Государство никогда не бывает только учреждением ради пользы и интересов. Оно застывает на зеркальной поверхности времен, как морозный узор на оконном стекле, — таким же причудливым, таким же преходящим, таким же по видимости определенным необходимостью. На самом же деле в нагромождении власти, именуемой государством, воплощается культурный импульс, возбуждаемый самыми разнородными и взаимно не связанными силами. Государство ищет затем оправдания в самом себе, например, в величии рода или в превосходстве народа. В выражении своего принципа государство самыми различными путями выдает свою фантастическую природу вплоть до абсурда и самоуничтожающих действий. Этот иррациональный характер, маскируемый притязаниями на священное право, в высокой степени проявила Римская мировая империя. Ее социальное и экономическое устройство было гнилым и бесплодным. Вся система снабжения, государственный аппарат и просвещение концентрировались в городах ради блага незначительного меньшинства. Римляне продолжали закладывать и строить сотни городов даже на краю пустыни, не задаваясь вопросом, могут ли эти города вообще развиваться.
Храмы для отправления религиозного культа; залы и базилики для государственной службы и судопроизводства, которые постепенно вырождались и глохли в тисках системы вымогательства и давления сверху; цирки и театры для кровавых, варварских зрелищ и жалких драматических спектаклей; бани для расслабляющего ухода за телом — все это вместе едва ли образует подлинную и основательную культуру. Большая часть всего этого ориентировалась на показ, служила развлечению либо тщеславному великолепию.
На всей этой цивилизации лежит фальшивый, внешний глянец. Религия, искусство, литература снова и снова должны были с преувеличенной настойчивостью уверять, что с Римом и его подопечными все в полном порядке, что его изобилие гарантировано, а в его победоносной мощи нет никакого сомнения. Во всем есть доля несерьезности, маскировки идиллией — именно этим культура выдает свой упадок. Ее игровой элемент выходит далеко вперед, но не выполняет больше органической функции в жизнедеятельности общества.
Политика императоров также исходила из потребности постоянно и громко пропагандировать благо общества в старых сакральных игровых формах. Однако разумные мотивы только отчасти определяют политику Империи; впрочем, где и когда бывает иначе? Соображения пользы подчинены некоему священному идеалу. Победы, лавры, бранная слава суть цели сами по себе, священная миссия… Каждый народ преподносит войны, которые он вел или пережил, как борьбу за свое существование. Но в истоках борьбы за существование стоит чаще всего не столько голод, сколько зависть к чужому могуществу и славе.
Игровой элемент Римского государства наиболее ярко предстает в лозунге «Panem et circenses» («Хлеба и зрелищ») — выражение того, чего требовал народ от государства. Современное ухо склонно слышать в этих словах не более чем требование безработных о пособии и билетах в кино. Однако же слова эти означали нечто большее. Римская публика не могла жить без игр. Для нее они были такой же основой существования, как и хлеб. Ведь это были священные игры, и народ имел на них священное право. Игровой фактор продолжал жить в своем архаическом облике, хотя и утратил мало-помалу всю свою действенность. Императорская щедрость выродилась в колоссальные пожертвования и развлечения для нищего городского населения.
Щедрые подарки горожанам не были уделом одного императора. Десятки граждан соревновались в том, чтобы строить и дарить залы, бани и театры, раздавать провизию, учреждать или снаряжать игры — все в непрерывно растущих размерах, — и все это адресовалось потомкам в хвалебных надписях. Какой дух побуждал ко всему этому? Дарить ради славы и чести, ради того, чтобы превзойти, побить соседа, — вот древний фон римской культуры, который сквозь все это просвечивает.
Игровой элемент римской культуры отчетливо выявляется в формах литературы и искусства. Литературу отличают высокопарный панегиризм и выхолощенная риторика. В изобразительном искусстве — поверхностная декоративность, скрывающая тяжелую структуру, стенные росписи, в которых довольствуются легковесными жанровыми картинами или впадают в расслабленную элегантность. Последняя фаза античного величия Рима носит печать фальшивой серьезности. Жизнь стала игрой культуры.
Различие игры и неигры в явлениях цивилизации становится все труднее выявить, по мере того как мы приближаемся к нашему собственному времени. Еще не очень давно организованная политическая жизнь в ее парламентском демократическом облике была полна несомненных игровых элементов. Например, атмосфера и нравы парламентской жизни в Англии всегда были вполне спортивными. Дух товарищества позволял даже самым яростным противникам шутить друг с другом сразу же после дебатов. Лорд Хью Сисил заявил в юмористической форме, что епископы в верхней палате нежелательны, продолжая в это же время приятную беседу с архиепископом Кентерберийским. К игровой сфере парламента относится и фигура gentlemen’s agreement (джентльменского соглашения). В этом элементе игры есть смысл видеть одну из сильных сторон парламентаризма, во всяком случае в Англии. Игровой фактор английской парламентской жизни явствует из дискуссий, традиционных форм собрания и связан со всей системой выборов.
