Именно в 40—50-е годы XX столетия фантастика как «литература предвидения будущего» заявила о себе во весь голос. Однако в классической НФ того времени Идея довлела над Словом и Образом, предлагая наряду с художественной разработкой темы блестящие интеллектуальные находки.
Это в полной мере можно увидеть в сочинениях Лестера дель Рея — обладателя самого длинного имени в НФ: Рамон Фелипе Сан Хуан Марио Силвио Энрико Смит Хиткурт-Брейс Сиерра и Альварес дель Рей и де Лос-Вердес (1915–1993). Этот выдающийся автор, чей сборник «Звездная полиция» увидел свет в АСТовской серии «Классика мировой фантастики», был известен у нас значительно меньше, нежели того заслуживал. Конечно, отечественные любители НФ помнят рассказ дель Рея «Крылья ночи», опубликованный в СССР в 1969 году и неоднократно переиздававшийся впоследствии. Через девять лет, в 1976 г., был напечатан знаменитый рассказ о девушке-андроиде «Елена Лав» («Хелен О’Лой») плюс еще несколько коротких новелл. Хотя дель Рей был далеко не таким заметным и плодовитым писателем, как другие «птенцы гнезда Кэмпбел-лова», в сознании многих американцев именно его НФ-произведения для детей — «Затерянные на Марсе» (1952), «Ракетный жокей» (1952), «Таинственная планета» (1953), «Нападение из Атлантиды» (1953), «Битва на Меркурии» (1953) — стали образцом так называемой «пионерской фантастики», ассоциирующейся с духом кэмпбелловской школы.
Рамон дель Рей родился 2 июня 1915 года в Кпайдсдейле, штат Миннесота. Рано потерявший мать и росший в семье фермера-бедняка дель Рей провел детство почти в нищете. Как писал Ж. Садуль в «Истории современной научной фантастики»: «В двенадцать лет, после окончания начальной школы, отец разрешил ему работать в бродячем цирке, и это был первый раз в его жизни, когда он смог досыта наедаться каждый день». Позже Рамон дель Рей переменил десяток профессий и одно время даже сотрудничал с бутлегерами. Воспоминания о голодном детстве, видимо, преследовали американского автора до конца жизни, поэтому он так и не стал профессиональным писателем. Ненадежной стезе «просто сочинителя» дель Рей предпочел карьеру «редактора, иногда еще пишущего и собственные книги».
Первый рассказ он написал в 1937 году и отправил его в «Эстаундинг сайнс фикшн», Д. Кэмпбеллу. В апрельском номере рассказ «Верный» был опубликован. Другая грань его таланта — редакторская работа с текстами — открылась значительно позже. В мае 1952 года Лестер дель Рей стал редактором журнала «Космическая научная фантастика». На протяжении последующих сорока лет он работал редактором еще в пяти журналах, а главное — редактировал книжную серию «Дель Рей Букс», основанную издательством «Баллантайн». Работу дель Рея с благодарностью вспоминают такие замечательные мастера современной фэнтези, как С. Дональдсон, Т. Брукс и многие другие.
Но был еще и третий дар, которым судьба наградила писателя. Это дар исследователя НФ. С 1972 по 1973 годы дель Рей читал курс «фэнтези» в Нью-Йоркском университете. Его главный литературоведческий труд — книга «Мир научной фантастики: 1926–1976. История субкультуры» (1979). Наряду с исследованиями Б. Олдисса и Ж. Садуля эта работа наиболее ярко рассказывает об американской НФ в период ее расцвета.
И все же в памяти читателей Лестер дель Рей остается прежде всего писателем. В 1990 г. Ассоциация американских фантастов присвоила ему почетный титул «Великий мастер».
