И то же принципиальное неприятие насилия наполняет рассказ, который вы прочли в этом номере журнала. Небезынтересно, что «Бесконечное лето» было написано в разгар работы над «Машиной пространства» — в предисловии Прист уточняет, что во имя рассказа прервал движение «Машины» примерно на 15-й главе. Это чисто марсианская глава: песчаная пустыня, красная растительность, диковинные города и рабы, под водительством землян восставшие против чудовищ-угнетателей (совершенно в духе «Аэлиты» Алексея Толстого). Но ведь в первых главах «Машины» Прист описывал Землю, рубеж веков, милую добрую викторианскую Англию! Не могу избавиться от подозрения, что Марс, необходимый для замысла, тем не менее ему наскучил, и захотелось вернуться туда, где осталось сердце, — на Темзу, в Ричмонд. Как сказал сам Прист: «Хотя рассказ полностью независим от романа (и наоборот), они взаимно дополняют друг друга».
Насилие в «Бесконечном лете» угрожает не столько из пространства, сколько из времени — заморажива-тели! Люди будущего здесь изображены как холодные эстеты, которые существуют вне категорий общечеловеческой морали. Людские радости и горести для них всего лишь театральное действо, которое можно разбить на ряд картин. Не слишком ли мрачно? Как ни прискорбно, сумасшедший XX век избавил нас от жюль-верновской веры в животворную силу прогресса. Уэллсы — и реальный, и тем более пристовский — такой наивностью не страдали. А сам Прист, как бы он ни грустил по давней «золотой» поре, остается на сто процентов человеком нашей эпохи, излечившей людей от многих хворей и подарившей им новые, худшие, в том числе сомнение в том, что будущее безусловно прекрасно.
Ни до, ни после «Опрокинутого мира» и «Машины пространства» Кристофер Прист ничего сопоставимого по силе больше не написал. Хотя прошу не принимать такое мое суждение за истину в последней инстанции. В конце концов, Присту сейчас только 54 года, и известны примеры, когда замечательные литературные произведения создавались и в более зрелом возрасте. Скажем, Клиффорд Саймак сочинил «Заповедник гоблинов», когда ему было за шестьдесят, а Джек Финней завершил роман «Меж двух времен» в пятьдесят девять. Я специально говорю об авторах, про которых довелось писать на страницах «Если» под той же рубрикой. А Рэй Брэдбери продолжает создавать шедевры, несмотря на то, что ему уже семьдесят семь…
…В телефонном разговоре, предварявшем несостоявшуюся встречу, Кристофер Прист сказал мне, что не хотел бы терять переводчика, который стал его проводником к русскому читателю (в тот момент сроки моего пребывания в Англии не взялся бы предсказать никто). Ну вот, Кристофер, факт есть факт: вы меня не потеряли. И выражаю надежду, что еще поработаю над новой вашей книгой, не менее впечатляющей, чем «Опро-кинутый мир».
Конкурс
«Альтернативная реальность»
Конкурс для начинающих прозаиков «Альтернативная реальность» проводится журналом «Если» уже три года. За это время трое победителей успели выпустить по книге, один из них завоевал в прошлом году премию «Лучший дебют». Увеличилось число рукописей, поступающих в редакцию, выше стал удельный вес удачных работ, поэтому сегодня, подводя итоги, мы публикуем произведения сразу двух конкурсантов — одессита В. Яценко и москвича К. Залесова. Немного не дотянули до победы, но вышли в финал москвичи Е. Прошкин и М. Чиженок, а также И. Исаев из Пскова и В. Марышев из Йошкар-Олы.
К сожалению, Московский клуб любителей фантастики, с которым мы открыли рубрику три года назад, сейчас переживает организационные трудности и реальной помощи не оказывает. Так что все рукописи ныне читают члены жюри, коих всего трое: редактор журнала и его заместители, которым приходится еще и выпускать номера «Если». Правда, мы надеемся, что члены Творческого Совета (см. первую колонку первой страницы), организованного в начале года для того, чтобы придать журналу новый импульс, окажут жюри помощь и в проведении конкурса. Видимо, настало время напомнить его условия.
1. Рассматриваются произведения только в жанре НФ.
2. В конкурсе участвуют авторы, не имеющие книжной публикации.
3. Принимаются рукописи объемом не более полутора авторских листов и не более двух произведений в «пакете».
4. На конкурс можно подавать только первый машинописный экземпляр либо принтерную распечатку, выполненную по стандартным параметрам (через два интервала, с выделением абзацев).
Добавим к этому, что рукописи следует присылать по адресу, указанному в журнале, а не заказным письмом на имя сотрудников редакции.
Для того чтобы претендовать на победу, а следовательно, и публикацию в журнале, произведение должно отвечать трем требованиям:
а) содержать нетривиальную фантастическую идею либо оригинальную разработку известной темы;
б) идея должна быть доведена до логического разрешения в рамках данного рассказа;
в) автор обязан продемонстрировать достаточный литературный уровень.
Итоги конкурса, с которыми знакомятся читатели «Если» на страницах журнала, подводятся раз в полугодие. Рукописи не рецензируются.
Виталий Яценко
ЗВЕРИНЕЦ
Нет-нет, — увещевал Темку Ким, — сейчас кису лучше не трогать. Видишь, киса хвостиком машет? Киса недовольна. Давай потом ее погладим, а?
Темку обуревали противоречивые чувства. По опыту он знал, что советами отца лучше не пренебрегать. Но киса такая пушистая!
— Тися, — требовательно повторил он и для вящей убедительности вновь показал на меня пальцем.