Игровой элемент очевиден и в американских политических нравах. Еще задолго до того, как двухпартийная система в Соединенных Штатах приняла характер двух teams (спортивных команд), чье политическое различие для постороннего едва ли уловимо, предвыборная пропаганда здесь полностью вылилась в форму больших национальных игр.
Эмоциональный характер американской политики лежит уже в истоках народного характера, который никогда не скрывал своего происхождения из примитивных отношений среди пионеров. Слепая верность партиям, тайная организация, массовый энтузиазм, сочетаемый с детской жаждой внешних символов, придают игровому элементу американской политики нечто наивное и спонтанное.
Если во внутренней политике нынешних государств встречается достаточно следов игрового фактора, то их внешняя политика, на первый взгляд, дает мало поводов думать о сфере игры. Но сам по себе факт, что политическая жизнь наций выродилась до неслыханных крайностей насилия и опасности, не дает основания исключить и здесь понятие игры. Игра может быть жестокой и кровавой, игра зачастую бывает фальшивой. Каждая правовая или государственная общность обладает рядом признаков, которые связывают ее с игровой системой. На взаимном признании принципов и правил, которые на практике действуют как правила игры, держится система международного права. Целостность систем покоится только на воле к участию в игре. Соблюдение норм международного права всегда в высокой степени зависело от отношения к понятиям чести, приличия и хорошего тона Не напрасно в развитии европейского военного права значительное место занял кодекс рыцарских понятий о чести.
Однако именно современная война, похоже, утратила всякое соприкосновение с игрой. Высокоцивилизованные государства без зазрения совести исповедуют pacta non sunt servanda (договоры не выполняются). В политике наших дней, которая базируется на крайней подготовленности и — если понадобится — крайней готовности к войне, вряд ли можно теперь узнать даже намек на древние игровые отношения. Все, что связывало битву с празднеством и культом, исчезло из современной войны, а с этим отчуждением игры война утратила и свое место как элемент культуры.
Не может прийти в голову мысль об игре, если встать на позицию тех, кто подвергся нападению, кто борется за свои права и свободу. Почему в этом случае исключается сравнение борьбы с игрой? Потому, что борьба имеет здесь нравственную ценность, и потому, что в нравственном содержании есть момент, где квалификация игры теряет свое значение. В критериях этики вечное сомнение — «игра или всерьез» — находит во всяком отдельном случае свое разрешение. Кто не признает объективной ценности права и нравственных норм, тот никогда не найдет выхода из этого сомнения Игра как таковая лежит вне сферы нравственных норм. Сама по себе она ни добра, ни дурна. Однако человек должен решить, предписано ли ему действие, на которое его толкает воля.
Подлинная культура требует всегда и в любом аспекте a fair play (честной игры). Нарушитель правил игры разрушает саму культуру. Чтобы содержание культуры могло быть созидающим или подвигающим ее, оно должно быть чистым, исключающим отступничество от норм, предписанных разумом, человечностью или верой. Подлинная игра исключает всякую пропаганду. Она содержит цель в самой себе. Ее дух и ее атмосфера — радостное воодушевление, а не истерическая взвинченность. Сегодня пропаганда, пытающаяся завладеть каждым участком жизни, действует средствами, которые ведут к истеричным реакциям масс. Поэтому она не может рассматриваться как выражение духа игры, даже принимая игровые формы. Это всего лишь фальсификация игры.
Кто говорит «состязание» — говорит «игра». И игровые качества, и состязательные по сей день сквозят в самых различных формах правовой жизни Правосудие совершается в некоем «дворе». Этот «двор», как и прежде, остается в полном смысле слова «священным кругом», в котором восседали судьи, как это можно было видеть на щите Ахилла. Любое место, где свершается правосудие, отгорожено от повседневной жизни, как бы выключено из нее. Это настоящий магический круг, игровое пространство, в котором временно упраздняется привычное социальное подразделение людей. На время они становятся неприкосновенными.
Судьи и в наши дни, прежде чем приступить к отправлению правосудия, выходят за рамки «обыденной» жизни, облачаются в мантию или хотя бы надевают парик. Парик не просто реликт старинного церемониального облачения. По своей функции он может быть поставлен рядом с примитивными танцевальными масками первобытных племен Как и маска, он делает человека «другим», «не этим». Британский мир с его всегдашним почтением к традиции сохраняет в своем правосознании и другие стародавние черты. Элементы спорта и юмора, которые в судопроизводстве у британцев особенно распространены, вообще принадлежат к фундаментальным чертам всей правовой практики Эти черты не выветрились даже из сознания нидерландской нации. «Be a good sport» («Будьте же спортивным»), — говаривал американский бутлеггер в дни сухого закона таможенному чиновнику, составляющему на него протокол. Нидерландец так же требует от юстиции «спортивного поведения».