Подходя к забегаловке, он уже издали заметил желтый свет, отражавшийся на ухабистой мостовой. Окна с круглыми стеклами были открыты, и внутри была видна "новорожденная", сидевшая с чопорным видом в шелковом платье в окружении шумящих гостей; на столе стояла чаша для пунша. Эш остался в темноте, ему было противно заходить внутрь. Он развернулся и пошел прочь, не для того, чтобы шататься по кабакам; выполняя свой долг, он в ярости понесся по улицам. На мосту через Рейн он прислонился к железным перилам, уставившись в черную воду, У него аж задрожали колени — столь сильно охватило его желание разорвать корсет, в котором пряталась эта женщина; в обязательно возникшей вследствие этого ожесточенной борьбе должны были хрустнуть прутья из китового уса. С опустошенным выражением лица он потащился обратно в город.
В доме уже было темно. Матушка Хентьен, держа в руках светильник, ждала его, стоя наверху лестницы. Он сразу же задул огонек светильника и обнял ее.
Но корсет уже был снят, да и не сопротивлялась она вовсе, более того — одарила его нежным поцелуем. И хотя такое приветствие в высшей степени ошарашило его, и хотя это, вероятно, было не менее новым, чем то вздрагивание, которого он с нетерпением ждал, тем не менее этот поцелуй прояснил ужасным и отвратительным образом, что это входит в ее старую привычку завершать празднование дня рождения нежной любовной вечеринкой; и то, как только что настал с таким нетерпением ожидавшийся момент, как прошло по ее телу исполненное счастья вздрагивание, стало для Эша яростной болью оттого, что прикосновение кожи господина Хентьена к ее телу, которое он в данной ситуации вообще не хотел себе представлять, приводило к такому же вздрагиванию: призрак, от которого он решил, что избавился, восстал снова, с еще большим злорадством и непобедимостью, чем когда бы то ни было прежде, и чтобы победить его, а женщине доказать, что здесь есть только он один, Эш набросился на нее и впился лошадиными зубами в ее мясистое плечо. Ей, должно быть, было больно, но она терпела молча, впрочем, выражение ее лица было таким, словно она проглотила кусочек лимона, а когда он в изнеможении отпрянул, она, словно в благодарность, крепко обняла его, как будто в тиски зажала, своей; тяжелой неуклюжей рукой, да так сильно, что он с трудом мог дышать и сердито пытался освободиться. Но она не ослабила объятий, а сказала- впервые она заговорила с ним в этой нише — своим обычным деловым тоном, в котором он, будь он более чутким, смог бы уловить нечто похожее на страх: "Почему ты пришел так поздно?.. Потому что я стала еще на год старее?" Эш был настолько поражен ее необычными словами, что даже не уловил смысл сказанного, да он даже и не пытался уловить, поскольку неожиданное звучание ее голоса было для него словно завершение, словно озарение после долгих и мучительных размышлений, знаком того, что все может быть по-другому, и он произнес: "С меня хватит, я умываю руки". Госпожа Хентьен ощутила прилив крови к голове, вряд ли она хотела ослабить сжимающую его плечи руку, но на душе стало так холодно и тяжело, что рука превратилась в бессильно свисающую плеть, До нее дошло только, что нельзя показывать свое замешательство какому-то мужчине, что надо было дать ему от ворот поворот до того, как он сам от нее уйдет, и, с трудом собравшись, она тихо выдавила из себя: "Пожалуйста, как будет угодно". Эш пропустил это мимо ушей и продолжил: "На следующей неделе я отправляюсь в Баден". Зачем он сообщает ей еще и это? В какой-то мере она ощутила себя польщенной, поскольку намерение покончить свои отношения с ней, видимо, настолько потрясло его, что он решил куда-нибудь уехать. Только если уж он задумал поставить точку, то что-то тут не так, поскольку он сейчас снова уткнулся своими губами в ее плечо. Или он просто жаждет ублажать свою похоть до самого последнего момента? От этих мужчин всего можно ожидать! Тем не менее в ней снова шевельнулась надежда, и хотя говорить ей было еще довольно трудно, она спросила: "Зачем? Там что, тоже девочка, как в Обер-Везеле?" Эш засмеялся: "Да уж, девочка что надо".
