МЕНТАЛИТЕТ СОВЕТСКОГО человека постоянно ускользает от точных определений и суждений. Мне кажется, одним из главных условий происхождения этого особого менталитета является разрушение временного континуума, как части сознания. Мы отказались от прошлого, лишив его самоценности. Мы отказались от будущего, которое презирали, так как давно поняли, что наша модель будущего — мираж.
Это привело к возникновению особого феномена — «симультанного сознания», существующего в пределах «здесь и сейчас». Все, что выходит за эти границы, воспринимается (если воспринимается) лишенным ценности и смысла.
Таким образом, жизнь после смерти оказывается за пределами наших представлений.
Мы не хотим заглядывать за наглухо запертую дверь, которая для каждого из нас должна открыться только один раз. Как ни одно общество в мире, мы попытались вычеркнуть смерть из нашего сознания, но нам удалось лишь создать мировоззрение, полное безысходности. Боясь смерти, мы парадоксальным образом обесценили жизнь, что подтверждается семидесятилетним опытом существования советского государства, установками нашего общественного сознания, которое видит в смерти не что иное, как супернаказание индивида (отсюда упорное сохранение смертной казни в нашем законодательстве), а значит, в социальном контексте, рассматривает смерть как средство совершенствования общества. Ведь не случайны же слова одной из популярных революционных песен: «И как один умрем в борьбе за это!», имея в виду построение светлого будущего.
Судя по всему, мы не очень-то хотим жить после смерти. Почему? Достаточно задать себе этот вопрос, чтобы возникла формулировка более общей проблемы, к которой я и хочу привлечь ваше внимание. Почему мы не хотим знать и думать о возможности жизни после смерти? Почему мы хотим умереть сразу и навсегда?
Почему мы хотим умереть?
ЛЮБОПЫТНЫЙ ФАКТ: при всей разнице в подходе, философии и понимании вопроса западная наука, глубоко исследуя, в отличие от нас, проблему жизни после смерти, также не занималась мотивацией смерти. Скажем, в 1975 г. внимание Запада было привлечено к любопытному и чрезвычайно интригующему феномену. Раймонд А.Муди, врач и психолог, проанализировал сто пятьдесят описаний опыта близости смерти и лично опросил около пятидесяти людей, перенесших клиническую смерть. На основании этих данных он выделил характерные, с большим постоянством повторяющиеся элементы «опыта смерти», названные им «переживаниями предсмертных состояний». За прошедшие с тех пор годы во всем мире опубликовано множество книг и статей об изучении предсмертных состояний и об их значении в дальнейшей жизни человека. Осенью прошлого года в Валенсии (Испания) состоялся 1 международный конгресс на эту тему, в котором участвовали психологи, врачи, нейрофизиологи. Длительное время мы в Советском Союзе были изолированы от этого опыта, от этой литературы, эти идеи были слишком радикальны для нас: они не только разрушали привычную картину мира, они взламывали застывшее сознание.
Однако, знакомясь с классическими работами Р.Муди, Э.Кюблер-Росс, Л.Уотсон, я обнаружил, что и в них не обсуждается вопрос о мотивах смерти. Создается впечатление, что смерть безмотивна (за исключением самоубийств, конечно, но об этом — ниже). Однако, как известно, вся жизненная динамика и статика мотивированы. Эти мотивы могут осознаваться или не осознаваться, побуждать действие или вести к бездействию, вызывать переход из одного состояния в другое.
Те или иные мотивы могут лежать в основе сознательных решений или неосознанных импульсивных действий, совершения ошибок, изменения внутреннего состояния — от радости к горю, от удовольствия к страданию. И, по-видимому, от жизни к смерти.
Шопенгауэр считал смерть результатом, а, следовательно, целью жизни. Очевидно, движение к этой цели может осуществляться при наличии соответствующей потребности, реализуемой по самым разным мотивам.
Фрейд в своей работе «По ту сторону принципа удовольствия» выделил эту потребность, назвав ее «влечением к смерти». Он наделил ее свойствами инстинкта, обеспечивающего организму его собственный путь к смерти, к восстановлению вызванного жизнью нарушенного равновесия энергии. Нельзя не вспомнить в связи с этим работу физика Шредингера «Что такое жизнь? С точки зрения физика». Здесь жизнь и смерть связываются с понятием энтропии — общей энергетической характеристики как для жизни, так и для смерти. Танатос заставляет нас двигаться в сторону увеличения энтропии. По-видимому, можно говорить об индивидуальных различиях по отношению к этой, как и любой другой, потребности. Ее напряженность, в частности, определяет скорость нашего продвижения к цели, которая может быть разной у разных людей. Реализация любой человеческой потребности опосредуется множеством внутриличностных и внешних обстоятельств. Многообразие этих факторов и их сочетаний определяют рисунок неповторимого жизненного пути каждого человека.
Реализация потребности в смерти, как и любой другой потребности человека, осуществляется по разным мотивам, осознанным или неосознанным. Стремление к осознанию своих мотивов, свойственное человеку, заставляет искать смысл смерти.
Смерть, ограничивая человека во времени жизни, в ее неповторимости, делает его более ответственным за каждый свой поступок, за любой момент своей жизни.
