– Смотри не нажрись, – шепотом посоветовал мне Митяй, – я тебя волочь на своем горбу не собираюсь.
– А куда ты денешься? Еще как поволочешь, и в ванне помоешь, если будет такая необходимость, – ласково потрепав его по щеке, сказала я. – А я тебе еще и квартиру облюю в знак особого расположения. Твой миленький атлетический клубешник. Что скажешь?
– Сука!
– Ты тоже мне очень нравишься, милый. – Щеки было явно недостаточно, и я взъерошила Митяю волосы.
– Убери лапы, – процедил он.
– И не подумаю… Не будь таким кретином, расслабься…
– Ты только посмотри на себя, старая шлюха!
– Милый мальчик.
– Потаскуха.
– Красавчик. Породистый кобелек.
– Тварь!
– Душка. Идеальный вариант для койки. – Мне стало весело.
– Стерва…
– Необъезженный жеребчик. Нужно серьезно тобой заняться.
– Дешевка!
– Лучшие яйца спортивного общества “Трудовые резервы”.
– Курва киношная!
– Переходящий сексуальный кубок Международного олимпийского комитета.
– Ты… – на этом красноречие Митяя иссякло, – лучше дерьмо жрать, чем с тобой трахаться.
– Поверь мне, не лучше. Твое здоровье, мальчик. Я подняла рюмку, но выпить так и не успела: только теперь заметила, что за нами наблюдают, – это был рассеянный и немного завистливый взгляд. А спустя минуту к нам подсела и обладательница взгляда – сценаристка Братны Ксения Новотоцкая.
– Выпьем? – спросила она меня, не сводя глаз с Митяя.
– Можно.
Мы чокнулись: я своей наперсточной рюмкой, а Ксения – граненым стаканом с налитой почти до краев водкой. Ксения пила по-мужски: громко и крупными глотками, в этом был особый шик, и это удивительно шло ей. За все время съемок я не заговорила с ней ни разу – она вообще не общалась ни с кем из группы, за исключением разве что Братны и парочки молоденьких ассистентов оператора Сереги Волошко и звукооператора Шуренка Вепрева. Братны полностью удовлетворял ее разбухшую от образов и символов душу, а ассистенты – разбухшее от жратвы и выпивки тело.
– Пишу целыми днями, – абстрактно пожаловалась Ксения, – по пятнадцать часов за чертовым компьютером.
После каннского триумфа “Танцующих теней” с Ксенией произошло то же, что и со всеми, кто работал с Братны, – она стала модной. Модной сценаристкой. И модной женщиной, что было уж совсем невероятно, учитывая ее чрезмерно расплывшуюся фигуру и задорный двойной подбородок. Она давала интервью многочисленным безмозглым журнальчикам, позволяя себе философствовать на темы Кафки и яблочных оладьев, выступала экспертом в многочисленных феминистских ток-шоу и принимала живейшее участие в обсуждении вечных вопросов: “Мужские носки: стирать или не стирать”, “Оральный секс: удовольствие или унижение”. Сейчас, по заказу одного крупного издательства, Новотоцкая работала над книгой “Женщина в мегаполисе: взгляд с двадцать первого этажа”.
– Сочувствую, – проблеяла я.
– Не поверите, щиколотки опухают, ноги – как колоды, уже и в домашние тапочки не влезаю… Не говоря уже о летних платьях. Пашу, как каторжная. Нет времени на личную жизнь и тихое семейное счастье.
– Сочувствую. – Мои ресницы лживо задрожали. От Новотоцкой пахло водкой, потом и агрессивными американскими духами (подарок ассоциации женщин-парфюмеров штата Северная Каролина). Сочувствовать ей не хотелось, да и разговаривать особо тоже.
– Как вам новая актриса? – спросила Новотоцкая.
– А вам?
– Блестящая находка. Правда, это не совсем то, что было в сценарии…
– Это лучше.
– Вы полагаете? – ревниво спросила Ксения.
– Не стоит сравнивать кино и сценарий, – ушла от ответа я.
– А ведь старухе понравился именно сценарий, – самодовольно сказала Ксения, – он просто с ума ее свел. Она ведь мне звонила, настаивала на встрече. Я даже удивилась, как мог попасть рукописный вариант в Дом ветеранов сцены.
– Действительно, как? – Мне было совершенно наплевать, как старуха добыла сценарий.
– Вы же знаете нашу гримершу, Ирэн. Ирэн замужем за Яшей Кляузером, он работает в обувном цехе на студии… А Яша – племянник Бергманихи, сын покойной сестры, она здесь тоже работала в пошивочном цехе, еще при Пырьеве. Кинематографическая семья, ничего не скажешь, – хихикнула Ксения, и ее подбородки заколыхались – Яша с Ирэн как-то ездили навещать старуху, и Ирэн забыла сценарий у нее. Это провидение, что так все сложилось, хотя и прошло по самому сложному варианту. Это как в писательстве, знаете?
– Понятия не имею. Я же не писатель. – Бывший корректор, а ныне преуспевающая сценаристка даже не почувствовала в моем голосе иронии.
– Писатель приходит к тем же прописным истинам, к которым приходят и все остальные. Вот только идет он кружным путем. И этот путь, его траектория, его направление, – и есть самое интересное в писательстве. Это то, что определяет суть профессии. Не что, а как.
Она говорила это, придвинувшись ко мне и подобрав подбородки – репетируешь очередное интервью, толстая мартышка-капуцин, не иначе. И, судя по сдержанному пафосу, это будет программа “Русский век”. Только пусть Андрей Караулов популярно объяснит тебе после съемки, что духи не должны быть такими агрессивными, такими навязчиво-сексуальными. Те духи, которыми пахла шаль мертвой актрисы, были совсем другими, едва уловимыми, в них было тихое отчаяние отвергнутой любви.