— Киса сделает цап. Давай лучше почитаем.
Развалившись на радиаторе (зима в этом году выдалась холодной), я лениво размышлял, не сделать ли мне в самом деле «цап»? Темка неплохой парень, но эти его бурные проявления чувств выведут из себя кого угодно (кроме, разве что, Понификса). К тому же совсем недавно он освоил слово «киса» и буквально не давал мне проходу — показывал всем обитателям квартиры, где у кисы носик, ушки, глазки и так далее. И я, обладатель трех ученых степеней, должен все это терпеть!
Киму тем временем все же удалось уволочь Темку в соседнюю комнату, и теперь оттуда раздавалось бойкое: «А потом позвонил кто, Темка?» — «Ди-и-ил!»
— Скукотища, — проворчал из угла Понификс. — Всегда одно и то же — Маршак да Чуковский, Чуковский да Маршак. Почитал бы для разнообразия Дельбрюка, что ли.
Арк чуть с жердочки не свалился.
— Дельбрюка? Ребенку? Коллега, вы, должно быть, шутите?
— Ребенку скоро два года. Пора учить серьезным вещам.
— Понификс, ты вообще что-нибудь соображаешь? — зевнул я. — Всем известно, что вы, уэды, помешаны на военной истории. Но из этого вовсе не следует, что вся галактика должна быть в восторге от вашего «пиф-паф».
Дискуссия не успела закончиться, как в комнату, воровато оглядываясь, прокрался Темка. Наверное, Ким опять прилип к своему допотопному агрегату, который аборигены сгоряча назвали «вычислительной машиной». Саша же по телефону делилась кулинарными секретами с одной из подруг. Предоставленный самому себе карапуз проворно засеменил ножками и оказался в полушаге от меня.
— Тися! — радостно констатировал он и в очередной раз потянулся к моему носу.
Нервы у славного потомка благородной династии не выдержали, и я легонько стукнул лапой по его запястью. Я честно пытался втянуть когти, но куда там! Все-таки три сантиметра.
Малыш с изумлением оглядел нас одного за другим и разразился отчаянным воплем. Секунду спустя в комнату влетела Саша и завопила не хуже Темки. Тут же появился Ким.
— Артем, я ведь тебя предупреждал, — устало проговорил Ким, перехватывая у жены непоседу. В ответ на эти, с моей точки зрения, совершенно справедливые слова маленький укротитель котов заорал еще громче.
Процессия удалилась — впереди Ким с Темкой, за ними расстроенная Саша. Темка все еще всхлипывал, но, скорее, уже по инерции.
— Коллега, — обратился ко мне Арк, — считаю своим долгом довести до вашего сведения, что в данном инциденте вы вели себя не лучшим образом.
В ответ я послал ему весьма красочную картинку, в подробностях изображающую, как местные коты поступают с местными же попугаями. Арк поморщился:
— Ведь мы с вами представители цивилизованных рас!
— Ростос Стремительный прав, — неожиданно пришел мне на помощь Понификс. — У ребенка отсутствует всякое представление о дисциплине. Разве это воспитание? Да на Уэде эту парочку сразу бы лишили родительских прав!
— Солдафон, — резюмировал Арк и демонстративно повернулся к нам спиной.
Я мысленно улыбнулся. С виду грозный и суровый, на деле Понификс, подобно подавляющему большинству своих собратьев, был созданием мягким и сентиментальным. Детей он просто обожал. Арку, конечно же, это было прекрасно известно, и последняя реплика являлась частью привычного ритуала взаимного поддразнивания. Когда-то на Уэде в самом деле кипели кровавые войны, но последнюю тысячу лет это был один из самых спокойных миров в галактике.
Не прошло и получаса, как Понификс, видимо, не желая, чтобы его слова расходились с делом, принялся приучать Темку к дисциплине. Он вышагивал по комнате и при каждом ударе лапой порыкивал: «Тяф, гав! Тяф, гав!» Темка следил за ним с большим сомнением.
Пробило семь. Время традиционного вечернего моциона. Впрочем, это, скорее, не прогулка, а бесплатное представление бродячих артистов. На улице на нас оглядываются все прохожие. Я их прекрасно понимаю — посмотреть в самом деле есть на что. Разве можно не заме-тить высоченного Кима с Арком на плече?
Рядом с отцом, чем-то похожий на Винни Пуха, топает Темка. На поводке он волочит хмурого Понификса. Первое время уэд ужасно негодовал по поводу этого вопиющего посягательства на свою независимость, но потом смирился: что делать, если ты похож на местную собаку?..
К счастью, сажать на поводок кота здесь еще никому не приходило в голову. Поэтому я описываю вокруг них круги, разгоняя местных собратьев. Завидя меня и немного пошипев для приличия, они разбегаются в разные стороны. Понификс не упускает случая обвинить меня в бесхребетности.
— Это нечестная игра, — неодобрительно рычит он. — Они ведь не могут ответить тебе таким же импульсом паники. Будь мужчиной! Только посмотри на себя: здоровый, жирный, ты же вдвое больше самого крупного аборигена. Не трусь, задай им трепку!
