Лучшим в цикле «Пришельцы в Гусляре» и характерным для писателя мне представляется рассказ «Поступили в продажу золотые рыбки». Самые нелепые задания дают обитатели Гусляра говорящим созданиям, каждое из которых в соответствии со сказочной установкой исполняет три желания. Кто-то, например, сообразил заменить воду в водопроводе на водку…
Поначалу кажется, что замысел автора сводится к насмешкам над корыстностью, жадностью, легкомыслием. Но финал резко меняет тональность. Третье, последнее, желание почти у всех обладателей рыбок оказалось одинаковым: они отдали его калеке, потерявшему руку на пожаре. Единодушие, правда, чуть не привело к ужасным последствиям: у парня выросло двадцать рук. И быть бы Эрику страшилищем, но автор никогда не даст в обиду хорошего человека; у него в запасе приберегается одно неиспользованное желание, которое вернет Эрику нормальный вид.
Смешно и трогательно — в духе большинства рассказов Булычева.
От этого рассказа легко перейти к третьей линии в творчестве Булычева — к рассказам и повестям уже не детским и не юмористическим — «обыкновенным». (Я оставляю в стороне романы Булычева, которые он стал писать в последние годы. Они выходят за рамки статьи). В новейшем собрании его сочинений эта серия названа «взрослой фантастикой», но, право же, граница зачастую неуловима. К какой категории относится, например, рассказ «Такан для детей Земли» об удивительном крылатом существе — овеществленной детской мечте из известной сказки. Когда та-кана привезли на Землю и он вылетел из звездолета, миллионы земных ребятишек, увидевшие его на экранах, в один голос закричали: «Лети к нам, конек-горбунок!»
Вообще, в рассказах Булычева мечты осуществляются часто, но это вовсе не значит, что все его рассказы имеют рождественские концовки. Герои Булычева утверждают благородство, благодарность, великодушие, взаимную поддержку как естественные, как единственно возможные отношения между людьми. Для них поступить так, как они поступают, совершить подвиг, даже пожертвовать жизнью (например, в повести «Половина жизни» или в рассказе «О некрасивом биоформе») вовсе не значит сделать что-то необычное, исключительное — нет, это для них норма.
Название сборника «Люди как люди» (1975 г.) полемично вдвойне. Оно противопоставлено амбициозному заголовку «Люди как боги» у Г. Уэллса и С. Снегова, о котором речь впереди, но и сама книга рассказывает не только о человеках, а часто о понимании, дружбе и даже любви между людьми и существами, которые могут совсем не соответствовать нашим представлениям о красоте и гармонии. Однако фантастический маскарад не может скрыть от нас, что в каждом из этих созданий есть душа, и эта душа очень напоминает человеческую в лучших ее проявлениях.
Есть среди произведений Булычева и такие, которые мне нравятся меньше других, написанные, как мне кажется, второпях, но я не знаю в нашей фантастике писателя более доброго, простите, что я слишком часто повторяю это слово, не находя к нему равнозначных синонимов.
По общему настроению к рассказам Булычева близок сборник Виктора Колупаева «Случится же с человеком такое!..» (1972 г.) Основные герои рассказов Колупаева — милые, скромные и самоотверженные люди. Ключом к сборнику может служить рассказ «Настройщик роялей». Этот волшебник-настройщик так знал свое дело, что настроенные им. инструменты начинали звучать не только в унисон с пожеланиями своих хозяев: тот, кто садился за фортепьяно, изливал в музыке и свою сокровенную сущность.
И в рассказе Дмитрия Биленкина «Человек, который присутствовал» в сущности действует тот же настройщик роялей, «катализатор психических процессов», чье присутствие зажигает в людях творческий огонь, придает им вдохновение. И, зная о своем даре, Федяшкин старается присутствовать там, где он нужнее всего. Как и настройщик роялей, он ничего не просит за свои хлопоты, незаметно исчезая в подходящий момент.
Особенность рассказов Биленкина в том, что они включают в себя философские монологи и диалоги, в которых автор и его герои размышляют о смысле человеческого существования, о месте человека в мироздании, о проявлениях сущности человека; фантастический антураж для таких любомудрствований оказывается как нельзя более подходящим (хотя Биленкин может писать и о космических пиратах). Вот, например, рассказ «Снега Олимпа» (1980 г.). Два космонавта предпринимают восхождение на высочайшую вершину Марса, нет, не только Марса, всей Солнечной системы. Они идут и спрашивают себя о том, что заставляет людей восходить на вершины: непосредственная польза просматривается слабо, зато велик, казалось бы, бессмысленный риск. Но оказывается, что у одного из альпинистов практическая цель все-таки есть. Он считает, что если в Солнечной системе когда-нибудь побывали разумные существа, то наиболее вероятно, что весточку о себе они должны оставить именно здесь — на высочайшей точке: стремиться к вершинам свойственно человеку, в самом широком, не только земном смысле. Так эта бесконечная марсианская гора становится символом человеческих устремлений.