Фромм также склоняется к тому, чтобы «превратить осознание смерти в один из сильнейших стимулов жизни — в основу человеческой солидарности, в катализатор, без которого радость и энтузиазм утрачивают интенсивность и глубину…» Вебер пишет, что размышления Льва Толстого к концу жизни все более сосредоточивались на вопросе, имеет ли смерть какой- нибудь смысл или нет. Его ответ гласит: для человека культуры — нет. Потому, что цивилизованная, включенная в «прогресс», в бесконечность жизнь отдельного человека не может иметь конца по ее собственному имманентному смыслу.
НО ОЧЕВИДНО, что во всех этих весьма привлекательных и в чем- то схожих концепциях мотивы собственно смерти затрагиваются лишь косвенно. Речь идет об осознании возможности смерти для самой жизни. Мы не видим здесь стремления осознания мотивов смерти как реализующейся потребности.
Для такой постановки вопроса у представителей экзистенциальной и гуманистической психологии не хватало данных, которые могут заключаться в том числе в опыте предсмертных состояний, в опыте смерти и возвращения к жизни. Большинство из нас, не имеющих такого опыта, по-прежнему подавляет в себе возможность осознания мотивов смерти. Это связано со страхом смерти, препятствующим осознанию. Ни одна человеческая потребность не защищена от осознания так надежно. Неосознаваемый характер смерти является, по-видимому, принципиальным условием нормального функционирования личности. Пределы самопознания ограничены прежде всего, возможно, именно этим условием.
ИТАК, В «НОРМАЛЬНОМ» состоянии человек не способен и не желает осознавать мотивы смерти. Но ведь существуют экстремальные обстоятельства, когда человек решается на последний шаг. Казалось бы, на границе жизни и смерти сам выбор точно обозначает причины, обнажая самые сокровенные, сущностные мотивы. Однако, по моим наблюдениям, мотивы смерти не обнаруживают себя в объяснениях причин самоубийств, а также в объяснениях причин других разновидностей сознательного саморазрушения (аскетизм, наркомания, алкоголизм, виды деятельности и спорта, сопряженные с риском). Или, словами Пушкина: «Все, все, что гибелью грозит, для сердца смертного таит неизъяснимы наслажденья, бессмертья, может быть, залог…» Многолетние исследования мотивации человеческого поведения, проводимые мной в рамках судебных психолого-психиатрических экспертиз, свидетельствуют о том, что в качестве объяснений причин своего поступка самоубийцы, как правило, выдвигают либо непосредственный повод, ка- кое-то предшествующее событие, либо субъективные версии, реальности, которые можно считать не мотивом, а мотивировками.
Преобладающими мотивировками субъекта являются интро- и интерперсональные конфликты (одиночество, половая несостоятельность, переживания раскаяния, стыда за неблаговидный поступок, супружеская измена, неразделенная любовь), неудачи в профессиональной или учебной деятельности, состояние физического здоровья (физические страдание, представление о неизлечимости заболевания), финансовый крах, боязнь уголовной ответственности и т. п. Особое место занимают объяснения причин самоубийства у лиц с психическими расстройствами, с тяжелыми депрессиями, идеями самообвинения, галлюцинациями.
Но никто из самоубийц не объясняет свое желание покончить с собой стремлением к смерти. Все мотивировки непосредственно связаны с жизненными ситуациями и конфликтами, а вовсе не с потребностью в смерти.
Советские психологи, изучавшие мотивы самоубийств, предпочитают говорить о «личностном смысле» суицида. Неоднозначность личностного смысла самоубийств очевидна и в общем виде может быть представлена следующими типами: протест, месть; призыв к помощи; избегание (наказания или страдания); самонаказание — «уничтожение в себе врага», «искупление вины»; отказ от существования.
Наиболее высокий процент завершенных самоубийств, свидетельствующий о серьезности намерений, наблюдается при «отказе от существования». Можно предположить в нашем поиске мотивов смерти, что в последнем варианте субъект ближе всего к осознанию актуальной потребности в смерти. Но и в этом случае возможность осознания заблокирована самым последним защитным механизмом личности, все еще функционирующим в режиме жизни.
ПОСТОЯННОЕ «УСКОЛЬЗАНИЕ» от осознания собственных мотивов даже в тех случаях, когда субъект целенаправленно стремится к смерти, заставляет думать о распространении на две психические субстанции — самосознание и мотива смерти — принципа дополнительности. Это не только даст нам возможность немного отдохнуть при решении слишком трудной задачи, но и, может быть, позволит подойти к пониманию механизма до сих пор необъяснимых нарушений самосознания, самоидентификации, клинически определяемых как «изменения личности», «вторая жизнь». Хочу заметить, что и в этой «второй жизни» мотивы смерти также не осознаются. Остается предположить, что симультанное, по-видимому, осознание мотива смерти, определяющего у данной личности конкретную траекторию жизненного пути, ведет к изменению этого мотива, а, следовательно, и к изменениям самосознания, жизненных целей, ценностей, планов и прочих компонентов, в совокупности составляющих личность. Рождается «новая» личность с новым, по-прежнему неосознаваемым мотивом смерти.