В ответ на подобные инсинуации я предпочитаю с достоинством отмалчиваться. Не излагать же ему, право слово, азы цивилизованного поведения. У Понификса, как и у других уэдов, все просто: сила есть — ума не надо. Помню, как на одной из таких прогулок нам встретился здоровенный розовощекий детина, выгуливавший своего бультерьера. Бультерьер сорвался с поводка и рванул к нам. Темка даже не успел испугаться — Понификс так двинул своего визави лапой по голове, что тот, описав дугу длиной метров десять, бухнулся в снег. Ким начал было приносить хозяину извинения, но вскоре выяснилось, что тот отнюдь не скорбит по поводу морального и физического ущерба, нанесенного его собаке, а намерен любой ценой заполучить «ушастого медведя» Кима. Чего только он ни предлагал хозяину! После дюжины-решительных «нет» нувориш, наконец, отстал, решив, что Ким либо слишком глуп, либо слишком богат.
Не обошлось без приключений и на этот раз. Мы уже возвращались домой, когда Темка радостно заверещал и бросился к ближайшим кустам.
— Паха! — заорал Темка, тыча пальчиком в какой-то серый комок. Мы с Кимом подошли поближе.
Это действительно была черепаха. Она обалдело крутила головой и перебирала лапками, кружа на месте. Было очевидно, что она не прочь сейчас оказаться где-нибудь двумя-тремя тысячами километров южнее.
— Молодец, Темка! — Ким потрепал сына по шапке. — Должно быть, купил кто-то животное да и обронил по пути. Возьмем ее с собой. Ведь замерзнет же.
По возвращении черепаху посадили в стеклянный домик, и мы принялись за ужин. Я сильно подозревал, что молоко опять не пастеризовано, и хотел было снова затянуть свою любимую присказку о бруцеллезе. Однако вовремя вспомнил обещание Понификса задать мне «хорошую взбучку», скажи я еще хоть раз что-нибудь подобное. Этот спартанец, по-моему, даже находил некое удовольствие в поглощении сырого мяса! Одно слово — варвар! Как бы там ни было, мне почему-то пришел на ум инцидент с бультерьером, и я счел за благо промолчать. Кто его знает, этого уэда, вдруг в нем снова проснутся первобытные инстинкты? Правда, недоразумения между наблюдателями происходили чрезвычайно редко, даже если наблюдатели относились к антагонистическим расам. На то бы ни две причины. Во-первых, как точно выразился Арк, все мы — существа цивилизованные. Одни больше, другие меньше, но коль скоро ты вышел в космос — изволь придерживаться общепринятых правил. И во-вторых, встреча двух наблюдателей — явление чрезвычайно редкое. Вероятность такой встречи ничтожна. Наша нынешняя квартира представляет собой какую-то мощную аномалию. Арк говорил мне, что до меня здесь жил альдар. А тот, в свою очередь, утверждал, что до Арка ему приходилось делить комнату с крюгом. Между прочим, клешни у крюгов размером с Понификсову лапу, а сами они создания вспыльчивые, я бы даже сказал — злобные.
И все же повторю: стычки между наблюдателями были крайне редки. Другое дело, что наблюдатель мог стать жертвой местных коллизий. Такие случаи бывали нередко. По канонической цветовой градации Земля находилась в самом конце хроматического ряда. Таким образом, здесь было запрещено открывать какие-либо представительства. Равно как и привозить сюда что-либо, помимо записывающей аппаратуры. Только наблюдение, только регистрация — таковы требования к желающим посетить планеты подобного типа. Мы чем-то напоминаем европейских ученых-миссионеров конца XVIII — первой половины XIX века, затерявшихся в джунглях Африки или на островах Океании. «Доктор Ливингстон, я полагаю?» Правда, нас выгодно отличает то, что в любой момент мы можем отсюда убраться. Но опять-таки, судя по статистике, это удавалось далеко не всем.
Может возникнуть вопрос, что же тогда всех нас сюда влечет? Вы понимаете: любая цивилизация — кладезь для честолюбивых исследователей. Согласитесь, солидная монография и степень магистра стоят нескольких месяцев добровольного затворничества.
Устраиваясь поудобнее на теплом пледе, я через две двери слышал довольный визг Темки — малыш принимал ванну. Рядом свернулся клубком Понификс. Он уже дремал. А вот Арк все никак не находил себе места. Внезапно он произнес:
— Коллега Ростос, право, не знаю, как сказать… В общем, я выполнил весь намеченный объем работ.
Я все понял, и мое хорошее настроение сразу улетучилось.
— Когда? — только и спросил я.
— Завтра пополудни.
— Жаль.
Арк вновь беспокойно переступил с ноги на ногу.
— Поверьте, коллега, для меня это грустный момент. Я высоко ценю те товарищеские отношения, которые между нами сложились. Но мне пора.
Я кивнул.
— Понимаю. Что ж, буду наслаждаться обществом милитариста и безмозглой рептилии.
Арк покачал головой:
— Вы не правы. Уэд — отличный товарищ…
За дверью раздались громкие шаги, и Арк замолчал. Комната озарилась ярким светом. Понификс вздохнул и закрыл лапой нос. Темка с довольным видом прошествовал ко мне.
— Тися цяп, — важно проговорил он, тыча пальчиком в маленькую ссадину. — Тися цяп.
Саша утащила его обратно в детскую.
Арк завтра улетает. Жаль. Славный парень. Обязательно навещу его, как только представится возможность. Мысль о том, что я могу испытывать печаль от расставания с представителем чужой расы, стала для меня откровением. Стыдно признаться, даже к Понификсу я испытывал нечто вроде привязанности. И могу поклясться, привязанность эта была взаимной. Наверное, прощание с ним будет таким же болезненным. Да, здесь получаешь хорошую прививку от ксенофобии.
С этой мыслью я уснул.
