Он устает первым – мужчина и должен уставать первым, он просит пощады, но только для того, чтобы получше рассмотреть меня:
– Какая ты красивая…. Почему же я раньше этого не замечал? Я могу смотреть на тебя очень долго.
– Как долго?
– Не знаю. Я ничего не знаю… Ты останешься со мной?
– Остаться с тобой? У тебя же есть девушка.
– Да, теперь у меня есть девушка. Моя девушка – это ты… Только молчи, пожалуйста, ничего не говори.
– Я должна сказать что-то, что тебе не понравится?
– Я даже знаю – что. Нам было замечательно вдвоем, но это еще не повод…
Я обнимаю его, мельком подумав о том, каким же совершенным может быть человеческое тело:
– Нам было замечательно вдвоем. И это повод…
– Ты правда так думаешь?
– Да…
Я действительно так думаю, его тело может быть разным, оно дразнит и утешает одновременно, в нем можно спрятаться, в нем можно переждать сильный дождь; сейчас оно полно запахов и звуков, оно завораживает меня. Я так устала, я так долго была одна. Я больше никого не предам.
"Я больше никого не предам”, – последнее, о чем я думаю, проваливаясь в сон.
Его грудь с маленьким соском – последнее, что я вижу, проваливаясь в сон…
…Я проснулась одна. Никакого просвета за шторами – утро или ночь? Скорее всего утро, ночь была восхитительной, моя кожа все еще хранит запах его поцелуев. Я потянулась и легко вскочила с пола, мы занимались любовью на полу, и простыни сбиты в бесформенный ком, бедный Митяй, это не по правилам… Сейчас ты подойдешь к зеркалу и увидишь…
Я подошла к зеркалу и увидела там себя – женщину, которую я ненавидела и от которой напрочь отвыкла. Похоже, моя нынешняя безликость готова предать меня, проклятые, нестерпимо яркие, нестерпимо счастливые глаза все портят. Или я смотрю в свои глаза глазами Митяя.
Я улыбнулась себе и отправилась на кухню.
То, что я увидела там, повергло меня в изумление: холодильник был открыт, сковородка с мясом, которое я готовила для себя вчера, вытащена и поставлена на пол. Перед ней на корточках сидел голый Митяй и пожирал большие куски.
Увидев меня, он чуть не подавился.
– Ты проснулась? – безуспешно пытаясь прожевать кусок, спросил он.
– Нет, все еще лежу в постели. Решила сказать тебе, что все было замечательно…
– А я хотел вернуться в комнату, чтобы сказать тебе то же самое.
– Который час?
– Половина восьмого.
– Ты не на пробежке?
– Ну ее к черту.
– И ешь мясо? Ты же его терпеть не можешь.
– Я его обожаю. Я так хочу жрать, ты даже не представляешь себе. – Он счастливо рассмеялся и поднял на меня влажные блестящие глаза. – Не стой так передо мной.
– А что я должна делать?
– Ты же не хочешь, чтобы я набросился на тебя с жирными руками?
– Хочу, – совершенно серьезно сказала я.
– Я тоже хочу. Я с ума схожу, так я тебя хочу…
– По этому поводу ты сегодня не бежишь пятнадцать километров?
– Именно по этому.
– Большая жертва с твоей стороны.
– Я жду ответного хода.
– В смысле?
– Ты сейчас звонишь кому-нибудь из вашей группы и говоришь, что не выходишь на работу.
– Как это – не выходишь на работу? Братны меня уволит.
– Придумай что-нибудь. Что ты заболела, что к тебе приехали родственники, что твоему двоюродному племяннику проломили башку и ты всю ночь просидела у его постели. Нет, не так… Скажи правду. Скажи, что ты занимаешься любовью и просто не можешь приехать. Скажи, что ты встретила мужчину твоей жизни и собираешься не вылезать из постели ближайшие два дня.
– Всего лишь два дня? – иронически спросила я.
– Через два дня придумаем что-нибудь другое. Я была согласна. Возвращаться на площадку, где произошло убийство, видеть освещенное юпитерами лицо убийцы было выше моих сил. Я как-нибудь справлюсь, как-нибудь подумаю об этом – потом, но не сейчас, не сейчас…
Митяй уж снял телефонную трубку и протянул ее мне. Я набрала номер дяди Федора – единственный номер, который я помнила наизусть. Долгие гудки – полминуты, минута, полторы, – и только потом Бубякин снял трубку. Я услышала его недовольный, хриплый от сна голос:
– Ну, блин, кого несет?
– Дядя Федор, привет, это я, Ева.
– Мать твою, Ева, который час?
– Начало девятого. – Я накинула полчаса, чтобы разочарование дяди Федора не было таким сильным.
– Ева, ты сука, я в шесть лег, голова раскалывается, на съемку только к двенадцати, мог бы еще два часа поспать с чистой совестью… Какого хрена тебе нужно?
– Я сегодня не приду. Не могу… Предупреди, пожалуйста, Братны.
– Братны плевать хотел на твои предупреждения… А что случилось-то?
Митяй уже стоял сзади меня и легонько дул в волосы на затылке. “Хочу тебя, хочу тебя, хочу тебя”, – шептали его губы.
– Куда пропала? – вернул меня к реальности голос дяди Федора.
– Я здесь.
– Что случилось, спрашиваю…
– Федя, я встретила мужчину своей жизни…
– И что? Он заразил тебя триппером?
– Федор. – Я не выдержала и засмеялась.
– Неужели проказой? Слушай, у меня есть знакомый дерматовенеролог, он от всего лечит, даже от гонконгского гриппа. И от описторхоза, так что имей в виду.