Почему я подумала об этом?
Почему я вообще подумала об Александровой именно сейчас? Какая-то фраза из долгого монолога Ксении заставила меня подумать о ней. Уже не прислушиваясь к канареечному щебетанью сценаристки, я наконец-то обнаружила в своей памяти эту ничем не примечательную фразу.
"Ирэн замужем за Яшей Кляузером, он работает в обувном цехе на студии… А Яша – племянник Бергманихи…"
"Очень нетипичное орудие преступления…” “Женщина никогда не будет убивать шилом…"
"А если она – дочь сапожника?” – неудачно пошутил в ту ночь Кравчук.
Дочь сапожника – термин вполне опереточный, годящийся для одноактового балета-миниатюры. Но вот тетя сапожника… Тетя сапожника – вполне реальный персонаж. Вполне реальный персонаж, занявший место другого персонажа… Я вспомнила кровоточащую, неистовую ненависть, которую питала Бергман к Александровой, – эта ненависть может заставить пойти на все…
Абсурд.
– Почему же абсурд? – обиделась Новотоцкая. – Мне это не кажется абсурдом.
Черт возьми, я, кажется, начала разговаривать сама с собой, не хватало только, чтобы сценаристка Братны вот так, походя, возненавидела меня.
– Нет-нет, это вовсе не касается того, о чем вы говорили, – поспешила реабилитироваться я, – по-моему, это довольно неожиданный взгляд на мир….
– Можно кое о чем спросить вас? – Круглое, как луна, лицо Ксении нависло надо мной, она прижалась жаркими водочными губами к моему уху.
– Да, конечно.
– Чем вы приманиваете такие молоденькие, такие аппетитные яички? – скабрезно хихикнув, прошептала Новотоцкая, имея в виду Митяя. – Он же глаз с вас не сводит.
– А вы? – точно так же хихикнув, прошептала я, имея в виду всех опущенных толстой сценаристкой ассистентов сразу.
– Я их интригую.
Это ты-то? Я с сомнением осмотрела тумбообразную фигуру Новотоцкой, ее угрожающих размеров бюст и толстые пальцы, унизанные такими же толстыми серебряными кольцами. Ей хочется немедленно наврать мне о своем фантастическом сексуальном опыте – хроническая болезнь корректоров отдела художественной литературы.
– И каким же образом?
– Полным несоответствием того, что я делаю, и себя самой. Я могу украсить банальный трах любым потоком самых возвышенных ассоциаций. Я могу сравнить грудь женщину с жареным арахисом, а мужской пах с кофейными зернами – и все сойдет мне с рук. Я же писатель. И со мной спят как с писателем, а не как с женщиной… Потому что женщина я никакая, сами видите… А все ищут – и во мне и в себе – и этот самый пресловутый арахис, и кофейные зерна.
Мать твою, выругалась я про себя, ты опять за свое, теперь это похоже на участие в программе “Про это”, то-то радости будет Елене Ханге, всем ее дружкам-сексологам и публике в зале. Нужно уносить ноги – подальше от внезапных знаменитостей.
– Вы удивительная женщина, – промямлила я. Это было именно то, чего она добивалась.
– А ваш друг как думает?
– А мой друг думает, что самая удивительная женщина – я. Правда, милый?
Митяй обхватил руками голову: глаза бы мои вас не видели, шлюхи, эксгибиционистки проклятые.
– Нам пора, Ксения. Всего доброго.
– Вы не останетесь, молодой человек? – спросила Ксения Митяя. Она еще пыталась заигрывать с ним! Хотя почему бы и нет, у нее отличная кожа, обаятельная улыбка отошедшей от дел бандерши и полное отсутствие всяких комплексов…
– Оставайся, милый, узнаешь много нового о кофейных зернах. Тем более ты так любишь кофе…
Только теперь я поняла, как опостылел мне павильон, как опостылели мне съемки и сабантуи после смены. Невозможно делать вид, что ничего не произошло, так я долго не продержусь. В куче шмоток я отыскала свое пальтишко, но надеть его не успела. Кто-то молча вынул его из моих рук.
– Давай помогу.
Митяй, какая галантность, надо же.
– Какая галантность, надо же, Митяй! Чему обязана внезапно вспыхнувшим чувством?
– Ничему. Судя по всему, ты не самый клинический случай.
– Это верно. В этой кунсткамере есть более устрашающие экспонаты.
Митяй помог мне надеть пальто, и я машинально сунула руки в карманы. И тотчас же нащупала пачку “Жигана”. Надо же, приятная неожиданность, я почему-то думала, что сигареты у меня кончились. В пачке болталась одна-единственная сигарета. Я достала ее и уже подумывала смять пачку и швырнуть ее в ящик, приспособленный специально для мусора, но так и не сделала этого.
На пачке было что-то написано – шариковой ручкой, крупными печатными буквами, отстоящими друг от друга на приличном расстоянии. Я прочла надпись на сигаретной пачке дважды – и только тогда до меня дошел ее смысл. “Я ЗНАЮ, ЧТО ВЫ ЗНАЕТЕ. ЗАЧЕМ ВЫ СКРЫЛИ ТО, ЧТО ПРОИЗОШЛО? ЭТО НЕЧЕСТНО. ЭТО НЕ ПО ПРАВИЛАМ. ЕСЛИ БУДЕТЕ МОЛЧАТЬ И ДАЛЬШЕ, ЭТО НИЧЕГО НЕ ИЗМЕНИТ, НО ПРИДЕТСЯ МЕНЯТЬ ПРАВИЛА”.