Введение
Историки позднего платонизма часто придерживаются подхода, согласно которому неоплатонизм якобы не включает в сферу своих интересов политическую плоскость и ориентирован исключительно созерцательно, сосредоточившись на апофатическом Едином (Ἕν), иерархии эманаций и теургических практиках. Такой точки зрения придерживается, в частности, немецкий историк платонизма Эрхардт[200]. Данная позиция, неоднократно подвергавшаяся критике в работе Доминика О’Миры «Платонополис: платоническая политическая философия поздней античности»[201], может быть поставлена под сомнение, и одним из решающих аргументов в этом вопросе может выступать случай Императора Юлиана (331 или 332–363), не только предложившего развитую версию неоплатонической политической теории, но и сделавшего ряд решительных шагов в деле ее практического применения для управления Империей.
Юлиан: царь-философ
Император Флавий Клавдий Юлиан, представитель Пергамской школы неоплатонизма, являет собой образ платоника, не просто размышлявшего о необходимости для философа заниматься политикой (быть правителем), но и бывшего на протяжении непродолжительного, но очень яркого, периода Императором Римской Империи — Императором, воплотившим в своей фигуре политический проект платоновского идеального государства. Редким было такое сочетание высокого почитания созерцательной жизни с политическим служением (в истории философов-правителей было очень мало: один из них — Марк Аврелий, мыслитель, во многом вдохновлявший и Юлиана). «Мечтатели такого стиля редко встречаются среди принцев: вот почему мы должны уважать его [Императора Юлиана],»[202] — замечает французский историк Виктор Дюрюи. Его ярким отличием от его предшественников станет самая настоящая одержимость философией, высшим проявлением которой было, в глазах самого Юлиана, неоплатоническое учение. Молодой Император особенно был увлечен Ямвлихом (245/280—325/330), представителем Сирийской школы неоплатонизма. Пергамская школа, где обучался сам Юлиан, была своего рода филиалом Сирийской, и Ямвлих считался в ней непререкаемым авторитетом.
Именно Ямвлих для Юлиана был образцом «мистического и совершенного»[203], а в его сочинениях он находил «совершенную мудрость, которую только в силах открыть человек». Однако, биограф Юлиана Жак Бенуа-Мешен[204] замечает, что Юлиан не просто внемлет и воспроизводит учение Ямвлиха, но дополняет и развивает его, разрабатывая доктрину срединного элемента («промежуточного мира»), Царя-Солнца (в трех ипостасях), тем самым детализируя метафизический ландшафт неоплатонической философии.
Три солнца
Высшей ипостасью Солнца было апофатическое солнце, тождественное Единому (Ἕν) Плотина. Средним солнцем был метафизический Свет, соединяющий умопостигаемые (ноэтические) миры с космосом. И наконец, третьей ипостасью было солнце видимого телесного мира, которая представляла собой нижний предел эманаций абсолютного начала.
Для Юлиана вопрос связи между умопостигаемым и материальным миром (то есть проблема «среднего солнца») становится основным. И ответ на него он ищет одновременно и в онтологическом, и в политическом планах. Для него, как и для любого платоника, политическая и онтологическая плоскости взаимосвязаны и гомологичны. Посредник, Гелиос для Юлиана, является одновременно и метафизической и политической фигурой, Царем в отношении всего того, что находится ниже него, но одновременно и представителем того Первоначала, которое метафизически находится выше.
Для описания такого солнца Юлиан использует существительные βασιλεύς — «царь», κύριος — «господин», и глаголы ἐπι-τροπεύω — «быть опекуном», управляющим и ἡγέομαι — «управлять», «руководить», «вести за собой», «идти впереди».
Параллели между Гелиосом и фигурой правителя пронизывают весь гимн «К Царю-Солнцу»[205].
Например: «Планеты ведут вокруг него [Гелиоса] хоровод, держась дистанции, словно вокруг своего царя»[206]. Подобно тому, как Гелиос — бог солнца — выступает транслятором идей в чувственный мир, Император-философ является спутником, провожатым Царя-Солнца. Именно «спутником» (ὀπᾱδός) называет Юлиан в начале гимна и самого себя[207]. Каждому правителю, отмечает Юлиан, подобает быть «служителем и прорицателем Царя Богов [Гелиоса]»[208]. Также от Царя-Солнца мудрость и знание, а также сущность, перенимает богиня-покровительница полисов и государств Афина: ее мудрость, которая проистекает от Гелиоса, «есть основа политического общения»[209].
В концепции Юлиана Гелиос оказывается и основателем Рима: Юлиан проводит в доказательство легенду, согласно которой душа Ромула сошла на землю с солнца: «близкое схождение Гелиоса и Селены <…> сделало возможным нисхождение его души на землю и вознесение его от земли после уничтожения смертной части его тела огнем молнии»[210].