– Все обстоит гораздо серьезнее…
– Если синдром приобретенного иммунодефицита, тогда я пас… А я еще, дурак, с тобой целовался, коньячок попивал, даже клык в тебя хотел вонзить с бодунищи, хоть ты и старая карга.
– Я встретила мужчину своей мечты и не собираюсь ближайшие два дня вылезать из постели. Так что придумай для Братны что-нибудь убедительнее этого. У меня воображения не хватает.
– Господи, что может быть убедительнее этого?! А ты вообще как к групповому сексу относишься?
– А что?
– А то, что Братны с Кравчуком будут коллективно сношать тебя за прогулы. И трудодней не начислят, не говоря уже о зерне и битой птице… Так что готовься, дщерь моя.
– Дядя Федор!
– Ладно, бутылка мартини с тебя. И привет любовничку, смотри, не заезди его… Не тот ли морячок, который глаз с тебя не сводил?
– Ты проницателен…
– Кой черт проницателен, старая извращенка…
– Я тебя обожаю.
– Да, вот еще что… Ты телефон-то оставь на всякий случай. Мало ли…
Я продиктовала дяде Федору телефон, и он отключился.
– Ну? – нетерпеливо спросил Митяй, когда я положила трубку.
– Все в порядке.
– Хорошо, что разрешилось бескровно. Я бы тебя все равно не выпустил.
– Ты просто какой-то сексуальный экстремист.
– Нет, нет, неужели ты до сих пор не поняла… Я хочу быть с тобой.
Он поднял меня на руки и понес в комнату. Я не сопротивлялась, я не хотела сопротивляться. Я отпустила себя, я позволила Митяю изучать себя так, как когда-то сама изучала тело моего по-настоящему первого мужчины – убийцы моих друзей. И его взмокший от желания затылок всегда оказывался у меня под рукой, как священная птица Ибис под рукой бога Тога [8]…
– Я ничего не хочу знать о тебе, – сказал он, прижимаясь всем лицом к моей медленно остывающей после любви коже.
– Странное заявление для моего парня, – я подняла его голову и поцеловала Митяя в подбородок, – я ведь и не…
– Нет, ты не поняла. Я сказал: “Я ничего не хочу знать о тебе”, потому что во всем, что бы ты ни рассказала, не будет всей правды до конца…
Я даже вздрогнула от такой наивной, испепеляющей проницательности: возможно, он хотел сказать совсем другое, возможно – он и сказал что-то другое. Но я услышала только то, что давно хотела услышать о себе: ни в чем не будет всей правды до конца.
– Ты понимаешь? – Он все еще пытался объясниться, он все еще пытался объяснить. – Я хочу разгадывать тебя, я буду придумывать самые невероятные истории…
Бедный Митяй, все самые невероятные истории уже придуманы, все роли сыграны, все амплуа перепутаны, все может закончиться гораздо раньше, чем ты думаешь.
– Мне нравится твое лицо… Нет, я не так сказал – оно завораживает меня… Мы ведь ровесники, да? Я же вижу, я же чувствую, как пахнет кожа… Но почему, почему?!. Ты как будто хочешь скрыть его, ты как будто не хочешь иметь с ним ничего общего, ты как будто бросила его на произвол судьбы, и оно медленно умирает .
Да, да, все правильно, Митяй, все больше, чем правильно, все именно так, я сама говорю себе об этом каждый день.
– Я не хочу, чтобы это было так, Ева. Я знаю. Я хочу рассказать тебе… Я никогда и никому об этом не рассказывал… Поцелуй меня, пожалуйста…
Я поцеловала его, и впервые за последние двенадцать часов это был целомудренный и легкий поцелуй.
– Знаешь, я очень любил своих родителей… Я их просто боготворил. Они были такие красивые, настоящие люди Возрождения, это отец так говорил… И моя старшая сестра, она тоже была удивительная красавица, она занималась спортивной гимнастикой, мама ее тренировала. Красивая семья красивых людей, был только один урод, жутко толстый, такой толстый, что до четырнадцати лет просидел дома, потому что все его дразнили, все его ненавидели… И родители, они его стеснялись, они не хотели иметь с ним ничего общего, мама даже никогда не целовала его на ночь. А он так хотел, так хотел, чтобы его любили… Ты понимаешь, Ева? – Митяй так сдавил меня в объятиях, что у меня зазвенел позвоночник. – Он… Я. Я так хотел, чтобы меня любили. Я даже не ходил никуда в гости с родителями, они брали только Ирину, Ирина была красавицей, на нее было приятно смотреть, не то что на жирного урода с поросячьими глазками и женской грудью… Сначала они таскали меня по врачам, говорили, что-то с обменом веществ, ничего нельзя было сделать… А потом мама сказала отцу… Они думали, что я сплю, но я не спал и все слышал… Мама сказала отцу: “Знаешь, у меня такое ощущение, что нам в роддоме подменили ребенка, он не может быть нашим сыном…” Что тогда со мной было! Я плакал всю ночь, и все это текло по моим жирным подбородкам, откуда столько слез взялось, я уже устал, а они все текли и текли… Больше всего я боялся, что они услышат, – рыдающий жиртрест, жирняй, сало, свинтус, порос – не очень-то приятное зрелище… Я бил себя по животу, по ногам, по рукам, как будто это что-то могло изменить. Я не хотел жить. Если бы я знал тогда, что можно убивать себя, – я бы убил себя. Но если бы я умер, мой гроб бы тащило двадцать человек, и все