Многие начали смеяться, другие, немного постояв, уходили по своим делам, а самые жалостливые кидали Мардохею мелкие монеты - на этом месте то и дело появлялись новые предсказатели, нищие пророки и бесноватые больные, кто своим бормотанияем и кривляниями зарабатывал себе на кусок хлеба. Но особенно веселились дети:
- Смотрите, на нем одежда царского стража, где он украл ее? - закричал кто-то в толпе.
- Ба, да это же отец нашего Вениамина, он и впрямь служит во дворце, но что он тут делает? - узнал один из мальчишек, кому удалось протиснуться ближе остальных.
Два стражника, отвечающие за порядок на базарной площади, озадаченно переглянулись между собой, не зная как быть. Одно дело - пришлый безумец, совсем другое - слуга двора царя Артаксеркса.
"Вот что - пусть он лучше идет на свою площадь перед дворцом, может быть, там его узнают, и поймут, чего ему нужно, - наконец, пришли они к общему мнению. - Тогда он и здесь никому не будет мешать, и нам за беспорядки никто не оторвет голову".
- Эй, ты, пойдем, пойдем, - приказал стражник, тыкая в Мародохея копьем, и тот послушно поднялся, и пошел туда, куда его повели, словно бы даже обрадовавшись и воображая, что его ведут на казнь. Он был как слепой, и не узнавал в толпе даже своих собственных детей, хотя время от времени проворный Вениамин подбирался совсем близко и дергал отца за рукав, а Хашшув шел в самом конце, склонив курчавую голову, и неслышно плакал.
- И с нами всеми теперь будет, как в дни Гивы, - с великим изумлением говорил время от времени Мардохей, но никто не понимал, что он хотел этим сказать.
"Ох, не надо, нет, не надо," - шептал Хашшув, когда кто-нибудь из стражников тыкал в бок Мардохея копьем, грязно ругаясь.
"Глубоко упали мы и развратились, как во дни Гивы, и, наверное, потому нет нам теперь никому пощады," - повторял Мардохей.
Он хорошо помнил, что случилось после страшного происшествия в Гиве Вавилонской: начальники всего народа, главные над коленами Израилевыми, кроме одного, начальника племени Вениамина, все, как один собрались тогда вместе, чтобы разбраться, как же могло произойти на их земли такое великое зло.
Всего на это собрание пришло четыреста тысяч мужчин, умеющих держать в рукай меч и когда они узнали от левита, который уже пришел в себя и мог внятно рассказать о том, как обошлись с ним и его наложницей сыны Вениаминовы, никто больше не захотел вернуться в свои шатры, прежде, чем срамники не получат наказания.
И тогда решено было взять по десять человек из ста, по сто мужей из тысячи, и по тысяче от вовсе неисчислимой тьмы от всех колен Израилевых, чтобы выступить войной против Гивы и стереть с лица земли всех, кто совершил столь гнусное дело, а сыны Вениаминовы из всех других городов собрались в Гиву для защиты от разгневанных братьев.
А потом начались такие битвы, когда тысячи пошли на тысячи, и все бились без пощады несколько дней подряд, после чего поразил Господь сынов Вениамина: за убийство одной невинной женщины пали на землю двадцать пять тысяч сто человек, обнажавших свой меч, а потом ещё несколько тысяч. Лишь шестьсот мужчин из всего племени Вениамина сумели убежать в пустыню и укрыться в скалах Риммонских, имеющих много тайных входов и выходов, а город Гива был дотла выжжен огнем, как некогда Содом и Гоморра - так велик был гнев сынов Израилевых на насильников и нечестивцев.
"Отец снова все время говорит про Гиву. А может, из-за меня теперь все это происходит? - вдруг впервые задумался Хашшув, который был уже по возрасту почти что подростком. - Ведь говорил же мне отец, что это почти одно и тоже - сделать бесчестие и помыслить о нем, совершить насилие над девицей, или блудить с ней в своих мыслях. А ведь я - будил, я нечисто думал про Циллу, дочь Мисаила, и значит, тоже виноват в беде, которая обрушилась через отца на весь наш род Вениаминов...Что же мне теперь делать? Если бы мы жили не здесь, я мог бы быть священником или певцом в нашем храме, и стал бы совсем чистым..."
Так, под конвоем двух стражей и детей, Мардохей дошел до площади перед царским дворцом, по которой он прежде почти что каждый день ходил на свою службу. Здесь он сел на землю, прислонившись спиной к помосту, где обычно совершались принародные казни, посыпал себе голову пеплом и разговаривал теперь только сам с собой, даже ничего не говорил о какой-то Гиве, и не каялся в своей гордости, а, скорее, наоборот.
"Я - червь, а не человек, поношение у людей и презрение у народа...
...А ведь ты извел меня из чрева, вложил надежду в меня у груди
материнской;
На тебя оставлен я от рождения, ибо ты - Бог мой.
Не удаляйся от меня, ибо скорбь близка, а помощника нет", - то ли бормотал, то ли тихо напевал Мардохей про себя псалмы скорби, словно в них содержалось заклинание, благодаря которому он и впрямь сможет сейчас превратиться в червя или вымолить у Бога скорую смерть.
