс, который умел одинаково сильно...
4.
...и любить, и ненавидеть.
Сегодня Эсфирь обедала наедине с Артаксерксом, потому что царь снова желал быть с ней наедине. Они сидели за небольшим столом, на котором были расставлены блюда и кубки из золота, неторопливо вкушали явства, приносимые слугами, и почти все время молчали.
Сегодня Артаксеркс был больше обычного углублен в свои мысли и ел с большой неохотой. После того, как царь чуть было не стал жертвой отравителей, он вообще на время потерял всякий аппетит и снова впал в излишнюю задумчивость.
Но Эсфирь даже нравилось, что он царь отводил от неё глаза, потому что теперь она могла во всех подробностях, сколько угодно разглядывать черную прядь упавших на лоб волос, горбинку на носу, мелкие, искусно завитые кудри царя Артаксеркса, его нежные, властные губы. У неё до сих пор в голове не укладывалось, что её любимый мужчина, в скором времени - законный муж - был в первую очередь царем, повелителем огромной державы, владыкой над многими человеческими жизнями.
И тогда Эсфирь становилось жаль его до слез: Артаксеркс должен был стоять выше всех, а, значит, он обречен на одиночество. Сделавшись царицей, она во всем будет помогать ему, станет незримой опорой и поддержкой.
"Чем же возлюбленный твой лучше других возлюбленных, прекраснейшая из женщин? Чем возлюбленный так лечше других, что ты так заклинаешь нас?" когда-то любили распевать подружки Эсфирь нежнейшие песни Соломона.
"Возлюбленный мой бел и румян, лучше десяти тысяч других.
Голова его - чистое золото; кудри его черные, волнистые, как ворон.
Глаза его - как голуби при потоках вод, купающиеся в молоке, сияющие в довольстве..
Щеки его - цветник ароматный, гряды благовонных растений; губы его лилии, источают текучую мирру;
Руки его - золотые кругляки, усаженные топазами; живот его - как изваяние из слоновой кости, обложенное сапфирами.
Голени его - мраморные столбы, поставленные на золотых подножиях..."
Как завороженная смотрела Эсфирь на ногу Артаксеркса, свободно выпадающую из-под полы расшитого халата, на неторопливые движения его руки, унизанной многочисленными перстнями. Не верилось, что когда-то она мечтала хотя бы один раз издалека увидеть царя Артаксеркса. Теперь он принадлежал ей и говорил, что готов выполнить любое её желание, всякую женскую прихоть. Неужели и вправду он исполнит всякую её просьбу? Да сегодняшнего дня Эсфирь никогда ни о чем не просила его, и лишь теперь собралась с духом...
Наверное, царь только что попал под дождь, когда выходил на террасу, откуда была видна дворцовая площадь, где шли приготовления к казни двух заговорщиков. Кудри Артаксеркса до сих пор были влажными и ещё сильнее закурчавились, а к тому же пахли дождевой свежестью. Он был как-то по-особенному прекрасен и близок сегодня Эсфирь, как никогда в жизни!
"Положи меня, как печать, на сердце твое, как перстень, на руку твою: ибо крепка, как смерть, любовь; люта, как перисподняя, ревность; стрелы её - стрелы огненные, она - пламень весма сильный."
- Скажи, мой царь, а что для тебя - верность? - спросила Эсфирь. С самого утра сегодня почему-то думала она о царских женах, которые жили в доме Шаазгаза, и о юных девах дома Гегая, и мучилась простым вопросом: неужели она когда-нибудь будет не единственной для царя? Так хотелось сейчас услышать слово утешения, ещё одно признание.
- Верность? - удивился царь. - Так всегда было: на свете есть верные люди, а есть коварные и хитрые, как степные псы. Что делать - человек всегда считает не то, что ему дают, а то в чем ему отказывают.
- А кто... верный?
Царь наморщил лоб, как старательный ученик.
- Коммендант персидской крепости Эпон, что в устье реки Стримон - вот кто был верным, - наконец, сказал он. - Отец рассказывал мне, что когда афиняне во главе с Киммоном осадили его крепость, где иссякло всякое продовольствие и сопротивление было бесполезно, комендант заколол своих детей, жен, наложниц, слуг, бросил в реку золото, серебро и все ценное имущество, и после этого сам кинулся в горящий костер. Хотя Киммон пообещал ему в случае сдачи крепости обеспечить безопасное отступление. В этом человеке была великая верность, такая не часто встречается.
- Да... - вздохнула Эсфирь, вновь убеждаясь, что они говорят на разных языках, хотя и на едином персидском наречии.
Артаксеркс задумчиво отщипывал ягоды от крупной, иссиня-черной виноградной грозди, которая не умещалась на его крупной ладони, и время от времени поглядывал на Эсфирь, словно желая лишний раз убедиться, что она здесь, рядом. Она была нужна, необходима ему - это было очевидно. Каждая женщина в такие моменты чувствует себя на седьмом небе от счастья, и Эсфирь не была исключением, но только не сегодня, нет, не сегодня...
Эсфирь вспомнила, что точно такие кудри, рассыпанные по плечам, были также и у Гаваха, и не выдержала - быстро вытерла слезу со щеки. Но от Артаксеркса не укрылась её печаль.