Единство метафизически понятого Света, символизируемого Гелиосом, пронизывает всю систему философии Юлиана. Согласно неоплатоническому представлению, Единое всегда апофатично, невыразимо и превышает бытие. Достичь его можно только по касательной. Высшая форма единения доступна через генаду (ἕνας), сопричастность Единому. Поэтому космос как бы собирается, тяготея к Единому, но никогда не достигая его.
Так же и высшая ипостась Царя-Солнца у Юлиана апофатична. Природа Света берет свое начало в этой апофатической тьме невидимого солнца и оттуда пронизывает все остальные уровни мироздания. Государство, понятое как Империя, то есть собирание множества народов к единству, представляет собой именно генаду. Это не само единство и не сам Свет, но воля к нему, движение в его сторону. И подобно тому, как душа или сущность царя нисходит из высших сфер, так и само царство стремится к царю, как к своему источнику, который сообщает политике генадическую благодать.
Юлиан поставил перед собой практически невыполнимую задачу — реализовать платонический идеал царя-философа в контексте реальной Римской империи IV века, в условиях обретающего все большую силу и влияние христианства, стать «спутником» солнца, который будет гарантом справедливости. «Главной его движущей силой было чувство ответственности, столь же сильное, как у философа на троне Марка Аврелия, которого философ боготворил»[211].
За полтора года императорского правления (а ранее несколько лет будучи цезарем в Галлии) Юлиан, руководствуясь принципами платоновского государства (как справедливо отметил Волтер Хайд, «Юлиан претворял платоновскую теорию в практику»[212]), попытался привести в согласие политическое устройство с философским идеалом, заданном в платонической философской традиции[213], и ему это отчасти удалось.
Успешный политик, он проявляет себя и как одаренный полководец (яркие победы в Галлии над германцами, эффективное командование армией, вплоть до самой смерти — до последний битвы с персами, в которой Император был убит), и как радикальный реформатор языческой веры, теряющей силу из-за наступления новой, еще с размытыми контурами, христианской религии (на тот момент она была раздроблена бесчисленными толками, бурно полемизирующими друг с другом).
Юлиан был не просто секулярным правителем, но попытался воплотить в себе идеальный образ царя-философа в его онтологическом — панкосмическом — понимании, в строгом соответствии с символическими закономерностями неоплатонизма. Объявленная Юлианом веротерпимость также основывалась на глубинных философских убеждениях. Это не было простым отвержением христианизации Империи в пользу секулярности и даже не было заменой одной религии на другую. Согласно мысли Юлиана, вера, религия, авторитет — область мнений (δόξα) — должна быть подчинена высшему принципу: Царю Вселенной, «тому, вокруг Кого есть все»[214].
Но это подчинение не могло быть формальным, поскольку вся иерархическая структура властвующего начала — Царя-Солнца — была открытой сверху, то есть генадической. В структуре неоплатонической философии можно быть уверенным лишь в движении к Единому, но не в самом Едином, которое недостижимо. Следовательно, политическая модель Юлиана представляла собой принцип «открытой Империи», где императивом было стремление к мудрости, но не сама мудрость, поскольку, в конечном счете, она не могла быть воплощена в каком-то одном наборе догматов — не только в христианском, но и в языческом. Но вывод из этой открытости был обратным секулярным тенденциям Нового времени: сакральность и принцип Света должны править и в этом состоит императив политической философии Юлиана, но это правление не может быть зафиксировано в неизменных законах. Смысл Света в том, что он жив. И так же жива должна быть открытая Империя и ее правитель. Здесь само понятие философии восстанавливает свой глубинный смысл. Философия — это любовь к мудрости, движение к ней. Это поиск Света, служение Царю Солнцу, сопутствие ему. Но если придать этой мудрости формализованный характер, мы будем иметь дело не с философией, а с софизмом. Это, видимо, отталкивало Юлиана в христианстве: замыкаясь в строгих догматах, генадичность открытой Империи сменялась на отчужденный кодекс, и тем самым Империя закрывалась сверху, утрачивая свою тотальную сакральность в пользу только одной из возможных версий религии. Область мнений (δόξα) — заведомо сфера относительного, контингентного. Она должна быть ориентирована в сторону Солнца: в этом случае мнение станет ортодоксией (ορθο-δοξία), «правильным мнением», но все же — только лишь мнением.
Интересен в судьбе Юлиана тот факт, что он не обладал особым стремлением получить власть, его занимала прежде всего философия и приводили в изумления ритуалы теургического толка. Юлиан в первую очередь был философом, и только в силу неизбежности, рока, предзнаменования и пути, избранного ему Гелиосом — правителем. В «Надгробной речи Юлиану» Либаний замечает: «стремился он не к господству, а к благоденствию городов»[215], а ранее ритор отмечает, что, будь во времена Юлиана иной кандидат на трон, который мог бы возродить эллинизм, Юлиан «настойчиво бы уклонялся от власти»[216]. Юлиан был философом, приговоренным Провидением к спуску, к эманации, поэтому его миссия носила демиургический и сотериологический характер. Он был обречен стать правителем, спутником Солнца, в силу своей философской природы.
