Синица принесла корзинку чудесной ежевики. Они уселись на свежевыбитый половик и принялись есть. Теперь девочка куда ловчее управлялась с кашей при помощи двух пальцев.
— Возможно, я не создала мир, — заметила Синица, — но уж готовлю я лучше, чем Койотиха.
Девочка, не отрываясь от еды, кивнула.
— Не знаю, почему я заставила Коня идти туда, — сказала она, насытившись. — Испугалась не меньше его, когда увидела это. А теперь снова чувствую, что должна туда вернуться. Но ведь я хочу оставаться здесь. Со своей… с Койотихой. Не могу понять…
— Когда мы жили вместе, был единый город, — неторопливо ответила Синица домашним, нежным голосом. — А теперь есть другие, новый народ, они живут отдельно. У них такие большие города. Они давят на наш город, наваливаются, теснят, всасывают, пожирают, проедают в нем дыры… Может, когда-нибудь снова будет только один город — их город. Без нас. Я знала Бизона. Он жил за горами. И Антилопу, она тоже там жила. И Гризли, и Волка, они жили к западу отсюда. Все ушли. Ушли навсегда. А лосось, которым тебя кормит Койотиха? Это не рыба, а мечта, это настоящая еда, но сколько лосося осталось в речках? В речках, которые по весне были красными от лосося? Кто теперь танцует, когда Первый Лосось предлагает себя? Кто танцует у реки? Тебе надо расспросить Койотиху. Она знает об этом куда больше меня. Но Койотиха все забывает… Она неисправима, она ничем не лучше Ворона, ей надо писать у каждого столба, и хозяйка она ужасная… — голос Синицы стал резче. Она тренькнула и замолчала.
Девочка тихонько спросила:
— А кто такая Бабушка?
— Бабушка. — повторила Синица. Глядя на девочку, задумчиво отправила в рот несколько ягод ежевики. Погладила половик, на котором они сидели, и спросила:
— Если я разведу тут огонь, он прожжет этот половичок, верно? Поэтому мы разводим огонь на песке, на земле… Все переплетено одно с другим, а ту, что все сплетает, мы зовем Бабушкой. — Глядя вверх, на отверстие для выхода дыма, она просвистела четыре ноты и добавила: — В конце концов, может быть, весь наш городок и другие города — только одна сторона сплетенного. Не знаю. Я вижу любой предмет только одним глазом, и как мне понять, какова глубина?
Этой ночью, завернувшись в одеяло и лежа на заднем дворе Синицы, девочка слушала вздохи и порывы ветра внизу, в тополях, потом заснула, утомленная событиями прошлой ночи. Проснулась на рассвете. Горы на востоке были окутаны темно-красным туманом; казалось, они просвечивают насквозь, как рука, которую держишь между глазами и огнем. На табачной делянке — если что и возделывалось в этом городке, то дикий табак — Ящерица и Жук распевали какую-то песню, то ли заклинание, то ли благословение, тихую и бессвязную песню: «О-о-о-о, о-о-о-о», а она лежала калачиком, тепло укрытая, на земле, и из-за этой песни почувствовала, что корнями уходит в землю, покоится на ней и в ней, так что непонятно было, где кончаются ее пальцы и начинается земля, словно она умерла, но она была жива, она сама была жизнью земли. Она вскочила, приплясывая, аккуратно сложила одеяло, оставила его на аккуратной и уже пустой постели Синицы и стала подниматься, приплясывая, по холму к «Подожди минутку». У полуоткрытой двери пропела:
Танцевал он с малышкой в дырявом чулке,
С девчонкой-вертушкой, плясуньей лихой.
Танцевал он с малышкой в дырявом чулке,
Плясал при луне, плясал при луне!
Вышла Койотиха — хмурая и встрепанная. Прищурясь, посмотрела на девочку. Пробормотала: «Ч-черт». Провела языком по зубам и, подойдя к стоявшей рядом с дверью тыквенной бутыли, вылила всю воду себе на голову. Тряхнула головой так, что полетели брызги. И приказала:
— Пошли отсюда. С меня довольно. Не знаю, что на меня нашло. Неужто снова забеременею — в мои-то годы? А, черт… Давай уйдем из города, мне нужно переменить обстановку.
Внутри темного дома девочка заметила по крайней мере двух койотов-самцов; они валялись, похрапывая, — один на постели, другой на полу. Койотиха подошла к побелевшему от времени помету, пнула его и гневно спросила:
— Почему ты меня не остановил?
— Я тебе говорил, — угрюмо ответил помет.
— Дерьмо безмозглое, — пробурчала Койотиха. — Давай, Малышка. Пошли. Куда пойдем? — Она не стала дожидаться ответа. — Я знаю, куда. Идем!
И двинулась через город обычной своей походкой, вроде бы лениво, но так, что за ней было трудно угнаться. Но девочка была полна энергии и шла, приплясывая, так что Койотиха тоже стала приплясывать, подпрыгивать, и кружиться, и дурачиться — на всем пути по длинному склону к равнине. Там повернула на северо-восток. Они миновали Холм Коня, холм маячил позади и становился все меньше.
Около полудня девочка сказала:
— Я не взяла с собой еды.
— Что-нибудь подвернется, — ответила Койотиха. — Обязательно подвернется.
И вскоре свернула и направилась к крошечной серой лачужке, прятавшейся за двумя полузасохшими кустами можжевельника и пучком бурьяна. Кругом воняло. На двери была табличка: ЛИСА. ЧАСТНОЕ ВЛАДЕНИЕ. ВХОД ЗАПРЕЩЕН! Но Койотиха отворила дверь, вошла и почти сразу вышла с половиной небольшого копченого лосося.