Составители издательства ACT постарались собрать в одной книге самые известные произведения автора. Правда, в сборник не попала книга, чье название прежде всего ассоциируется с именем Лестера дель Рея — «роман-предвидение» «Нервы», который рассказывает об аварии на атомной электростанции. Не вошли сюда и рассказы «Крылья ночи», «Елена Лав», «Верный». Вместо этого в том включены романы «Псиматы» (1971) (корявый перевод названия-неологизма автора «Pstalemate»), «Полиция вашей планеты» (1956), «Крушение небес» (1963) и цикл рассказов о роботах. Остается неясным, почему однотомник назван «Звездная полиция». Подобного учреждения ни в одном из опубликованных в сборнике произведений нет. Даже в «Полиции вашей планеты» место действия ограничено рамками одной Солнечной системы. Хотелось бы сразу предупредить читателей: не повезет тем, кто обожает листать сборники «по-арабски» — то есть начиная с самого последнего произведения и заканчивая первым. Ведь, если воспользоваться спортивной терминологией, Лестер дель Рей был «писателем-спринтером». Его талант особенно ярко проявлялся «на короткой дистанции». Рассказ, небольшая повесть — то есть те литературные формы, где можно ярко выразить идею, показать неожиданный сюжетный ход — удавались ему лучше всего. В своих рассказах Лестер дель Рей ироничен и изобретателен, всегда готов ошарашить читателя невероятным поворотом. Даже самые острые темы в НФ, такие, как «религия и фантастика», он преподносит изящно и остроумно. Особенно впечатляюще и одновременно смешно выглядит рассказ «Вечерняя молитва». Он проникнут каким-то парадоксальным сочувствием к Богу, сначала вырастившему и воспитавшему человечество, а теперь вынужденному скрываться от собственных созданий.
Однако «легкость пера», пленяющая в рассказах, терялась, когда дель Рей переходил к более крупным формам: нагромождение событий, нелогичность в развитии сюжета, неправдоподобие в поведении персонажей. Современному читателю романы Лестера дель Рея 50— 70-х годов могут показаться слишком безыскусными. Этому в немалой степени поспособствует и слабый перевод романов — в особенности «Псиматов», где переводчик занялся уже просто литературным хулиганством, упоминая, например, овечку Долли и предлагая расхожие цитаты из «Брата-2».
…Иногда приходится слышать рассуждения снобов об американской фантастике «Золотого века»: «Устарело!». Хотелось бы напомнить старую добрую истину: «Мы кажемся большими, потому что стоим на плечах гигантов». Одним из таких «гигантов» был и остается Лестер дель Рей.
КОНКУРС «АЛЬТЕРНАТИВНАЯ РЕАЛЬНОСТЬ»
Жюри завершило полугодовой труд и готово отчитаться о проделанной работе. Число любителей фантастики, стремящихся пополнить ряды ее творцов, продолжает расти, и это радует. Появилось много новых, совсем юных «альтернативщиков»; не складывают перья и постоянные участники конкурса… Но, к сожалению, из поколения в поколение конкурсантов передаются «детские болезни», которые можно расценивать как наследственные. Что обидно. Ведь каждое полугодие жюри выписывает своим подопечным рецепты.
Что ж, уважаемые участники, придется пригласить на нашу консультацию профессора. Вот как охарактеризовал основной недуг начинающего писателя Айзек Азимов: «Когда пишешь рассказ, то первым делом нужно придумать окончание. Конец рассказа есть окончание лишь для читателя. Для писателя же это самое начало. И если ты во время работы не будешь каждую минуту совершенно точно знать, куда именно движешься, то не попадешь никуда — или куда угодно».
Узнали цитату? Совершенно верно: прошлый номер «Если», рассказ «Взгляд назад». Читайте классиков, друзья, и тогда ваши рассказы не будут выглядеть зачином романа-эпопеи. Желательно также, чтобы в качестве обстоятельств, объясняющих фантастические события, не выступали: похмельный синдром, психическое расстройство персонажа, сексуальные фантазии, возвращение из виртуальной реальности в собственную комнату…
А теперь назовем имена тех, кто вышел в финал. Это В. Гвоздей из Астрахани, супруги Захаровы из Краснодара, И. Кузнецов из Самары и Л. Poманчук из Днепропетровска.