Солнце абсолютного Центра
«Срединность» Солнца, о которой мы писали выше, его предводительство соответствует положению царя-философа в идеальном государстве. Подобно Гелиосу, в своей демиургической деятельности порождающему или украшающему многие эйдосы («ведь одни эйдосы Он усовершил, другие — произвел, иные — украсил, иные — пробудил [к жизни и самобытию], так что нет ни одной вещи, которая вне демиургической силы, исходящей от Гелиоса, могла бы появиться на свет или прийти к рождению»[217]), философ-правитель придает сословиям должное очертание. Он, «срединный», является проводником подлинного знания о тайной природе вещей и устроителем порядка на основании этого подлинного знания. Гелиос связывается Юлианом и с Аполлоном[218], учредившим по всей земле оракулы, чтобы дать людям боговдохновенную истину. Гелиос-Аполлон полагается императором и как прародитель римского народа, что добавляет в политическое учение Юлиана тезис о «богоизбранности» римлян.
Гелиос-Зевс также выступает носителем царского начала. И даже бог ночных мистерий Дионис, становящийся у Юлиана еще одним воплощением Солнца, Гелиосом-Дионисом, трактуется как продолжение того же властного принципа вглубь телесных миров. Зевс, Аполлон и Дионис, по Юлиану, отмечают три момента политической демиургии совершенного правителя. Как Зевс он управляет миром. Как Аполлон пишет законы и следит за соблюдением сакральной вертикали к солярной Империи. Как Дионис он покровительствует религиям, культам и искусствам, а также надзирает над мистериями и упорядочивает литургии.
Существуют некоторые свидетельства о том, что образ солнца-медиатора настолько впечатлял Императора, что он при реформировании армии заменил христианскую надпись на имперской хоругви «Сим победиши» на митраистское посвящение «Непобедимому солнцу»[219]. Очевидно, что образ Митры здесь берется как философская метафора, а не как признак того, что именно митраизм вдохновлял религиозно-политические реформы Юлиана. Sol Invictus — это тот же Царь-Гелиос в его обобщающей изначальной природе. Он мог бы выступать как общий знаменатель различных религиозных образов — в духе неоплатонического синтеза или того, что позднее неоплатоник Прокл назовет «Платоновской теологией»[220].
В случае этой замены In hoc signo vinci на Sol Invictus, которую подчас трактуют как ярчайший пример «языческой реставрации», можно увидеть и нечто иное: не смену одного культа другим, но обращение к философскому истоку, общему для различных религий и вер. Подобно тому, как Империя собирает народы и царство, так и полноценная имперская сакральность возводит к генадическому истоку все частные формы. В конце концов, крест — это тоже солярный символ, и на имперской хоругви он был тесно связан с эпизодом военной победы и политическим расцветом Рима при Константине.
Попытка реставрации Платонополиса
Эпоха Юлиана была попыткой построения вселенской Империи-Платонополиса: как подлинный платоник, он пытается охватить и реформировать все области — и религиозную[221] (введение обряда покаяния, благотворительность, придание Юлианом формальным языческим культам этического характера, эдикт о веротерпимости), и сферу дворцовой жизни (рационализация придворного штата, приглашение знатных философов, ораторов, жрецов ко двору, возвращение былого статуса и силы Сенату), и финансовую (восстановление городского самоуправления, передача права муниципалитетам собирать налоги в пользу городов). Но ход истории уже был предопределен. Христианство, впитывая определенные элементы эллинизма (в частности, включив себя учение о царстве платонизма и усвоив лучшие элементы неоплатонической мистики и богословия), необратимо сносит обветшавшее здание античности.
Историк Инге замечает, что Юлиан «был консерватором тогда, когда уже не осталось ничего для сохранения»[222]. Час Юлиана пробил, а в мир пришел новый правитель. Отныне имперская сакральность и метафизическая миссия Императора трактовалась в узко христианском контексте — как фигура катехона (κατέχων), «удерживающего», семантика которого определялась структурой христианской эсхатологии, где православный Император, в толковании Иоанна Златоустого, рассматривался как главное препятствие для прихода Антихриста. Но и в этой концепции «катехона» можно увидеть далекие отголоски политической онтологии Царя-Солнца, поскольку в византизме Империя также становится метафизическим явлением и тем самым приобретает философский характер. Однако отныне речь идет о существенно редуцированной версии политического платонизма, более частной и догматически определенной, по сравнению со вселенским размахом политической философии Юлиана.