Ким прислушался. На дворе раздавался звонкий смех Темки. Наверное, Саша сжалилась над Понификсом и спустила его с поводка. Ким представил себе резвящегося Понификса и улыбнулся. Бедняга. Прощание с Арком стало для него тяжелым ударом. По крайней мере, вид у него был куда более несчастный, нежели у Ростоса Стремительного. Кстати, чем сейчас занят этот пушистый сноб?
Ким подошел к детской и тихонько приоткрыл дверь. Как он и предполагал, потомок славной династии мирно посапывал на радиаторе. Как правило, он игнорировал утренние прогулки. Прекрасно. Ким плотно прикрыл дверь и направился к компьютеру. С тех пор как он обзавелся ЭВМ, Ким все свои записи дублировал на дискетах. Так надежнее. Более того, он переписал на дискеты все фамильные дневники.
При мысли о бумагах у него вдруг возникло непреодолимое желание вновь прикоснуться к ним. Ким подошел к комоду и выдвинул нижний ящик. Здесь, в несгораемом сейфе хранилось самое драгоценное из всех сокровищ мира. Он открыл сейф и извлек из него реликвию. Дневники. Те, что наверху, были написаны автоматической ручкой. Он узнал почерк отца. А вот это уже перьевая ручка. А эти странички написаны гусиным пером.
Дальше, дальше, в глубь столетий. 1800, 1700… Язык становился все архаичнее, но понять смысл написанного не составляло труда. Вот, например, его далекий предок Григорий с тревогой сообщает о возникших трениях с духовенством. Еще бы, коль пошел слух, что ты понимаешь язык зверей, — жди неприятностей.
Дальше, дальше. В его роду первое, чему отец начинал учить сына — это грамоте. Ким улыбнулся, представляя, с каким тягостным недоумением малыш, должно быть, воспринимал эти непонятные закорючки. «Тятя, на что мне это сгодится?» Ничего, парень, скоро узнаешь.
Шестнадцатый век. Бумага пожелтела, но все еще крепка. Может, это пергамент? Видать, привезен из заморских стран предприимчивыми купцами. То-то они удивлялись: к чему такая вещь деревенскому мужику? Он и читать, поди, не умеет.
Вот и последний документ. Точнее, первый. Датирован 1415 годом. Из текста можно понять, что это не самое начало, что-то было и до этих записей. Было, но затерялось в веках.
Ким улыбнулся, держа в руках хрупкие листки. Даже если теперь они рассыплются в прах — все скопировано. Тысячи страниц. Тысячи миров. Гризги, топтуны, ушастики, зарги… Вот, к примеру, в восемнадцатом веке появляется первый соплеменник Ростоса. Далекий предок Кима поработал на славу. Дал полное описание внешнего вида, привычек и наклонностей. Составил алфавит. Здесь же перечень любимых блюд. А еще спустя столетие попадается первый Понификс, м-м, прошу прощения, уэд.
Ким собрал бумаги и вернул увесистую папку обратно в сейф. Так-то вот, дорогие мои исследователи. Вы изучаете нас, а мы — вас. Ваш язык, ваши обычаи, ваши пристрастия и антипатии. В общем, все то, что составляет основу вашей культуры. Рано или поздно придется встретиться с чуждыми расами. С этой точки зрения, в сейфе — бесценный клад. Наступит день, когда мы выйдем на звездные трассы. И тогда нам не придется тратить сотни лет, чтобы выяснить, кто есть кто. Чтобы выбрать правильную линию поведения. Чтобы узнать, где потенциальный противник, а где союзник.
Киму пришел на память тот незабываемый день, когда отец впервые вручил ему фамильные манускрипты. А затем поведал о его, Кима, главном деле. А потом появился первый гость. За ним второй, третий… И пошло-поехало.
Он покачал головой. Бедный Темка! Ему еще предстоит пройти через это испытание. Вначале испытание ответственностью, затем молчанием. Ким боялся только одного: унаследует ли сын этот уникальный Дар притягивать к себе звездных гостей и перехватывать их на выходе из… Как они это называют — пространственно-вневременного туннеля? Абракадабра какая-то. Дневники были полные, то есть еще не было случая, чтобы кто-то в последующем поколении был лишен Дара. Если по какой-либо причине первенец в семье погибал (а случалось это чрезвычайно редко — казалось, сама судьба препятствовала этому), Дар проявлялся у второго сына и так далее.
Ким хмыкнул. Он вспомнил о черепахе, найденной вчера Темкой. Очень похожа на тортугу, но пока упорно отмалчивается. Впрочем, тортуги всегда отличались немногословностью. Ладно, там видно будет. Лишь бы малыша не очень расстроило исчезновение любимого «папагая».
Меня разбудил звонок в дверь. Должно быть, наконец вернулся Темка. Что-то они сегодня долго. Затем в коридоре послышался шум и какая-то непонятная возня. Я сладко зевнул и после недолгих колебаний все же решил выяснить, в чем там дело.
Первой, кого я увидел, была Саша. Лицо ее было белым, как снег за окном. Рядом пританцовывал от удовольствия раскрасневшийся Темка. А между ними…
— Ну что же, — невозмутимо произнес Ким, — обычный кайман. Только маленький.
— Маленький? — беззвучно ахнула Саша. — Ничего себе маленький! Ты на зубы посмотри!
Она сбросила шубу и принялась снимать сапоги.
— Боже, какой омерзительный гад! Представляешь, пристал к Темке…
— Артем у нас молодец, — Ким поцеловал жену, затем помог ей справиться с упрямыми сапогами. — И вовсе он не омерзительный, а очень даже симпатичный. Ты только глянь, какие добрые глаза.