Из писателей старшего поколения научность фантастики наиболее упорно отстаивал Георгий Гуревич, может быть, один из немногих авторов этого направления, к которому при всех конкретных разногласиях я отношусь с большим уважением за его долголетний труд и доброжелательное отношение к молодым. Из его произведений наиболее интересны рассказы и повести, объединенные в роман-утопию «Мы — из Солнечной системы» и написанные во время фантастического бума, то есть в 1-й половине 60-х годов. Писатель затрагивает не только технологические, но и социальные стороны мира будущего, временами философско-кардинальные, скажем, достижение бессмертия. И хотя, как правило, он не делает из своих зачастую нетривиальных предположений напрашивающиеся или хотя бы возможные выводы, тем не менее они, по крайней мере, способны подвигнуть читателя к самостоятельным раздумьям.
К сожалению, я не могу сказать того же самого, например, о романе-дилогии Гуревича 70-х годов «Делается открытие» и «Темпоград». Вокруг таких книг не возникают читательские дискуссии, у них нет ни яростных противников, ни фанатичных сторонников. Ибо спорить-то не о чем. Не станешь же мучиться над тем, можно или нельзя замедлить течение времени.
Попробую для лучшего объяснения своей позиции прибегнуть к помощи самого Гуревича. Когда при чтении возникает волнение? Тогда, когда имеешь дело не с формулами и аксиомами, а с людьми. Как, скажем, в рассказе Гуревича «А у нас на Земле». Землянин-космонавт в результате аварии попадает на планету, где царит феодализм. У него нет надежды вернуться на родину, и он вынужден жить среди невежественных обывателей. Его истории о Земле сначала слушают как забавные сказки, но в какой-то момент землянин становится помехой главному жрецу. Его приговаривают к смерти. Цена жизни — отречение. И должен-то он всего-навсего заявить о том, что Земли с ее непривычными порядками не существует, что он все это выдумал. Возникает ситуация, которую по-разному решили Джордано Бруно и Галилео Галилей. Тут уж речь не о темпоральных преобразователях, а о человеческой стойкости, принципиальности, о смысле жизни, наконец. И выдуманная судьба волнует хотя бы потому, что и вы, я думаю, не знаете, как бы сами решили эту дилемму, попав в аналогичную ситуацию… Впрочем, какие у меня основания подозревать кого бы то ни было в недостатке мужества: вы бы гордо отказались отречься, верно?..
Переключение внимания фантастики с конструкций на живого человека сняло те затруднения, которые мучили Александра Беляева. Известен эпизод: неудовлетворенный идиллическими картинками зрелого коммунизма, которые сам же был вынужден рисовать, ведущий фантаст 30-х годов обратился к ряду ученых и общественных деятелей с просьбой разъяснить, какие конфликты могут существовать в коммунистическом обществе. В этом, по-своему уникальном обращении можно увидеть еще одно подтверждение того, как много вещей в нашей стране было перевернуто с ног на голову. Ни спрашивающему, ни его корреспондентам не пришло на ум, что все должно происходить наоборот. Не фантаст должен запрашивать у ко-го-то футурологические прогнозы — фантаст должен их давать.
Но чтобы представить себе конфликты будущего, достаточно обладать воображением и знанием человеческой натуры. Право же, требования эти не выходят за пределы необходимого минимума, которым должен быть одарен любой писатель, а уж тем более претендующий называться фантастом. Возьмем, скажем, рассказ «Переписка» (1978 г.) тогда еще молодого фантаста Виталия Бабенко, который как раз и предпринял попытку преодолеть пафос произведений о героях-первопроходцах. Свой конфликт автор доводит до неприкрытой трагедии. Автор спрашивает: а в человеческих ли силах вынести полувековую разлуку с близкими? Вспомним, как легкомысленно решают эту ситуацию иные фантасты. Подумаешь, большое дело! Ну, улетел на три-четыре десятилетия, зато как предан науке! А ты, любимая, жди. Ведь любовь-то у нас тоже космическая. Бабенко утверждает, что есть предел, который живые, глубоко чувствующие люди переступить не могут. Психические срывы испытывают как те, кто улетел, так и те, кто остался.
Иные конфликты в размышлениях о будущем предлагал писатель Сергей Снегов, один из старейшин фантастического цеха.
Первое определение трилогии Сергея Снегова «Люди как боги» — «космическая опера». И чего там только нет: красавицы-змеедевушки, мыслящие мхи, «разрушители», похожие на скелеты, бессмертные галакты, говорящие и решающие интегралы псы, звездолеты, мчащиеся со скоростью, в тысячи раз превосходящей скорость света, пространства, кривизна которых крутится, вертится, как шар… К какому еще жанру можно отнести, например, апокалиптическое сражение, которое произошло на планете, сделанной из золота? В нем участвовали огнедышащие драконы, четырехкрылые ангелы, невидимки, головоглазы, призраки, изготовленные из силовых полей, а также обыкновенные люди… Попытки привить этот жанр на российской почве были еще в 20-х годах («Пылающие бездны» Н. Муханова, например), глубоких корней они тогда не пустили, другое дело сейчас…