Госпожа Хентьен была возмущена тем, что он еще и насмехается над ней:
"Большое искусство поиздеваться над слабой женщиной". Эш по-прежнему относил сказанное к "женщине" в Баденвайлере, и это рассмешило его еще больше: "Ну, не такая уж она откровенно слабая". Ее недоверие получило новое подтверждение: "И кто же это?" "Секрет". Она обиженно замолчала, терпеливо снося его новые ласки. А между тем спросила: "А зачем тебе другая?" Он не смог не сознаться самому себе, что эта женщина с ее деловыми, даже бюрократическими и все же так странно противоречивыми и благочестивыми ухватками вызывает в нем гораздо больше сладострастия и желания, чем любая другая, и что ему действительно никакая другая не нужна. Она повторила:
"Зачем тебе другая? Нужно просто сказать, если я для тебя недостаточно молода". Он ничего не ответил, ибо его внезапно охватило возбуждение и ощущение счастья от того, что теперь она начала говорить, она, которая до сего дня лишь молча с перекатывающейся головой лежала в его объятиях, настолько невозмутимо молча, что для него эта молчаливость всегда была словно наследие со времен господина Хентьена. Она уловила его чувства и не без гордости продолжила: "Зачем тебе молодая, я не уступлю ни одной девушке…" Это же бессмыслица, печально подумал Эш, или она врет. С грустью он вспомнил Гарри; тот говорил: "Любовь бывает только раз", и поскольку госпожа Хентьен просто сказала "да", словно этим она хотела подчеркнуть, что именно он является тем, кого она любит, то становилось ясно, что она говорит неправду: утверждать, что ее тошнит от мужчин, и сидеть, выпивая с ними за одним столом, празднуя свой день рождения, утверждать теперь, что любит только его одного, и быть при этом строгой и деловой. Но, может, все обстояло и не так; у нее ведь не было детей. Его желание однозначности и абсолютности снова натолкнулось на непреодолимую стену. Если бы только все это было в прошлом и решенным делом! Поездка в Баденвайлер казалась ему в этот момент необходимым начальным аккордом, неизбежной прелюдией к поездке в Америку. Очевидно, она почувствовала его мысли о поездке, поскольку спросила: "А как она выглядит?" "?" "Ну, та, баденская девушка?" Так как же выглядит Бертранд? И отчетливее чем когда-либо он ощутил, что Бертранд предстает в его воображении только в облике Хентьена. Он резко ответил:
"Фотографию нужно убрать". Она не поняла: "Какую фотографию?" "Ту, которая внизу… — он опасался называть имя, — ту, которая над Эйфелевой башней".
Наконец до нее дошло, но она воспротивилась, поскольку он хотел влезть в ее дела: "Она еще никому не мешала". "Именно поэтому", — настаивал он. Вдруг он понял, что тот спор, который он должен разрешить с Бертрандом, является спором и с Хентьеном, и продолжил свою мысль: "И вообще, нужно поставить точку". "Только вот… — задумчиво отвечала она и, пытаясь не согласиться, добавила: — точку в чем?" "Мы уезжаем в Америку". "Да, — сказала она, — я знаю".
Эш приподнялся. Он охотно начал бы прохаживаться по комнате, как он имел обыкновение делать, когда его что-то занимало, но в нише не было места, а по комнате были рассыпаны орехи. Так что он уселся на краю кровати. И хотя он хотел всего лишь повторить сказанное Гарри, речь эта в его устах прозвучала совсем по-другому: "Любовь возможна только на чужбине. Если хочешь любить, должен начинать новую жизнь, уничтожив все старое. Лишь в новой жизни, где все прошлое настолько мертво, что и забывать-то его не нужно, два человека могут так слиться воедино, что для них уже больше не будет существовать прошедшего да и вообще никакого времени".
"У меня нет прошлого", — обиженно протянула матушка Хентьен.
"Тогда, — Эш скорчил злую гримасу, которую, к счастью, госпожа Хентьен в темноте не рассмотрела, — тогда нельзя больше говорить неправду, ибо правда превыше всего и правда не имеет времени".
"Я никогда не говорила неправду", — защищалась матушка Хентьен.
Эш не позволил ввести себя в заблуждение: "Правда уже не имеет ничего общего с миром, и с Мангеймом тоже… — он почти кричал, — ничего общего с этим старым миром".
Матушка Хентьен вздохнула. Эш пристально посмотрел на нее: "Тут нечего вздыхать; чтобы стать свободным самому, следует освободиться от старого мира…" Матушка Хентьен продолжала озабоченно вздыхать: "А что будет с заведением? Продадим его?" Эш убежденно сказал: "Без жертв не обойтись… даже наверняка, ибо без жертв не бывает избавления".
"Уезжая, мы должны пожениться, — и снова в голосе зазвучали нотки страха, — …я слишком стара для тебя, чтобы на мне жениться?" Эш, сидя на краю кровати, рассматривал ее в свете мерцающей свечи. Его палец нарисовал цифру 37 на поверхности пуховика, Он мог бы принести ей торт с тридцатью семью свечами, но лучше уж так, она ведь скрывает свой возраст и просто бы. рассердилась. Он рассматривал ее тяжеловесные неподвижные черты и вдруг ощутил, что куда охотнее смотрел бы на нее еще более старую. Так ему показалось надежнее, он и не знал, почему. Стань она в одно мгновение молодой, лежи она тут в легкомысленной одежде девушки, труба дело было бы с жертвой. А жертва должна быть, ее масштабность должна расти с возрастом, дабы порядок пришел в этот мир и Илона была защищена от ножей, дабы всему живому снова вернуть состояние невинности, дабы ни одной душе не приходилось больше гнить в тюрьме. Мир показался ему ровным, бесконечным и гладким коридором, и он задумчиво произнес: "Пол в забегаловке нужно покрыть коричневым линолеумом, было бы неплохо".
В душе у матушки Хентьен снова шевельнулась надежда "Да, а также покрасить весь дом, он уже в довольно плохом состоянии… все эти годы ничего не делалось, но если ты хочешь в Америку?.." У Эш повторил: "Все эти годы…" Матушка Хентьен почувствовала, что снова должна оправдываться: "Нужно откладывать деньги, а тут переносишь все из года в год… а время идет… — затем она добавила:-… и ты стареешь".
Эш разозлился: "Если нет детей, то откладывание это — просто смешно… для меня тоже никто не откладывал".