Он погладил крокодила по голове. Темка сиял.
— Ди-и-ил! — старательно проговорил он. Затем приволок книжку Чуковского и ткнул пальцем в обложку. — Ди-и-ил! — с удовольствием повторил он.
Хозяева скрылись за дверью.
— М-да! — я обошел вокруг крокодила, сохраняя, однако, почтительное расстояние. Затем повернулся к Понификсу:
— Где вы его откопали?
Понификс уселся на задние лапы, а передними принялся чесать себе брюхо. На этой варварской планете он явно деградировал с каждым днем.
— Во дворе, где же еще, — проворчал он.
— Господа! — подал голос крокодил. — Произошло досаднейшее недоразумение. Я должен был оказаться гораздо южнее. Там и речка есть…
Он замолк, затем виновато добавил:
— Забыл название.
— Великолепно! — подытожил я. — Только гарпа нам здесь и не хватало. Ладно, приятель, не горюй. Поживешь немного в ванне. Эта безмозглая составит тебе компанию, — я кивнул в сторону черепахи, — так что скучать тебе не придется.
— Жители вашей планеты всегда отличались редкостным хамством, — парировала черепаха, подползая поближе. — Добро пожаловать, уважаемый коллега, — обратилась она к гарпу. — Не только вы стали жертвой ошибки.
Я так и сел. От полного уничтожения меня спасло то, что в эту секунду в коридор ворвались хозяева — вся троица. Ким принялся ожесточенно доказывать Саше, что крокодила нельзя запихивать в кладовую, пусть живет в ванне. В конце концов, в нем от силы метра полтора.
Я как сидел на задних лапах, так и встал. Вид у меня, наверное, был презабавный. В голове мелькнула мысль, что, может быть, Понификс прав и мне лучше перекрасить мех и податься в клоуны?
Подошел Темка и принялся учитывать своих питомцев:
— Ди-и-ил! — ткнул он пальцем в гарпа.
— Паха! — похлопал ладошкой по панцирю тортуги.
— Поня! — погладил Понификса.
Затем приблизился ко мне. Только теперь он разглядел мою нелепую позу. Темка звонко расхохотался. Потом настороженно насупился.
— Тися цяп! — протянул он мне руку, готовый в любой момент ее отдернуть. Я терпеливо ждал. Темка расплылся в улыбке.
— Тися! — нежно пропищал он и обнял меня за шею.
Другой рукой он обнял Понификса.
По-моему, он был счастлив.
Кирилл Залесов
ГРЕХИ НАШИ ТЯЖКИЕ…
Окидываю взглядом комнату — так себе обстановочка. А ведь одно из лучших петербургских издательств! Здание, конечно, неплохое, мощное, но интерьер… Рухляди много — даже в кабинете главного редактора, то есть в той комнате, куда я переместился и жду автора. А бумаг, бумаг сколько! Уму непостижимо. Все завалено бумагами — все углы. Прямо склад какой-то.
Стук в дверь — это он! Надо сказать «Войдите», или «Прошу», но я молчу. Дверь приоткрывается, и вот он стоит на пороге — взгляд пронзительный, смотрит без смущения, нет, — можно подумать, что для него это дело привычное. А ведь я-то знаю, что это первый его литературный опыт.
— Здравствуйте, милостивый государь, — приветствует он меня. — Не помешаю?
— Заходите, заходите, Федор Михайлович, — я встаю из-за стола, делаю приглашающий жест.
Он движется как-то неловко, пальто на нем выцветшее — я бы сказал, несерьезное пальтецо. Садится в кресло напротив моего стола не то, чтобы робко, на краешек, и не то, чтобы фамильярно развалясь, а с достоинством. Бороду свою поглаживает и смотрит на меня внимательно — таким пытливым, но беспокойным взглядом.
— Роман мы ваш прочитали, — говорю я. — Для первого опыта в литературе прекрасно. Но есть у нас к вам ряд замечаний. Существенных, — твердо добавляю я.
— А именно?
Он придвигается чуть ближе, его глаза темнеют.
— Замысел интересен, и написано отменно. Но кое-что выглядит несуразным. Например, зачем столько крови? Разве обязательны сразу две жертвы? Если бы вы писали в духе господина Крестовского — то ради Бога. Вы сами придумали этот сюжет?
— Услышал историю в трактире. Кое-что додумал сам. — Он заметно нервничает.
— Допускаю, что такое может быть, но одно дело — правда жизни, а другое — правда литературы. Не стоит тратить времени на страшилки…
— На что тратить? — удивляется он.
— Страшилки, — повторяю я, — или «ужастики». Есть такой термин.
— Забавное словечко, — замечает автор.
— Короче говоря, Федор Михайлович, этот эпизод я рекомендую вам переделать. Настоятельно.
Он неопределенно пожимает плечами, и видно, это ему не по душе.
— Далее. Вы слишком увлекаетесь описанием мучений своего героя после совершения им преступления. Это весьма утомляет, уверяю вас. Тут надо бы как-то поживей сделать. Все эти бури в стакане воды… знаете… — я делаю паузу, — утомительны. А вот история семьи Мармеладовых вообще лишняя. Написана сочно, драматично, но на сюжет не работает.
Я смотрю на него: лицо у автора поскучнело, глаза сделались некрасивыми, злыми даже. Он резко дергает плечом.
— Но в этом-то и дело, что человек, который сознательно пошел на преступление, то есть сознательно душу свою омертвивший, испытывает стенания этой самой души и… — он пытается объяснить, но я прерываю его.