— В доме нет никого, только мы, цыплятки, — пропела она, сладко улыбаясь.
— Но это воровство? — обеспокоенно спросила девочка.
— Да, — на ходу ответила Койотиха.
У пересохшего ручья они съели рыбу, припахивающую лисицей, немного поспали и пошли дальше.
Скоро девочка ощутила в воздухе кислый запах гари и остановилась. Словно огромная тяжелая рука уперлась в грудь, отталкивала ее, но в то же время что-то ее несло вперед, как сильное течение.
— Давай подойдем ближе! — сказала Койотиха, присаживаясь помочиться у можжевелового пня.
— Ближе к чему?
— К их городу. Видишь? — Она показала на два поросших полынью холма. Пространство между ними было затянуто серой дымкой.
— Я не хочу туда идти.
— Мы туда и не пойдем. Вовсе нет! Просто подойдем поближе и посмотрим. Это занятно, — сказала Койотиха, склонив голову набок. — Какие-то странные вещи они пускают в воздух.
Девочка попятилась.
Тогда Койотиха заговорила деловитым, серьезным тоном:
— Мы будем очень осторожны. Мы посмотрим, нет ли поблизости больших собак. Ладно? С маленькими собаками я справлюсь. Может, получится даже неплохой обед. Но с большими — дело другое. Согласна? Тогда пошли.
По виду все так же небрежно, лениво, но насторожив уши и внимательно оглядываясь, Койотиха двинулась вперед, и девочка последовала за ней.
Напряжение нарастало. Казалось, само время давит на них, казалось, время двигается слишком быстро, слишком резко, не течет, а отбивает такт, все быстрее, все резче, начинает громыхать, как трещотка Гремучки. Спеши, надо спешить, — твердило все кругом, — времени нет! Что-то проносилось мимо, стеная и содрогаясь. Все кругом вращалось, вспыхивало, ревело, воняло, исчезало. Там был мальчик — он сразу попался ей на глаза, — но мальчик шел не по земле, а в нескольких дюймах над ней, очень быстро, выворачивая ноги в стороны, словно в неистовом танце, а затем пропал из вида. Двадцать ребятишек сидели рядами в воздухе и пронзительно пели, потом вокруг них сомкнулись стены. Корзина — нет, горшок, нет, бак для отбросов, полный чудесно пахнущего лосося, нет, до краев набитый воняющими оленьими шкурами и гниющими кочерыжками; держись подальше, Койотиха! Да где же она?
— Ма! — закричала девочка. — Мама! — Какое-то мгновение она стояла на улочке обыкновенного городка рядом с бензоколонкой, но уже в следующий миг на нее обрушился ужас пустоты, невидимых стен, жутких запахов и ошеломляющего движения Времени, кувыркавшего ее и стремительно уносившего к водопаду. Она держалась изо всех сил, стараясь не упасть. — Ма-а-ма!
Койотиха осторожно подбиралась к большой корзине с лососем, собираясь туда залезть, прямо здесь, при свете солнца, вот сейчас. Мальчик и мужчина спускались с длинного, заросшего полынью холма за бензоколонкой, оба с ружьями, в красных шляпах — охотники, ведь был сезон охоты. «Черт, да ты погляди на проклятого койота, шастает тут средь бела дня, огромный, как моей бабы задница», — сказал мужчина, прицеливаясь и взводя курок. Майра закричала и стала захлебываться в стремительном потоке. Следрм несло Койотиху, она визжала:
— Давай скорее отсюда!
Девочку закрутило в водовороте и унесло.
Убежав так далеко, что никакого города не было видно, они упали на землю в узкой ложбинке между невысокими холмами и еще долго судорожно глотали воздух.
— Ма, это было глупо, — в ярости сказала девочка.
— Конечно, — согласилась Койотиха, — но ты видела, сколько там еды!
— Я не хочу есть, — угрюмо ответила девочка. — И не захочу, пока мы не уберемся отсюда подальше.
— Но ведь это твой народ, — сказала Койотиха. — Твой. Твоя родня, и близкие, и тому подобное. Бах! Трах! Вот Койотиха! Бах! Вот моей бабы задница! Трах! Вот все, что угодно — Б-У-У-УХ! Уничтожь все это, человек! Б-У-У-У-У-УХ!
— Я хочу домой, — объявила девочка.
— Погоди, — ответила Койотиха. — Присела, потом повернулась к свежей кучке, наклонилась к ней. — Видишь, говорит, что мне нужно остаться здесь.
— Ничего не говорит! Я слушала!
— Ты знаешь, как это понять? Ты все слышишь, мисс Большие Уши? Она слышит все — она видит все своим дрянным смоляным глазом…
— У тебя тоже глаза из сосновой смолы! Ты мне сама говорила!
— Это все выдумки, — проворчала Койотиха. — Ты даже не можешь отличить выдумку от правды, когда слушаешь! Знаешь, делай, что хочешь, у нас свободный край. Я поброжу здесь этой ночью. Я азартная.
Она села, и принялась похлопывать ладонями по земле в неспешном четырехтактном ритме, и напевать себе под нос бесконечную песню без мелодии, песню, которая сдерживала время, чтобы оно не мчалось так быстро, которая сплетала корни деревьев и кустов, папоротника и травы, которая удерживала ручей в русле, скалу на месте, которая собирала весь мир воедино.