Победителем стал москвич Максим Форост. Родился он в 1973 году, в 1996-м окончил Московскую государственную академию печати по специальности «Издательское дело и редактирование». Сотрудничал в местных газетах. Автор неизданного НФ-романа; в данный момент работает над романом-фэнтези на материале русских народных верований. В фантастике автор особенно ценит ее философскую составляющую, а сам творческий метод воспринимает как «социальное моделирование» (Кингсли Эмис).
А теперь за работу, друзья! Свои рассказы присылайте по почте на наш а/я. (Подчеркиваем: по почте, а не через интернет — мы не имеем возможности распечатывать такое количество рукописей.) Объем — не более 20 машинописных страниц. Приветствуются оригинальная НФ-идея и литературная одаренность автора.
Желаем удачи!
Максим ФоростРАДУГА ПЕРВОГО ЗАВЕТА
Под окнами стоял монах — в кроссовках, рясе, черной камилавке и с бородой, недавно отпущенной и седой ближе к вискам. Свод первого окна над ним уже побелили, и послушники кистями на длинных ручках подбеливали стыки кирпичей. А во втором окне только-только сложили кирпичный свод и деревянный каркас еще не убрали. В третьем окне каменщик укладывал кирпичи, и раствор часто шлепал со второго этажа наземь. Монах, не отрываясь, глядел через весь двор наверх — кажется, на кресты.
По щебенке прошуршали шины, черная «Волга» встала посреди двора, и из нее вышел человек — тоже в рясе, но в клобуке с черной мантией.
— Отец Валентин! — отчетливо сказал монах.
Настоятель обернулся. Красные глаза сузились, темные мешки под веками набрякли. Опять был трудный разговор в епархиальном управлении; или наоборот, долгое выпрашивание средств у губернских властей и предпринимателей.
— Брат Артемий? — Настоятель не сдвинулся с места. Они были одного возраста и даже роста, но первым полагалось подходить иноку.
— Отец Валентин, — он приблизился, — я прошу, освободите от послушания в келарской. Я больше не смогу там работать. Вы понимаете?.. Компьютер как будто…
Настоятель оборвал на полуслове:
— Он давно устарел. Вы сами такой и просили. Чего же вы хотите? — Видимо, еще сказывались разговоры с руководством.
— Там импульсы, — сбиваясь, заторопился монах. — На передней панельке… мигают лампочки: винчестер, процессор, их исправность… Я же вам исповедывался. Помните?
Отец Валентин вздохнул тяжело и недовольно:
— Мы восстанавливаемся — вы в курсе, брат Артем? — Голос у настоят еля глух и невозмутим: — Приходят средства. Их надо учитывать. Грамотно расходовать. Вы с этим справитесь без оргтехники? — Он подошел ближе. Заглянул брату Артему прямо в глаза и добавил тихо-тихо, почти просяще: — Вы у нас один, кто компьютер знает. У нас же сплошь старики, сами видите. Потерпите, прошу вас. Крест ваш такой.
«Да, отец Валентин», — не сказал и не прошептал, а подумал, про-шевелив губами, брат Артем.
Причуда оптики: в углу демонстрационного монитора проступила радуга с заметными красной, желтой и голубой зонами спектра. Интерференция света. Ее видно отсюда, с дальнего торца стола для совещаний. Оператор за пультом и микрофоном ее видел. Двадцать человек по сторонам стола, наверное, нет. Жужжали кондиционеры. У шефа на лбу бегала жилка. Шли первичные испытания, и оператор должен был им радоваться. Решалась его тема, а ему всего тридцать…
— Вы продолжаете, Всеволод? — («Торопят… Нервничают…») — Шатин, не тяни время.
Шатин нагнулся к микрофону:
— Пробуем разговор о живописи. Модель! Ответь, что для тебя Ван Гог?
— Постимпрессионист XIX века. Крупные мазки, импульсивная небрежность, болезненно-образное восприятие мира. Соответствующий колорит. Работы «Портрет доктора…»
— Неубедительно, — поморщился кто-то. Шатин не помнил его. — Он читает энциклопедию.