- Что с тобой, Эсфирь? - спросил царь. - Скажи, что у тебя на сердце наше владычество общее... Чего ты хочешь? Говори любую свою просьбу - даже если ты попросишь до полуцарства, обещаю, это будет дано тебе. Отныне ты моя царица.
- Мне не нужна даже малая часть твоего царства, - ответила Эсфирь. Но я хочу просить тебя о Гафахе, моем слуге.
- О каком таком Гафахе? - удивился царь, но лицо его сразу же сделалось жестким, словно мгновенно окаменело. - О том Гафахе, кто затеял протев меня заговор и пожелал моей смерти? Сегодня он будет казнен на площади вместе с Фаррой. Сначала я хотел приказать, чтобы они сами съели свой яд, но для них такая смерть будет слишком легкой.
- Но Гафах не виновен! - воскликнула Эсфирь. - Произошла ошибка, которую ещё не поздно исправить. Я слишком хорошо знаю Гафаха, да, это так, я слишком часто слушала его игру на свирели, и он открывал мне свое сердце. Он никому не желает зла и не может быть заговорщиком! Прошу тебя, прикажи ещё раз допросить Фарру, пока он ещё может что-то сказать, сделай это ради меня!
Артаксеркс смотрел на неё теперь хмуро и отчужденно, и Эсфирь не стала объяснять, что не мог, никогда в жизни не мог поднять Гафах руку на того, кого она любила - его шалости не простирались дальше песенки про жука.
- Что может понимать женщина в таких делах? - сквозь зубы сказал царь. - И зачем ты сейчас говоришь мне это? Гафах будет повешен, это мое слово. Знай, Эсфирь, я постарался забыл о том, что он был твоим слугой, и ты не должна была сейчас напоминать мне об этом, чтобы не будить во мне подозрений.
- Но можно хотя бы ещё раз, последний раз допросить Фарру. Я прошу только об этом.
- Я не собираюсь два раза допрашивать убийц царя, для них и так слишком много чести.
- Но есть человек, который видел и своими ушами слышал разговор заговорщиков, и сможет узнать их голоса - это Мардохей, стражник у дальних садовых ворот. У Гафаха такой красивый голос, что его не спутаешь ни с каким другим, он все время словно поет. Я расспрашивала Мардохея, он не заметил ничего особенного в голосе у того, к кому обращался Фарра, но этого просто не может быть!
Артаксеркс качнул головой, и волосы свесились ему на лицо, прикрывая глаза и разувшиеся от негодования ноздри.
- О, Эсфирь, Эсфирь! Откуда ты знаешь все это? Зачем ты вмешиваешься в такие дела? Я думал, ты была от всего этого в стороне.
- Я-я-я была в стороне, да-да-да, в стороне, - прошептала Эсфирь, которая от волнения снова начала заикаться. - Но я просто не хочу, чтобы сегодня повесили ни в чем не повинного ребенка, а настоящий преступник остался бы на свободе, потому что я...боюсь за тебя.
- Ладно, я прикажу начальнику стражи ещё раз допросить этого Мардохея и показать ему заговорщиков, но ты... ты...если ты...Будь здесь и теперь никуда не выходи из этой комнаты, - приказал Артаксеркс, быстро поднялся из-за стола и вышел за дверь.
Дождь прошел, и в саду снова пели птицы. Но теперь в мире все было по-другому. Что она наделала!
Эсфирь растерянно смотрела на пустую скамью напротив. Что теперь с ней будет? Неужели Артаксеркс и её может заподозрить в заговоре? И только из-за того, что она пытается спасти жизнь маленького евнуха со свирелью. Безумие!
Эсфирь потеряла счет времени и отняла руки от заплаканного лица, когда вновь услышала близкие шаги и шорох тяжелого царского платья. Лицо Артаксеркса было непроницаемым и грозным.
- Начальник стражи привел в темницу Мардохея и тот сказал, что вторым был твой не мальчишка. А затем и Фарра сознался, что настоящего преступника зовут Гавах, а Гафаха, твоего слугу схватили из-за схожести имени. Тот, кто хотел подсыпать мне яд, служил на кухне, - сказал Артаксеркс.
- Какое счастье! Я ведь говорила, я знала это!.. - воскликнула Эсфирь, но тут же осеклась под сердитым взглядом Артаксеркса.
- Да, все обошлось, - сказал он со значением. - На первый раз я прощаю тебя, царица. Но ты должна дать мне слово, что больше никогда, никогда в жизни в жизни не будешь вмешиваться, и говорить со мной о делах государства. Ты - женщина, а мы живем не на островах. Ты должна знать свое место, а не то...
Губы Артаксеркса сами собой сложились в жалкую и одновременно полную презрения гримасу - так было всегда, когда он говорил вслух или хотя бы только мысленно вспоминал о царице Астинь и о вреде женской гордости.
- Дай мне слово, Эсфирь!
- Я даю тебе слово, что никогда... - начала Эсфирь, но не договорила, потому что покачнулась и упала без чувств. Лишь в самый последний момент её успел подхватить на руки Харбона, стоящий ближе всех с кувшином вина в руках.