— Все понимаю, Федор Михайлович, — но вкусы читателей для нас превыше всего. Мы уж, извините, собаку съели на этой литературе и научились различать, чуять, если хотите, что хорошо, а что не очень хорошо.
Он теребит бороду, пальцы его немного подрагивают, потом вдруг порывисто встает с кресла и, глядя мне в глаза, быстро говорит:
— Ну что ж, я так понимаю: вы не будете печатать мой роман.
— Да помилуйте, — я изображаю удивление. — Отнюдь, даже напротив. Мы будем печатать ваше произведение. Я же говорю вам: как первый опыт оно заслуживает всяческих похвал. Мы, кстати, — тут я понижаю голос, — единственное из всех издательств Петербурга, которое активно печатает молодых авторов. Вот так-то. Другое дело — наши рекомендации. Право, они только улучшат произведение. Сделайте, друг мой, сделайте.
Он молчит, потом берет рукопись, прощается и выходит.
Я уверен, что он учтет мои советы, переработает роман и вернется.
На следующий день иду к дому, где он снимает квартиру. Две крохотные комнатки в сыром здании у канала. Он живет на первом этаже. Да-да, много гордыни, это я и сам знаю по учебникам, но уверен: изменения он внесет. Внушать я умею неплохо — проверено в Клинике человеческих возможностей. Оттого-то мне удалось без труда уйти от охраны Коридора Времени. Хотя, честно признаюсь, еще и повезло.
Пришел он ко мне в издательство спустя две недели, сказал, что мои советы учтет, и попросил месяца два. Я согласился, хотя времени у меня было в обрез — по Коридору мне долго ходить нельзя: кончится срок, и человек автоматически возвращается туда, откуда прибыл, а если его несанкционированное путешествие получает огласку, то грозит заключение. Но я согласился на два месяца — первый все-таки опыт, никак нельзя, чтобы не получился. Если бы не получился, я от огорчения, наверное, сдался бы охране Коридора Времени: мол, так и так, обманом проник в прошлое, жаждой мести раздираемый, мои повести никто не печатает, все советуют переделать, вот я и решил отыграться на классиках.
Но первый опыт удался… Через два месяца он занес мне папку с текстом. Все как договаривались: Лизавета жива, ее в тот момент просто дома не было, да и старуху он не топором убивает, а подушкой душит. И никаких многостраничных самокопаний в истерзанной душе. Все так лихо закручено, что только держись. Мне очень понравилось. Особенно сцена, где следователь за студентом по чердакам гоняется и из пистолета палит. Я как прочитал, так и помчался к нему домой. Увидев меня, он нахмурился и после небольшого замешательства пригласил к столу.
— Вы уж извините, — говорю, — я шел мимо и решил к вам зайти. Хотел сказать, что будем печатать ваше произведение. Так что поздравляю.
Ну, он сухо кивнул, даже не улыбнулся, а женщина, что за столом сидела, наоборот, засияла, стала чашки на столе передвигать, а он на нее как зыркнет! Вижу, не рад он, ох не рад. Но ведь печататься-то надо! Да и потом, я не такие уж радикальные изменения ему навязал. Все оставил как было, героев не менял. Идею его не тронул. Так, косметические поправки. Видел бы он, как мою повесть курочили. Камня на камне не оставили. У героя была жена — потребовали жену убрать. Герой уезжает в другой город — потребовали, чтобы он никуда не уезжал. Герой был смелый — сказали, что лучше бы ему быть трусом. Ну и так далее.
В общем распрощался я с ним, отдал последние распоряжения относительно рукописи и покинул издательство — навсегда. Дело было сделано. Первый шар в лузу закатился.
«С почином!» — поздравляю я самого себя.
Но какие-то сомнения душу гложут. Что-то здесь не то! И насчет Федора Михайловича, и насчет бороды, и насчет первого романа… Но надо было спешить: оставалось еще два визита.
В Париже я устроился редактором известного издательства, которое печатало начинающих авторов. Нужный человек, ради которого я находился здесь, никак не появлялся. Время катастрофически таяло.
Но наконец-то он пришел. Я его сразу узнал. Заходит, знаете ли, в кабинет директора такой пышущий здоровьем, румянцем и жизнью молодой человек. Сразу видно: любитель женщин, вина и приключений. Уверенно садится в кресло, рукопись кладет на стол.
— Я написал роман, хочу у вас опубликоваться, — заявляет и весело смотрит на меня.
— Очень хорошо, — говорю я. — Вы начинающий автор?
— О да. Хотя кое-что уже успел напечатать. Но это так, мелочи. — Он щелкает пальцами.
— Будем рады ознакомиться с вашей рукописью.
Так вот с чего он начал свою литературную карьеру? С истории несчастного моряка из Марселя. Что ж, отлично.
Он пришел через двадцать дней, в модном костюме.
— Очень хорошо, что заглянули, господин Дюма. Рукопись вашу мы прочитали. Для первого литературного опыта — вполне пристойно.
Кажется, он ожидал большего.
— Сейчас еще один роман пишу, — сообщает он. — Исторический. Из времен кардинала Ришелье. Нашел замечательных героев.
Я чуть было не закричал: «Знаю, знаю. Читал. Прелестный роман. И фильм смотрел», — до вовремя спохватился.
