Г. А. в поисках какого-то выхода из этого непростого положения задумал на свои средства построить на территории Крымской обсерватории в Мангуше 8-ми комнатный дом для себя с тем, чтобы потом по завещанию передать его престарелым астрономам. Но строители бесстыдно обманули его. Кроме того, он на свои средства задумал построить астрономическую башню. Благороднейшая идея! И вполне реализуемая, так как в самом разгаре было строительство Крымской обсерватории. Однако, местные власти (как говорили, по инициативе А. Б. Северного) дали академику самый настоящий «втык». «Это что за частная благотворительность? Разве наше государство не заботится о развитии науки?» Г. А. имел большие неприятности, а проклятые деньги оставались при нем и даже росли, ибо потребности у двух больных пожилых людей с годами уменьшались. Эта история с домом тяжело переживалась Г. А. А тут еще заболела Пелагея Федоровна (миелома). В Москве я в меру моих скромных сил организовывал Шайну медицинскую помощь. Как он ухаживал за смертельно больной женой! Никогда, ни до, ни после я не видал более самоотверженного отношения к заболевшему близкому человеку. Как он мотался по Москве от одного врача к другому, сколько же рейсов совершал от своей дачи в Абрамцево (которой он всегда тяготился), где к этому времени лежала Пелагея Федоровна, до московской поликлиники! Во время одного из таких рейсов он почувствовал себя плохо. Это случилось в академической поликлинике. Там сняли электрокардиограмму, но даже не проявили ее! А на кардиограмме был виден обширный инфаркт миокарда. И Григорий Абрамович поехал в таком состоянии обратно в Абрамцево, да еще по скверной дороге. И вот теперь, спустя пять дней, он умирал — раньше, чем Пелагея Федоровна, лежавшая в соседней комнате этой огромной академической дачи. Было ему 64 года, и он очень не хотел умирать.
В Абрамцево мы с Женей приехали после обеда. Всю дачу заполняла приехавшая из Бюракана очень энергичная племянница Пелагеи Федоровны Вера Федоровна Амбарцумян, принявшая нас более чем холодно. Подняться наверх проститься с Г. А. она мне решительно запретила, но к Пелагее Федоровне нас допустили. Одурманенная пантопоном, сильно исхудавшая, она полулежала на подушках и, по-видимому, не сознавала ясно, что кругом происходит. Потом мы спустились вниз. Вера Федоровна угостила нас чайком. Время от времени сверху раздавались тяжелые хрипы — это умирал Шайн. Из приличия перебросился несколькими фразами с Верой Федоровной, чувствовавшей себя уже полной хозяйкой.
— Чем ты любишь заниматься? — спросила она у Жени.
— Спортом, — ответил мой сын, бывший тогда лучшим среди московских школьников спринтером.
— Вот и хорошо, — сказала жена сына Амазаспа, — будешь вратарем в футбольной команде Израиля!
Когда шли обратно, Женя спросил:
— Почему она так сказала?
— Потому что она скверная, очень злая тетка, — не вполне конкретно ответил я.
На следующий день Шайн умер. Гражданская панихида состоялась, кажется, в Президиуме Академии наук. Эти дни я помню плохо. Почему-то запомнилось, что одним из последних в почетном карауле стоял молодой Коля Кардашев. Потом было заседание комиссии по похоронам. Приехали Северный и Амбарцумян. Хоронить решили около Симеизской обсерватории. Мое предложение — присвоить имя Шайна Крымской Астрофизической обсерватории — Северным и Амбарцумяном было отвергнуто. Ограничились только решением о присвоении имени Шайна строящемуся для Крымской обсерватории большому телескопу.
Вместе с телом покойного я и несколько других астрономов поехали в Симеиз, где он и был похоронен. С места его могилы видны окна квартиры в главном обсерваторском доме, где он прожил около 30 лет. Когда шли с похорон, вдруг, совершенно неожиданно разразилась страшная буря. У меня на душе было очень тяжело. Потянулись свинцово-тяжелые дни. Я жил на обсерватории. В квартире Шайнов умирала Пелагея Федоровна. Она пережила Григория Абрамовича на две недели. На этом пепелище энергично хозяйничала Вера Федоровна. Она была занята тем, что прибирала к рукам наследство Шайнов. Делала она это с какой-то неистовой, чисто крестьянской жадностью. Например, в Бюракан отправлялись контейнеры с мебелью Шайна. Эту действительно красивую, старую мебель Г. А. очень любил. Я хотел взять на память книгу публицистических статей Эйнштейна, которую мне давал читать Г. А. Не дала, жадина, мне книги — среди мусора я подобрал ее бумажную суперобложку с портретом великого ученого. Сейчас эта обложка украшает мой кабинет — единственная «материальная» память о Г. А. Пару книжек из его библиотеки она все-таки дала Пикельнеру, долголетнему сотруднику и ближайшему к Г. А. человеку.
Тем временем стало известно завещание Пелагеи Федоровны. За вычетом ничтожных сумм (20 000 — 50 000 старых рублей), оставленных приемной дочери Инне и двум шайновским братьям, более чем миллионное наследство было завещано одному лицу — Вере Федоровне Амбарцумян. Сработал старый купеческий принцип — деньги к деньгам! И тут случился совершенно неожиданный казус: Инна опротестовала завещание и подала в суд! Подоплека этого дела была нетривиальна. Девице только что исполнилось 18 лет, и один ялтинский армянин, сотрудник института «Магарач», в дом которого была вхожа Инна, решил на ней женить своего отпрыска — ведь приданое 106 р.! Этот миллион, впрочем, надо было еще добыть. И предприимчивый армянин подбил эту девицу опротестовать завещание.