К Мардохею подходили посыльные и слуги из дворца, но он не слушал их. Какая-то чернокожая служанка принесла ему новую одежду от Эсфирь, но так и не смогла добиться, чтобы он снял вретище и поскорее явился во дворец к царице. Вокруг незаметно собиралось все больше иудеев, и Вениамин первым догадался побежать домой за своей матерью, за Марой.
Наконец, на площади появилась Мара, а следом - Уззииль со строгим и озабоченным лицом. А когда иудеи столпились вокруг Мардохея тесным кругом и заговорили на своем языке, он вдруг словно бы очнулся, узнал всех, впервые за все это время заплакал и громко зачитал указ, который держал за пазухой, чтобы они поняли его невыразимую боль, и стали бы скорбеть все вместе.
Мара так и стояла с ножом в руках, которым она чистила рыбу перед тем, как её позвали на площадь, и даже не успела отряхнуть со своего платья всю чешую. Она ничего не сказал, и лишь принялась молча отсекать со своей головы рыбным ножем пряди волос, разбрасывая их по ветру. А когда несколько рыжих материнских волосков приклеилась к темной рубахе Хашшува, он не смог даже на них дунуть, потому что в этот миг его душа словно бы совсем отошла от его тела - сначала провалилась в пятки, потом через стопы ушла под землю, чтобы вернуться...
2.
...совсем в другого человека.
Эсфирь стояла возле окна и прислушивалась - она послала на дворцовую площадь уже одного, а потом другого, и третьего своего человека, но никто ей не смог как следует объяснить, что же там происходит.
Только что она гуляла в саду возле фонтанов, кормила лебедей на озере, и была спокойна и весела, как в детские годы. После того, как она научилась не ждать пылкой любви от царя, и привыкла к его меняющимся настроениям, ей даже по-своему понравилась жизнь во дворце на правах царицы - с уединенными прогулками, неторопливыми трапезами и тихими, женскими мечтами.
В первый момент Эсфирь даже не поверила, когда ей сказали, что Мардохей катается в пыли по городской площади и похож на больного, заболевшего белой горячкой, возле которого собралась большая толпа людей.
- Мардохей? - переспросила Эсфирь служанку. - Мой Мардохей?
А потом покачала головой и засмеялась: нет, такое было невозможно, она лучше всех людей в мире знала гордый и сдержанный нрав Мардохея, который не мог кататься по земле даже от самой невыносимой боли. Однажды в детстве Эсфирь видела, как Мардохей случайно разрубил себе ногу топором, так что несколько мгновений была видна белая кость, после чего из раны хлынула кровь, но он и тогда не кричал и не размахивал руками, как теперь, якобы перед хохочущими во все горло мальчишками.
- Мой Мардохей? - ещё раз улыбнулась Эсфирь.
Одна её служанка родом из Ливии отказалась такой бестолковой, что до сих пор путала самые простые слова и имена, но Эсфирь привыкла к ней, и не хотела менять ни одной из прежних семи девиц.
Со второй своей служанкой, которая принесла с дворцовой площади такую же новость, Эсфирь на всякий случай послала человеку, лежащему посреди толпы, одежду с приказом явиться к ней, так как знала, что в рваном платье, с пеплом и землей в волосах беднягу не пропустят через царские ворота.
Но когда девушка со слезами на глазах принесла нарядное платье назад и сказала, что Мардохей не хочет принимать его, Эсфирь поняла - да, это и впрямь был он, её гордый воспитатель.
- Что он говорит? Что там случилось? Что с ним?
- Я не знаю, но там все, все плачут, только и делают, что плачут, смогла объяснить служанка.
Тогда Эсфирь позвала своего самого верного слугу, Гафаха, чтобы он все в точности узнал, что происходит на площади и под любым видом привел Мардохея во дворец перед лицо царицы.
- Я не уйду, Мардохей, потому что ты спас мне жизнь, - сказал Гафах, когда Мардохей и его начал отсылать его назад во дворец. - И теперь я тоже хочу тебя спасти.
- Это вовсе не я спас тебя, - возразил Мардохей. - Но царица Эсфирь. Это она сумела убедить царя, что ты - невиновен.
- Но, значит, царица и тебя, Мардохей, сумеет спасти от твоей беды?
- Не меня нужно теперь спасать, а всех иудеев, многие тысячи невиновных.
- А разве кто-нибудь способен на такое, кроме царицы Эсфирь? Только её одну слушает наш владыка, он и теперь может послушаться её слова.
- А ведь ты прав, Гафах, - сказал Мардохей, задумавшись. - Теперь царица - наше единственное спасение, только её рука сможет ответси меч от наших младенцев. Не для того ли, Гадасса, и случилось все это, чтобы теперь у нас осталась надежда?
- Как ты сказал, Мардохей? Какая Гадасса? О чем ты?
- Я сказал - Эсфирь, звезда наша. Веди меня скорее к царице Эсфирь, я покажу ей указ. Она должна знать, что Аман пообещал отвесить десять тысяч талантов серебра в казну царскую за истребление всех иудеев, и собрет такую сумму, когда воины разграбят и разорят все наши дома. Нужто накак нельзя остановить этой войны?
Мардохей переоделся в чистое платье, и Гафах привел его во дворец к Эсфирь, где она с нетерпением ожидала их прихода, и тут же своими глазами прочитала указ.