Говорю спокойно:
— Очень интересно. Рады будем рассмотреть. — И после секундной паузы. — Что же касается этого романа, — я кладу ладонь на рукопись, — то здесь у нас возникли кое-какие предложения. История замечательная. Однако не совсем точно расставлены акценты. Ну куда это годится: человек, получивший неслыханное богатство, всю оставшуюся жизнь посвящает мести каким-то мелким проходимцам. Зачем? Жизнь прекрасна! Нет, он должен им, конечно, отомстить, но не нужно делать это главным в своей жизни. Потом как-то уж пессимистически роман кончается. Пусть герой вновь обретет любовь. Тогда и смысл появится: любовь побеждает годы. В конце концов, почему герой не может иметь семью, детей. Это было бы вознаграждением за его страдания.
Он смотрит на меня внимательно, в глазах появляются искорки. Кажется, он даже не очень огорчен.
— Вы понимаете, что я вам говорю? — осторожно спрашиваю я.
— Да-да. — Он прохаживается по кабинету, подходит к окну, потом к цветам, стоящим на тумбочке. — Не вполне могу с вами согласиться, но… — Он делает паузу. — Но в целом такие изменения возможны.
— Ну и отлично, — говорю я, не скрывая радости. — И поверьте — улучшения пойдут на пользу.
— Через две недели принесу вам готовую рукопись, — говорит он.
— А успеете? — с опаской спрашиваю я.
— Я могу работать день и ночь. — Он улыбается. — День и ночь.
Действительно, уже через двенадцать дней он приходит ко мне с рукописью. Я прошу его подождать часок, а сам начинаю просматривать текст.
Да, действительно, он учел все замечания. И сделал это мастерски. Я даже подумал, а не перегнул ли я палку? Не наказал ли самого себя? Но ничего менять не стал.
— Поздравляю вас, господин Дюма. Ваш роман будет опубликован в ближайшее время.
— Благодарю. — Он улыбается. — Приглашаю вас по такому случаю сегодня ко мне. Будут дамы.
Он оставил адрес, но, естественно, я не пришел. Времени оставалось в обрез, а у меня было еще одно дело. К тому же меня не покидало ощущение странности происходящего. Вроде и не этот роман был первым… Впрочем, надо было спешить — у меня оставалось всего две недели.
Я попал в зимний сезон. В кабинете главного редактора стоял собачий холод, мебель была какая-то разваленная, словно не издательство, а конура. Крохотная печка-«буржуйка» дышала без толку, но не грела. Это были тяжелые дни. Часто в издательстве гас свет, и работали при свечах. Еда была отвратительная. Досаждали шатающиеся по издательству сумасшедшие авторы. Ходили по коридорам, донимали разговорами. Сотрудницу издательства ограбили прямо в здании. Но я терпел.
Он пришел на четвертый день. Долго тер озябшие руки, достал перевязанную веревкой рукопись и бережно положил на стол.
— Это ваш первый литературный опыт? — стандартный вопрос.
— Да как вам сказать. Крохотные фельетончики и рассказики публиковались в газетах. Под псевдонимами. Ну а это, — он показывает на рукопись, — первая крупная вещь.
— Так вы журналист?
— Нет. — Он выпрямляется — лицо его становится торжественным. — Я врач. Но в это бурное и ужасное время стал пробовать себя в литературе.
— Время действительно ужасное. — Я зябко ежусь. — Как вообще можно жить в таких условиях, да еще писать?!
— Вот как раз писать-то необходимо!
— О чем? О животных? — Я разыгрываю удивление. — «Собачье сердце» — это о братьях наших меньших?
— В какой-то степени… — отвечает он. — О природе человеческой и звериной. О том, как уживаются в одном организме человек разумный и неразумный.
— Очень интересно. — Я сочувственно смотрю на него. — Оригинальная тема.
— Не совсем, — досадливо говорит он. — Об этом многие писали.
— Возможно. — Я не собираюсь устраивать дискуссию. Хотя очень хочется. Сколько я о нем книг прочитал. Но времени совсем нет.
— Вот что, Михаил Афанасьевич, можете завтра зайти?
— Завтра? — Он удивленно смотрит на меня. — Вы успеете?..
— Постараюсь. Мы заинтересованы в свежих самобытных произведениях.
Он прощается и уходит. Из окна мне видно, как метель треплет его пальто.
Книгу эту я читал неоднократно, но из любопытства беру первую страничку. Отпечатано на плохой машинке, отдельные слова вписаны его рукой — почерк красивый.
Короче, ночь я пережил, промаявшись в полудреме в каморке сторожа. Пришлось водку с ним пить, ужасный напиток, ужасный. Слава Богу, в нашем времени его нет. Потом в полусонном состоянии дотянул до трех часов дня, когда явился автор.
— Интересная вещь, — начинаю я заготовленную речь. — И тема животрепещущая. Я так понимаю, вы сегодняшнюю реальность описали? — Я киваю в сторону окна.
— В фактологической части — да. — Он внимательно разглядывает меня.
— Да-да, я заметил — сатира у вас жесткая. Но вот юмора маловато. А знаете почему? Потому что вы слишком все драматизировали. Но если уж драматизировать, то до конца. Вам нужно было Шарикова не в собаку обратно обращать, а разрешить ему пойти в жизнь. Пусть бы он стал работать, завел бы семью, может быть, в тюрьму угодил, тогда и сам запросился бы назад — в собаку. Верно?
— Нет, — он решительно крутит головой. — Это была бы уже авантюрная вещица. Чтиво для подростков.
— А так у вас какая-то недосказанность получается. — Я тру ладони, пытаясь согреться. — Словом, наше предложение такое: дописать повесть и наполнить ее юмором. Считайте, что мы ее уже взяли.