Я больше не мог быть свидетелем всех этих мерзостей и с тяжелым настроением уехал на теплоходе в Сухуми, где жил мой старинный приятель, товарищ по аспирантуре, Агрест. Все последующие дни я не находил себе места. Образ Григория Абрамовича буквально преследовал меня. Вспоминались часы, проведенные с ним в беседах, его тихий голос, характерное покашливание. Как он за несколько месяцев до смерти радовался, когда прочитал работу Оорта и Вальравена, в которой было триумфальное подтверждение моей теории о синхротронной природе оптического излучения Крабовидной туманности. Эту работу Г. А. весной 1953 года представил в «Доклады Академии наук». Но еще чаще вспоминались отнюдь не астрономические сюжеты моих бесед с этим замечательным человеком.
Все эти дни у меня зрела смутная мысль, что я должен что-то сделать для мертвого учителя. Решение пришло совершенно неожиданно. М. М. Агрест, глубоко религиозный человек; все обряды иудаизма в его доме выполнялись неукоснительно — величайшая редкость у советских евреев.[12] Его тесть — традиционный, старый верующий еврей — занимал какую-то должность (общественную) в сухумской синагоге (шамес?). Как-то в пятницу вечером, видя, как старик, облаченный в талес и ермолку, с намотанными на обнаженных руках тфилн, совершал традиционную молитву, я спросил:
— Могу ли я заказать в сухумской синагоге кадиш по одному очень хорошему еврею?
— Конечно! Как его зовут?
— Григорий Абрамович.
— Значит, Герш бен Аврогом! Я найду человека, который будет делать за него в синагоге кадиш и прослежу, чтобы все было как надо!
Для непосвященных, в том числе и современных евреев, скажу, что кадиш — это заупокойная молитва. В детстве я читал кадиш по отцу Конечно, на языке предков) в маленькой синагоге своего родного Глухова. По традиции кадиш должен читать сын, достигший «бар мицве», т. е.12 лет — возраста совершеннолетия. Это для сирот, для остальных этот возраст — 13 лет. У меня остались очень смутные воспоминания о том, как я читал кадиш. Помню только, что это было долго, по крайней мере, полдня — меня к тому готовил старик, друг покойного отца.
Я был несколько удивлен, когда на следующий день тесть Агреста сказал мне, что он договорился с одним человеком, тот будет читать кадиш по полному канону ежедневно в течение года, за что ему надо заплатить 2000 рублей. Я не был готов к такому обороту дела — у меня просто не было с собой такой суммы денег. Оказывается, в детстве я читал по отцу «адаптированный вариант» кадиша, а настоящий кадиш — штука очень серьезная… Но уже ходу назад у меня не было, я отдал 1000 рублей, обещав через месяц дослать остальные.
И в течение года сухумскую синагогу оглашали древние слова поминальных молитв за Герш бен Аврогома — хорошего человека.
На душе у меня стало очень легко, как будто я исполнил обет. Григорий Абрамович был глубоко верующим человеком, я это хорошо знал, он делился этим со мной. Конечно, он не был традиционным иудаистом. Его вера носила пантеистическую окраску, напоминая веру его великого соплеменника Альберта Эйнштейна. С полным основанием я мог считать, что выполнил долг перед памятью замечательного человека и астронома Григория Абрамовича Шайна.
Поздней осенью я узнал, что в Ялте состоялся суд. По английским правилам разбиравшееся дело следовало бы назвать «Шайн против Амбарцумяна…», хотя фамилия Инны была Санникова.[13] Решение суда было окончательно и неоспоримо: весь миллион плюс академическая дача присуждались единственной законной наследнице Инне Санниковой. Последняя быстренько выставила армянского женишка. Доходили до меня слухи, что она ударилась в разгул. Можно себе представить дикую злобу Амбарцумянихи. Сам Виктор Амазаспович фарисейски делал вид, что он к этому не имеет отношения. Почему-то Вера Федоровна решила, что Инну подговорил опротестовать завещание… Соломон Борисович Пикельнер — этот чистейший из людей. Я глубоко убежден, что едва ли не важнейшей причиной его провалов на выборах в Академию наук была зоологическая злоба Амбарцумяна по причине этого гнусного навета. Но это уже другой сюжет…
Запах миллиардов
Я очень любил жить в дальних деревянных коттеджах Дома творчества писателей в Малеевке, особенно в самом удаленном от главного корпуса — девятом. Сейчас они закрыты в связи с постройкой двух новых каменных корпусов, и это очень жалко. Писатели предпочитали (и предпочитают) селиться в главном корпусе, имеющим вид старинной боярской усадьбы, хотя и построенном в пятидесятых годах нашего столетия — обстоятельство, объясняющее происхождение термина «сталинский ампир». Основания для такого предпочтения — главным образом, соображения престижного характера, хотя расчеты, связанные с коммунальными удобствами, также играют немалую роль. Это облегчает получение в литфонде путевок в коттеджи лицам, к изящной словесности прямого отношения не имеющим. Поэтому в этих деревянных коттеджах можно встретить прелюбопытнейших обитателей.