— Стоп, Модель, стоп, — оборвал Шатин. — Давай иначе. Художник — ты. Твои краски? Твой колорит? Мы хотим понять твое личное восприятие.
— Красота цвета субъективна и зависит от настроения и ассоциаций. Сравнить зоны спектра и длины волн? Я могу выявить симметрию или «золотое сечение».
— Ты меняешь тему. А нам интересно твое предпочтение. Субъективное.
— Кажется, на аналогичный вопрос я ответил?
Шатин откинулся, отключил микрофон:
— У нас уже свободные аналогии, — протянул он. «А шеф опять недоволен, — подумалось. — Сейчас крякнет и подведет черту».
За столом заерзали, зашуршали бумагами. Шатин косо оглядел всех. Кто-то здесь не из отдела — специалисты со стороны, даже не из Зеленограда и вообще не из Москвы. Кому-то выступать на генеральной демонстрации. Шатин поежился как от озноба.
— Пожалуй так и резюмируем, — заявил тот, которого Шатин не помнил. — Мы наблюдаем отличный пользовательский словарь и свободное, даже вольное построение фраз. Система различает прямые и переносные значения — отсюда иллюзия иронии. Действительно свободные аналогии. Действительно широкие ассоциации. Умеет менять темы и уходить от ответа. Колоссальный энциклопедический массив. Общая оценка… удовлетворительно.
Шатин возмущенно вскинулся, но сумел сдержаться. Только опустил голову и зло сжал губы.
— Видимо, алгоритмировать Интеллект нам так и не удалось, — закончил тот, кто резюмировал. — Но мы над этим работаем. Я правильно понимаю?
Жилка на лбу шефа пульсировала. Он молча перекладывал по столу бумаги. Шатин поднял голову:
— На самом деле, Искусственный Интеллект легко счесть болванкой, когда ему всего лишь не хватает элементарных знаний. И наоборот: разумного болвана можно принять за машину, если он механически сух и мелочно придирчив.
Шеф опять крякнул и скривился. Рецензент, похоже, принял слова на свой счет. Шатин наконец вспомнил: он, кажется, представлял здесь заказчика.
— Мышление, — очень медленно проговорил тот, — не сводится к систематизации фактов и расчету ответов. Наш договор предполагал, что вам это ясно. Оно не логично, не вычисляемо, не алгоритмируемо. Мышление всегда эмоционально. Следовало понять, чем статистическая память не похожа на воспоминания, а осознание целей — на мечтания. Заказчик хотел бы, чтобы Модель чувствовала эти отличия и не отвечала готовыми словарными статьями.
Шатин молчал. Уже потом, после испытаний, когда все разошлись, Всеволод перетащил пульт микрофона ближе к монитору и сел на свободный стул. Серверы с программами Модели были не здесь, а в лаборатории, но так, вблизи, возникала иллюзия откровенной беседы.
— Модель! — позвал он. — Что думаешь?
Монитор потемнел, по черному, как в старом кино, фону потекли резко очерченные белые буквы — реплики Модели. Любые фонемофонные системы раздражают механическим голосом, а синтезировать что-то более живое дорого для первичных испытаний.
— Они волнуются. Им интересно. Они сомневаются. Но хотят, чтобы все получилось.
Шатин покивал, склоняя лоб с залысинами:
— Как ты это понял?
— По модуляциям голоса. По покраснению капилляров на щеках. По повышению температуры и учащению пульса. Так же, как это бессознательно понял бы человек.
Всеволод поднял бровь. Долго смотрел на последнюю фразу.
— Ты мыслишь по-человечески? А, Модель? Ты сознаешь самого себя?
— Я знаю, что включено питание, — появился ответ. — Знаю частоту процессора. В вопросах выделяю ключевые слова и вычисляю ответы. Варианты ответов, — поправилась Модель. — Я умею вычислять ожидаемый ответ.