Он молчит, поджав тонкие губы.
— Нет. — Он наклоняет голову, потом протягивает руку и берет рукопись со стола. — Не согласен.
— Подождите, Михаил Афанасьевич. — Я поднимаюсь с места. — Мы же не так много от вас требуем. Все основное остается неизменным — герои, тема, сюжет. Речь идет всего лишь о корректировке сюжета.
Он слушает меня внимательно, потом произносит:
— Хорошо, я подумаю.
— Вот и славно, — улыбаюсь я. — Трех дней хватит?
Хватит, — говорит он, прощается и направляется к двери.
— Я вас жду через три дня, — говорю я ему вслед. — Приходите обязательно.
Придет или нет? Крепкий орешек. В таких жутких условиях жить — и не соглашаться на правку? Мрак какой-то. Мне тут еще три дня маяться. А ему всю жизнь. Несчастные люди.
Три дня я прождал — нет его. Прошли еще два дня — так и не появился. Время истекало, завтра последний день. Если завтра утром не придет — возвращаюсь.
Утром, ровно в девять, приходит мой автор. Извиняется, что не уложился в срок.
— Вот, — говорит, — повесть. Я сделал некоторые изменения — те, что не противоречили задаче.
— Давайте!
Я почти выхватил рукопись у него из рук — оставались считанные минуты.
Листаю страницы, торопливо ищу последнюю главу — что такое? — концовка осталась та же. Или почти та же.
— Что же вы? — Поднимаю я на него недоуменный взгляд. — Мы ведь договорились!
— Меня то окончание не устраивает, — говорит он.
Я начинаю спорить. На часы уже не смотрю. Когда, наконец, вспоминаю о времени, то в ужасе вскакиваю: все, пропал, просрочил. Схватил его рукопись, чуть ли не на коленях упрашиваю изменить концовку. Он как-то неопределенно пожимает плечами, берет рукопись и уходит.
Я перемещаюсь к точке перехода и проскакиваю по Коридору Времени, еле-еле ускользнув от охраны.
Больше месяца я приходил в себя. Чувствовал себя ужасно, но вызывать медицинскую помощь не стал — лишние вопросы мне ни к чему. Что-то у меня с головой случилось, как будто туман просочился. Возникло ощущение, что я — уже не я. Месяц боролся с этим, потом вроде туман исчез, и я стал выходить на улицу. Но окружающий мир почему-то казался незнакомым. О том, что по Коридору Времени путешествовал, помнилось с трудом. Но это не огорчало меня — переполняли другие чувства.
В один из дней я вдруг ни с того ни с сего бросился на сотрудника общественного порядка, сбил его с ног и убежал. За мной погнались, но я ушел от погони. Потом опять туман плавал у меня в голове, и мне пришлось остаться дома. Но когда туман исчез, я снова вышел на улицу и, вломившись в киоск, где торговали журналами и видеокнигами, разгромил все в пух и прах. И опять скрылся от преследования.
Когда немного полегчало, мне вдруг пришла в голову мысль пойти в издательство, где мои произведения постоянно отвергали. Захватил с собой свою повесть. Без всякого умысла, просто увидел, что лежит папка с рукописью на столе, и автоматически сунул ее в сумку.
К кабинету главного редактора подползаю, дрожь меня колотит — как будто в холодильнике просидел несколько суток. Открываю дверь — один он, главный, сидит, что-то читает. Увидев меня, улыбнулся — мне даже дышать стало трудно. Что он улыбается — неужто узнал? Не мог он узнать — он и видел-то меня мельком и давно.
А он навстречу мне идет, руки расставил: «Хорошо, что пришли, — говорит, — и повесть свою принесли».
— Да, — показываю я папку с повестью, — принес.
— Ну и отлично, — просиял он, — давайте ее. Будем печатать.
— Да? — У меня от изумления в голове что-то завертелось. — Вот так сразу?
— Ну да, — замахал он руками, — а что тянуть? Кстати, подождите меня здесь, сейчас я вам сразу и гонорар принесу.
Он исчез за дверью, а я стою, оглушенный. Чтобы не упасть, делаю шаг к стеллажу, хватаюсь за него. Мутный взгляд падает на книги в стеллаже — я вдруг вспоминаю, где бродил пару месяцев назад. Словно какая-то яркая вспышка взрывается у меня в голове, а потом снова туман наползает, заслоняет лица трех мужчин, которые перед моими глазами встают.
Тут дверь хлопнула — вошел главный редактор. Улыбается — слов нет. Купюрами помахивает.
— Вот она — плата за труд. — И с размаху шлеп эти деньги на стол — мол, смотри, мы слово держим.
А я на них даже не смотрю, я по корешкам книг скольжу мутным взглядом. Он мой взгляд поймал, тоже стал смотреть на книги.
— Что-то интересное увидели? — вкрадчиво спрашивает.
И тут я бросился на него, свалил на пол, сам плюхнулся сверху и ну душить! Он что-то хрипел, извивался, но я со всей силы сжимал руками его горло. На меня сзади навалились, стали оттаскивать — я бешено сопротивлялся. Сколько там было человек, уже не помню. Рычал как зверь. Потом крушил все подряд.
Но все-таки меня скрутили. Теперь я в санатории. Двигаться совсем не могу, говорить — едва-едва, не слышу ничего, зато вижу хорошо. Мыслить не мыслю — потерял способность, а вот память сделалась очень выборочной: помню, как в детстве в озере тонул и как из темного холодного города торопился в Коридор Времени. Зачем я туда ходил, в тот город?