— Признаться, я начинаю что-то понимать… — он на мгновение опустил руку на голову анда, — и кажется, я знаю, кто вы оба.
Отец прикоснулся к пульту, экзоноги понесли его через комнату ко мне. Приближаясь, он словно бы сбрасывал с себя лишние годы.
— Поймите, я не знаю, где я, своей одежды я не узнаю, где я сегодня ночевал, не помню. Пожалуйста, не смейтесь надо мной! Поспорить с вами я готов, что это — дитя мое. Корделия.
Он глядел прямо на меня, пронзая деланное безразличие к ране, которую я носила в себе все эти годы, ране, так и не зарубцевавшейся с тех пор. Тоненький и грустный голосок в душе моей пищал: «Ты оставил меня и получил по заслугам». Я почти дрожала.
Анд воскликнул:
— Это я! Я!
Она отвлекла его. И смятение сразу же лишило его сил.
— Что это, слезы на твоих щеках? Да, это слезы. Не плачь. Дай яду мне. Я отравлюсь. Я знаю, ты меня не любишь.
Отец умолк, морща лоб.
— Там еще что-то о сестрах, — пробормотал он.
— Да, — напомнил анд. — Сестры твои меня терзали без вины.
— Нечего скармливать мне затертые строчки! — завопил он. — Черт побери, все-таки я Питер Фэнси!
Когда она утихомирила его, мы сели за ленч. Она позволила ему сделать сэндвичи с арахисовым маслом и бананами, а сама разогрела кэмпбелловский суп с томатом и рисом, который подала в старомодной кастрюльке. Сэндвичи вышли нескладными; отец никогда не умел их делать. Девчонка попыталась уговорить его рассказать мне о лилейнике, так красиво расцветшем позади дома, в саду, или о старом Бостонском парке, или о том завтраке у Буша, пригласившего их с мамой. Она попыталась выяснить, что он предпочтет на ужин — блюда, заказанные по ТВ или мясной пирог в формочке. Однако отец не поддался ни на одну из ее уловок. Но съел только половину тарелки супа.
Отодвинувшись от стола, он объявил, что ей пора поспать. Девчонка в ответ учинила легкий скандальчик, хотя было ясно, что устал именно отец. Однако это представление чуточку взбодрило его.
— Ладно, дорогая, — согласился он, — разок сыграем, но только разок, иначе вечером будешь капризничать.
Они устроились рядышком на постели девчонки. Отец затянул и девица немедленно присоединилась.
— Крошка-мошка-паучок забрался повыше.
Их жесты отражали друг друга почти как в зеркале, только ветхие руки отца действительно напоминали поднимающихся по ниточке пауков.
— Хлынул дождь, и паучка тут же смыло с крыши.
— Вышло солнышко и враз осушило лужи. Паучок на крышу влез и опять не тужит.
Когда руки отца вновь взлетели, она хихикнула и прижалась к нему. Отец опустил руки, отвечая на объятие.
— Умница моя! Моя Дженни!
Выражение его лица свидетельствовало: это не спектакль. Для него сцена была столь же реальной, как и для меня. Невзирая на все старания, я до сих пор помнила, как мы играли вместе: папочка и дочечка, папка и дочка.
И ждали, когда придет мама.
Он поцеловал ее, и девчонка зарылась под одеяло. Глаза мои защипало.
— А когда ты вернешься домой, — спросила она, — если уедешь играть?
— Что играть?
— Ну, эту пьесу. О короле и дочерях.
— Дженни, такой пьесы нет, — он взъерошил пальцами ее черные кудри. — Есть пьеса о короле и дочери. Но я никуда от тебя не уеду. Не беспокойся. Еще раз этому не бывать.
Неловко поднявшись на нетвердых ногах, он оперся рукой о шкаф.
— Покочи ночи, — сказала девочка.
— Спи сладко, моя милая, — пожелал отец. — Я тебя люблю.
— И я тебя тоже.
Я ждала слов, обращенных ко мне, однако отец как будто совсем забыл о том, что в комнате находится кто-то еще. Он проковылял через детскую, открыл дверь в свою спальню и вышел.
— Прости его, — сказала девочка, — но опять почти взрослым голосом.
— Не за что, — отозвалась я и закашлялась: что-то попало в горло. — Все отлично.
— Обычно он держится бодрее. А иногда возится в саду. — Девочка откинула одеяло и спустила ноги с кровати.
— Это радует.
— Я хорошо забочусь о нем.
Кивнув, я потянулась к кошельку.
— Вижу. — Надо было идти. — Ты довольна?
Она пожала плечами.
— Он мой папа.
— Если вам чего-то не хватает, я хотела бы помочь.
— Спасибо. У нас все есть.
Передо мной открылась дверь, однако я не спешила выходить.
— А что будет… потом?
— Когда он умрет? Мои обязанности закончатся. Он обещал оставить мне этот дом. Я знаю, что ты будешь оспаривать это решение, но мне придется продать его, чтобы оплатить двадцать лет техобслуживания.
— Нет-нет. Все в порядке.
Подойдя к двери, она поглядела на меня снизу вверх. Крохотная Джен Фэнси перед женщиной, которой ей не суждено стать.
— Ты ведь понимаешь, что он любит тебя, — сказала она. — Я всего лишь суррогат.
— Он любит свою малышку, — ответила я. — Ко мне эти чувства не относятся — мне уже сорок семь.
— Если бы ты сумела принять их… Интересно, не потому ли мама устроила все это? Впрочем, не знаю. Разбирайся сама.