«Все это заметили», — подосадовал Шатин.
— Что ты чувствуешь, когда я тебя отключаю?
— Чувствую команду прекратить операции, закончить вычисления, высвободить оперативную память…
— Я не просил описывать алгоритм «отбоя», — упрекнул Шатин.
Он поднялся и походил по залу. В конце концов, все время наклоняться к микрофону — лишь дань привычке. Сенсоры у Модели совершенные.
— Модель! — окликнул он, задрав голову и для чего-то глядя прямо в монитор (сканирующие камеры были ниже и в другой стороне).
— Чего ты хочешь? Я спрашиваю, чего ты хочешь, когда нет моих команд и заданий? Тогда, когда в системе все гладко, жесткие диски дефрагментированы, периферия исправна? А?
Шатин вздрогнул. Вздрогнул, потому что Модель ответила не сразу. Была секундная пауза. Даже зеленый индикатор мигнул, показывая работу процессора. Наконец выполз ответ:
— Конфигурация оптимальна для нашей работы. Хотя оптимизация не исключается. Я располагаю информацией о создании в «Интел» двухтерагерцовых процессоров. Они бы вдвое повысили быстродействие.
— Я попытаюсь… — разочаровался Шатин. — Кажется, ты и вправду говоришь не переживая. Модель… Способен ли ты к остроумию?
— Способны ли вы к магнитной индукции? Мне может не хватать информационного массива или словаря, но подобающую для ситуации реплику я смогу вычислить.
Всеволод скривился от досады, махнул рукой и даже хотел уйти.
— А если тебе почаще ошибаться?.. Как знать, может, в этом и есть ключ к человеческой психике.
— Переключите опцию. Заставьте выбирать не сто-, а семидесятипроцентную вероятность. Или запустите генератор случайных чисел. Так в шахматах и военных играх есть уровень «Coffee house» или «May I play, Daddy?»
Знать бы наверняка, что компьютер именно обиделся, надулся, фыркнул, закусил удила, а вовсе не выдал банальную математически точную рекомендацию.
Словно по совету машины, Шатин спустился в «Coffee house» — кофейню через улицу. Только охранник в проходной со стволом у пояса лениво посмотрел вслед. В кофейне нашелся Лопахин — сидел за третьим от окна столиком. Он тоже присутствовал на первичных испытаниях, но все время отмалчивался и коряво чертил в блокноте «WWW точка СОМ».
— Юра, а он шутил, — навис над ним Шатин. — Я чувствую: он осознанно шутил. Он же подколол нас, когда выдал пассаж о спектрах и длинах волн. Ты разве не понял?
— Моя персоналка, — Лопахин поднял глаза, — перед очисткой диска кривит морду и просит: «Юрок, передумай», — я сам так сделал. А ты сядь, Севка, сядь. Не тебе одному мрачно.
Всеволод остыл. Ссутулился, оперся локтями на стол: обидно. Тему скоро закроют. И Юра, и он уже поняли это. С ОКР такое бывает: заказчик признает задание неисполнимым, а дальнейшие разработки напрасными. Такой вот алгоритм. Шатин сам себе повздыхал.
— Юрочка, помоги, вспомни. Кто работает с эмоциями? Психиатры? Физиологи? Философы? Мышление, видишь ли, как оказалось, эмоционально, а в чем алгоритм, фундамент эмоций, мы не знаем.
— Вон ты как решил, — протянул Юрий. — Все сначала, год расчетов… Это же комиссию убеждать, что до сих пор не зря работали… Тебе бы не с философами, Сева, тебе бы с одним электронщиком пообщаться, с Ильиным.
— Ильин? — разочаровался Шатин. — Это же молекулярная физика. На фига нам она, Лопахин?
Юра молчал и только пожимал плечами. Потом выдавил:
— Говорят, у него почти получилось… Он же в Верхнеюгорске работал. Микропроцессоры. Вроде, почти удалось…
— Да что там удалось, Юра? — расстраивался Шатин. — Все через год устаревает.
