Он пах чем-то неуловимо далеким и давно забытым. Напрягшись, Марк вспомнил, что это за запах.
Так пахло детство.
— Эй! — окликнули его.
Марк вздрогнул и обернулся.
Неподалеку стоял молодой парень примерно его возраста. Во рту он держал сломанную травинку, в глазах блестели задорные искорки. Сам парень лукаво улыбался. Но самое странное — на нем были старые, потертые джинсы и ослепительно белая майка!
— Привет, — растерянно сказал Марк.
— Здравствуй, Марк, — ответил парень. Среди толпы серых, однолицых служащих, аккуратно, точно не замечая, обходящих его, облик парня казался сказочным, необыкновенным. — Мы тебя очень ждали.
— Да кто вы, черт возьми, такие? — спросил его Марк, когда они, медленно спускаясь, шли к набережной.
Парень по имени Дон усмехнулся:
— Не вы, а мы, Марк. Те, кто в то или иное время опоздали на работу и не захотели играть по установленным правилам: каждое утро стоять у порога Компании в надежде, что сегодня нам повезет, и какой-нибудь неудачник, похожий на нас, сегодня опоздает на работу. Надоело торопиться. Надоело бояться не успеть. Потому что если ты этого боишься — то однажды обязательно опоздаешь. Мы те, кто смог выбраться из толпы и посмотреть на нее со стороны. Выбраться — и понять, что вокруг гораздо интереснее, чем внутри. Что никакое шоу не заменит пения птиц, а гамбургер — горбушку свежего хлеба. Мы те, кто вспомнил, Марк. И ты теперь — один из нас.
Марк посмотрел на Дона. Затем оглядел еще пятерку таких же беззаботно болтающих ребят, идущих неподалеку. Они медленно цедили пиво из крошечных баночек и, улыбаясь, смотрели на солнце.
— Так кто же мы? Ты, я, они, — он показал на ребят, — кто?
Дон развел руками:
— Неужели ты до сих пор не догадался? — увидев непонимающее лицо Марка, он улыбнулся. — Мы совет директоров Компании. И сегодня, кстати, ты стал ее президентом.
В этот момент Марк понял все. Тот, кто отринул правила игры, не испугавшись трудностей странного и непонятного пути, становился ее повелителем. Сегодня Небо помогло ему сделать этот самый трудный в жизни шаг. Марк вмиг проиграл все — и потому выиграл еще больше.
Широко улыбнувшись, Марк послал навстречу водной глади плоский камешек, и тот послушно заскакал по ее поверхности, выбивая под собой глянцевые брызги. Затем он повернулся к Дону. Удивительно, но нога почти перестала болеть, и Марк был уверен, что завтра он и не вспомнит о ней. Он о многом завтра не вспомнит.
Помолчав, Марк спросил:
— Дон, скажи — как президент я имею право на один день отгула?
Парень широко улыбнулся:
— Еще бы! Ты даже не представляешь себе, на что ты теперь имеешь право. Например, нагло опоздать завтра на работу. Часа на три.
— В таком случае я хотел бы пойти домой, — полуутвердительно сказал Марк.
— Нет проблем, — ответил Дон. — Только, знаешь, — он заговорщически подмигнул ему, — советую завтра сменить твой костюм на нечто более подходящее имиджу Президента Компании. На майку и джинсы, например.
— Договорились! — засмеявшись, ответил Марк.
И пошел домой.
Воспоминания
Владислав КрапивинСлед ребячьих сандалий
(Продолжение. Начало см. в «Если» № 1, 2001 г.)
Книги с подписями Аркадия Натановича сохранились у меня не все. Что делать, не могу отказывать, когда кто-то просит почитать и клянется вернуть… Но одну я берегу изо всех сил, она и сейчас передо мной, на жестяном чехле компьютера. Растрепанная, в бумажной заклеенной обложке. «За миллиард лет до конца света», издательство «Советский писатель», 1984 год. На титуле написано тонким голубым стержнем: «Владиславу Крапивину, странному сказочнику и великому покровителю детей — с низким поклоном и искренней нежностью». И размашистая роспись.
Кажется, это в ответ на журналы с моей трилогией «Голубятня на желтой поляне», которые я послал Аркадию Натановичу.
Ну что же… О «великом покровителе детей» и нежности — это он, возможно, просто по доброте душевной. А за «странного сказочника» я благодарен по сей день. Ведь и мне самому «Голубятня… казалась (и кажется до сих пор) наиболее странной сказкой из всех, что я сочинил. И к тому же Аркадий Натанович наверняка помнил стихи о Грине…
Он жил среди нас, этот сказочник странный,
Создавший страну, где на берег туманный
С прославленных бригов бегут на заре
Высокие люди с улыбкой обманной,
С глазами, как отсвет морей в янтаре,
С великою злобой, с могучей любовью,
С соленой, как море, бунтующей кровью,
С извечной, как солнце, мечтой о добре.