— Наверное, ей было просто жалко его. Мать была умной женщиной.
— Итак, миссис Фэнси, надеюсь, вы когда-нибудь вновь посетите нас. — Ухмыльнувшись, девочка пожала мою руку. — Папа обычно пребывает в хорошем настроении после дневного сна. Он сидит в этом шезлонге и дожидается появления грузовичка с мороженым. Он всегда покупает нам какое-нибудь. Но любимое у нас — «Желтая субмарина». Ванильное, со сливочными завитушками и покрытое белым шоколадом. Название странное, но вкусное.
— Да, — ответила я. — Мне будет очень приятно.
Кир Булычев
ЧЕГО ДУША ЖЕЛАЕТ
Резиденция будущего диктатора Земли занимала психлечебницу. Преимущества этого места определялись высоким бетонным забором и крепкими решетками на окнах обоих этажей. Резиденция была окружена парком, оставшимся с дореволюционных времен. В парке щебетали воробьи, так как к осени остальные птицы замолкают.
Минцу не спалось. Наступил день «П», что означает: «Поехали!»
С рассветом Лев Христофорович навсегда покинет этот городок, в котором прошел ряд лет его жизни, и вскоре забудет местных жителей, людей ничтожных, недостойных сожаления, но в чем-то привычных и даже приятных.
Остаток жизни Льву Христофоровичу придется провести на командных пунктах, в походах и бомбоубежищах.
Не в силах сопротивляться сентиментальному душевному порыву, столь опасному для диктаторов, Лев Христофорович тихонько поднялся с кровати, раздвинул бронированные шторки, защищавшие от случайного злоумышленника, натянул сапоги, галифе, китель без знаков различия, перекрестился на портрет Калигулы и спустился в сад по водосточной трубе.
Охрана этого не заметила, потому что смотрела наружу и не ждала опасности изнутри.
Неприступных крепостей не бывает.
Минц поднял с травы забытую малярами стремянку, прислонил ее к забору и перебрался на улицу.
Рассвет только подбирался к Великому Гусляру, и воздушная синева была густой, как в чернильнице минцевского детства.
Звук шагов профессора легко пронесся над примолкшими садами и зелеными крышами.
За несколько минут профессор дошел до дома № 16 по Пушкинской улице.
Знакомый двор. Стол для игры в домино под кустом сирени. Куст разросся, стол покосился — увлечение этим видом спорта осталось в прошлом.
У двери в двухэтажный дом сверкала медная доска.
Мемориальная.
На ней были выбиты буквы:
В ЭТОМ ПОДЪЕЗДЕ В КВАРТИРЕ ДВА ВО ВТОРОЙ ПОЛОВИНЕ XX ВЕКА ПРОЖИВАЛ ПОКОРИТЕЛЬ ЗЕМЛИ ЛЕВ ПЕРВЫЙ НЕСГИБАЕМЫЙ
«Лакеи, челядь, блюдолизы! — с тоской, свойственной великим завоевателям, подумал Минц. — Какая убогая фантазия!»
Минц вошел в общий коридор и остановился перед своей дверью. Он опасался, что здесь уже успели соорудить музей, но, на его счастье, музея пока не было, зато на двери оказалась сургучная печать.
Минц сорвал печать и отворил дверь.
Странное предчувствие опасности охватило его. Настолько, что Минц замер, протянув руку к выключателю. И лишь сделав над собой усилие, смог на него нажать.
В комнате были гости.
Трое сидели в ряд на постели. Один на стуле, один в кресле за этажеркой, еще один стоял у окна.
Минц нащупал пистолет, который был прикреплен под мышкой.
Другая рука потянулась за пазуху, за мобилем.
Гости смотрели на резкие и даже суетливые движения диктатора без страха и удивления.
— Не узнаешь? — спросил один из них.
Единственное знакомое лицо… Корнелий Удалов!
— Что ты здесь делаешь? — строго спросил Минц. И добавил, обводя ледяным взглядом остальных: — А вы все что здесь делаете?
— Лев Христофорович… — Удалов развел руками. Он был в пижаме. Пижама разъехалась на животе. — Ты ж меня с молодости знаешь. Зачем тебе все это?
— Уходите, а то буду стрелять, — приказал Минц.
— Еще неделю назад ему бы такое и в голову не пришло, — заметил мужчина средних лет с величественным лицом римского императора. — Поднять руку на ближних — нет, настоящий ученый так не поступает!
И тогда Минц хладнокровно нажал на курок. Спасенья нет. Его пустое сердце билось ровно, в руке не дрогнул пистолет.
И все-таки в Удалова он стрелять пока не стал — пуля попала в грудь суровому гостю.
Следов на одежде не обнаружилось.
Минц выпустил остатки обоймы в молодую женщину, стройную, как тополь.
— Щекотно, — сказала она.
— Татьяна! — строго произнесла другая женщина, постарше. — Ты не на вечеринке.
Выпустив все пули, Минц со злобой бросил на стол дефектный пистолет. И стал отступать к двери.
— Погодите, Минц, — сказал строгий мужчина. — Что вам нужно от жизни?
— Это я вас должен спросить — что вам нужно?
— Мы испугались за вас, — ответил тот. — Мы испугались за ваш рассудок и за наших читателей. В течение своей жизни в науке и Гусляре вы совершили немало добрых дел. Да и люди, прочитавшие о ваших делах, стали лучше и добрее. Неужели вы теперь перечеркнете все усилия, которые вложил в вас автор?