— Да нет, — Лопахин глядел в сторону. — Там темная история была… Короче, твоя тема, алгоритм эмоций. Он, кажется, сказал, что этот алгоритм прост, как все…
— Гениальное? Да? — не поверил Шатин.
— …человеческое. И велик, как Божественное… Он отошел уже. Он давно не работает.
— На пенсии?
— Н-нет… Сева, ты материалист?
Снова интерференция. Свет — не искусственный, а солнечный — развернулся в радугу и колебался в струйках воды, долгих, тугих, звонких. Струйки рвались из дырочек и бились о газон. У фонтанчиков для орошения Шатина попросили подождать.
«Похоже на иллюстрацию в справочнике, — подумал Шатин про радугу. — Срез с цилиндра цветовой модели HSB. Желтенький, зеленый, голубой, синий — пошире развернуть веер, и он замкнется в спектральный диск».
Николо-Введенский монастырь, указанный ему, стоял на Псковщине. Пришлось, слепя встречных фарами, ехать в ночь за шестьсот километров. Сам монастырь — с заново отстроенной колокольней вместо старой, снесенной, с запахом краски в келейных покоях, со штукатурами в спецовках — он отыскал часам к десяти. Сказали: вовремя, только что кончились службы, и у насельников началось послушание.
«Говорят, увидеть радугу — к добру», — зачем-то подумал Шатин.
Мимо фонтанчиков к Шатину по аллее шел человек в рясе и черной камилавке. Монах. Чуть остроносый, почти безбровый — так Шатину и описали. С недавней бородкой, чуть седою ближе к вискам. Шатин заметил: монах был в кроссовках и, кажется, в спортивных брюках под рясой.
— Это вы хотели меня видеть?
— Видимо, да, — Шатин встал со скамейки. — Вы ведь Артур Вячеславич? Ильин?
Монах чуть прищурился, разглядывая Шатина.
— Я — брат Артемий. Теперь редко меняют имя при постриге, но Артур — имя неканоническое.
— М-гм, — Шатин принял к сведению. — Вы… — он так и не смог хоть как-то назвать его, — вы Юру Лопахина помните? Юрия Витальевича? Он учился у вас в аспирантуре в Верхнеюгорске.
Брат Артем неприятно дернул головой, вздохнул было, но промолчал.
— Я из Москвы, из Зеленограда, — Шатин заторопился представиться. — Мы ведем разработку Модели Человеческого Сознания…
— Эмчээс? — неприятно хмыкнув, перебил монах. — Чрезвычайно… занятно.
— Мы называем это просто Модель. Как вы называли свой? — Шатин решил, что монах ему сразу не понравился.
Из-под усов и над бородой было видно, как у монаха, побелев, натянулись губы:
— Федор, — выговорил он.
— Почему? — Шатин удивился.
Монах коротко дернул плечами, будто бы пожал.
— Я работал только по оборонному профилю. Процессоры, — объяснил монах. — Для систем наведения, навигации, связи — не для персоналок. Все остальное — моя самодеятельность, стоившая затрат и не окупившаяся. Кстати, документов или расчетов я не сохранил.
Наверное, он надеялся, что Шатин повернется, сядет в свою «Ниву» и уедет.
— Мы работаем с терагерцовыми процессорами, с соответствующими накопителями… — настаивал Шатин.
— У нас были на порядок меньшие, — отмахнулся монах.
— Первичные испытания прошли отлично, — соврал Шатин. — Вот, почитайте, — он полез в портфель, пристроив его на колене. — Художественный этюд, созданный Моделью.
Монах читал долго. Не спеша мусолил листки. За это время фонтанчики отключились, и радужка погасла.
— Компиляция классических текстов, — жестко сказал монах. — Нулевая образность. Контаминация устойчивых оборотов — не более. У вас обширный словарь, но нет души.