Упаси Боже, я далек от того, чтобы примерять одежды Грина. Просто мне кажется, что Аркадий Стругацкий любил его так же, как я, как мои друзья юности, с которыми мы пытались отыскать редкие тогда книги Грина и все, что написано о нем. Мы собирали по крохам сведения о его жизни, охотились за недоступной тогда его книжкой «Автобиографическая повесть». Негодовали на писателя В.Важдаева, который в своей статье объявил нашего кумира чуть ли не агентом американского империализма. Восхищались напечатанной в «Новом мире» статьей М.Щеглова «Корабли Александра Грина». Зачитывались повестью Л.Борисова «Волшебник из Гель-Гью»… Витя Бугров даже составлял гриновскую библиографию, и ее черновики до сих пор хранятся среди моих студенческих тетрадей.
А стихотворение «Грин» написал еще в тридцать девятом году Виссарион Михайлович Саянов.
Теперь этот поэт и прозаик изрядно подзабыт. А некоторые литераторы старших поколений, если и вспоминают, то с ухмылкой цитируют эпиграмму:
Мы видели Саянова —
Саянова не пьяного.
Саянова не пьяного?
Ну, значит, не Саянова…
Ну и что?.. Если даже эти строчки и отражают действительность, разве они — главная истина? Кстати, многих ли талантливых писателей мы помним всегда «не пьяными»? Разве что женщин. Да и то… Талант — тяжкая ноша и, увы, часто требует за себя горькой платы.
Саянов был талантлив, как бы ни резвились по его поводу авторы эпиграмм. А резвились, между прочим, и так:
Вчера прочел я заново
Большой роман Золя.
Потом прочел Саянова —
«Небо и земля».
Надо признать, остроумно сказано. Пожалуй, на четыре с плюсом. Вон как обыграли название! Однако автор эпиграммы допустил неточность. Если он только вчера прочел Золя, то к сегодняшнему дню прочитать эпопею «Небо и земля» никоим образом не сумел бы! В детстве я, «книгоглотатель» и «скорочитатель», неотрывно сидел над этим большущим романом не меньше недели. И с великим удовольствием. Можно сказать, вся жизнь русской авиации — от первых трескучих летательных аппаратов до истребителей второй мировой войны — прошла передо мной, как в громадном фильме…
А романы Золя (да простят меня строгие ценители французской классики) мне кажутся занудными…
За стихи же Саянову особое спасибо. Особенно за стихи о Грине. Пожалуй, это даже маленькая поэма. С сюжетом. Поэт рассказывает, как случайно встретил Грина на московской улице, как тот прошел мимо, а потом…
Увидел мальчишку, пускавшего змея,
Промолвил, смеясь: «Неплохая затея»,
И сразу в глухой переулок шагнул.
Высокого неба глухая раскраска
Туманилась медленно. Кончилась сказка,
Ушел небывалой страны властелин.
Но с неба широкую тучу, как маску,
Сорвал журавлей пролетающих клин,
Игрушечный змей пробивался сквозь тучи,
Стучали пролетки, и ветер летучий
Примчал к нам веселое прозвище: «Грин».
…Воздушные змеи, игра и сказка моего детства!.. Помню, как я в скользких кожаных сандалиях забирался на тесовую крышу, толкал в потоки воздуха трепещущий прямоугольник из реек и газеты и распускал живую, словно нерв, нить. Важен был даже не сам змей, а вот эта связь с высотой, с пухлыми желтыми облаками, с голубями, что реяли в летнем тюменском небе…
Здесь позволю себе оторваться от сюжета (которого все равно нет). Несколько слов о небе. О небе моих детских лет, в которое я запускал своих змеев и которое подарило мне начало повести о детях синего фламинго.
Началось с того, что я нарушил данное маме слово. Правда, случилось это во сне. Наяву такое было немыслимо. Я мог умолчать о двойке в дневнике или придумать про заболевшее горло, когда отчаянно не хотелось идти в школу, но если давал маме твердое обещание что-то сделать или, наоборот, чего-то не делать, то здесь о вранье и речи быть не могло. Не потому, что я боялся разоблачений и наказаний. Просто мне казалось, что тогда я нарушу какие-то основы человеческой природы, что-то раздавлю в себе… Например, в третьем классе я железно пообещал, что никогда не буду купаться в реке без маминого разрешения, и ни разу не сделал этого, пока в седьмом классе не получил такое разрешение на все годы вперед.
Впрочем, отпускала меня на реку мама без особых споров и ограничений, хотя и со вздохами. Но, по крайней мере, она знала, когда должна «дрожать за это водоплавающее чучело», а когда может жить относительно спокойно.
И вот однажды мне приснился громадный желто-синий простор, разделенный пополам прямой границей. На одной половине был теплый от солнца ласковый песок, а на другой — синяя бескрайняя вода. То ли громадное озеро, то ли море… Я был один-одинешенек в этом необъятном солнечном мире. Одиночество ни капельки не пугало меня. И не было никаких вопросов: «Как я здесь очутился?» Все было закономерно, правильно, радостно. Весело увязая в песке, я мчался к воде. И солнце подталкивало меня упругими лучами в голые плечи и спину. То, что я чувствовал, было просто счастье.