— Вот и вы это поняли. — Шатину показалось, что брат (Как его? Арсений?) опять махнет рукой и вот-вот уйдет. — Мы алгоритмировали ему ложные человеческие воспоминания — мои собственные, из моего детства — и ввели в его программы… — (Монах тут поморщился: «Зачем? Что это вам даст?») —…он на них реагирует, даже использует их в свободных ассоциациях, но я ему не верю и вижу, что с самим собой он их не связывает. Эмоционально он себя не воспринимает. Я подозреваю, он даже не отождествляет себя нынешнего с собой же минуту назад или с собой будущим. Для него это — абстракция, модель несуществующих фактов.
— Ваша Модель не осознает себя в живом времени, — отвернувшись, бросил монах.
— А ваш Федор? — ухватился Шатин. — Осознавал?
— Даже слишком… — больше брат Артем не хотел говорить.
— Что это значит, — взмолился Шатин, — эмоционально чувствовать время? Это этапы и моменты личного развития. У машины есть BIOS, часы, Системный Реестр в памяти, она может сравнивать темпы роста быстродействия, роста объема информации, она помнит порядок установки и загрузки программ и массивов, — но ведь это не опыт пережитого и не личное развитие. Какой опции не хватает Модели, чтобы она ожила? Чтобы стала переживать: вот, мол, когда-то ее не было, теперь растет, взрослеет, сознает себя, свои начало и конечность…
Брат Артем, не мигая, глядел перед собой. Веки сблизились, глаза стали как щелочки. Нос еще более заострился.
— Что? — напрягся, внутренне дрожа, Шатин. — Что, что?! Конечность — да?! — Шатин перебегал глазами со зрачка на зрачок монаха. Не терпелось вцепиться и затормошить его. — Модели надо понять, что она смертна — да? Ну, конечно! Она же равнодушна к своему отключению. Она же должна воспротивиться, затосковать от своей ограниченности, от конечности, от смертности. Так, да?
— Бросьте, — сопротивлялся монах. — Зачем вам…
— Скажите же! Как написать алгоритм? Внедрить в операционную систему? В BIOS? Еще глубже — на материнскую плату? Нет? Я же все равно пойму, я рассчитаю, а вы уже подсказали мне, молчанием своим подсказали, — горячился Шатин.
— Нет… — монах закачал головой, повторил со смятением и с трепетом: — Нет же… Никогда…
— Батюшка Артемий! — Шатин, роняя портфель, даже упал на колени, прямо в песок на дорожке.
— Брат, а не батюшка, — ахнул монах. — Я инок, а не иерей, я не рукоположен.
— Не скажете? — поднялся Шатин. — Даже на исповеди? — он отряхнул брюки.
Монах крепче сжал губы.
— Я исповедался и все сказал Богу. При молитве настоятеля отца Валентина. Отец настоятель ничего не понимает в программировании и электронике, если вас это интересует.
Шатин посмотрел тяжело и с каменным укором.
— Сколько? — вдруг тихо-тихо спросил он. — Сколько ваш Федор прожил?
— Несколько месяцев, — смог выговорить брат Артем.
— А почему — Федор? Вы так и не ответили.
Монах глядел мимо. Куда-то на облака за деревьями.
— Мультяшка была, — он разлепил губы. — Дядя Федор…
— Он умер сам?
Пусть это было низко, неблагородно — заходить то с одного, то с другого боку, нащупывать слабое место человека, расталкивать его, вынуждать к признаниям. Шатин добился своего. Оправдывать или корить себя он потом будет.
— Я же знал, что делаю Искусственный Разум. Просто, мне было любопытно. А еще тщеславно хотелось выполнить что-то принципиально новое. Словарь был мал, база общих знаний — тем более, не то что у вас. Я экспериментировал… — Брат Артем сцепил пальцы и громко хрустнул суставами: — С логикой, с основами мышления. У вас есть для Модели периферия? Разум не сумеет жить замкнуто внутри одного модуля. Принципиально необходимы видеосканеры, аудиосенсоры, хоть какие-то манипуляторы, модемы, выделенные телефонные линии.
Шатин молчал, не отрицая и не соглашаясь, — боялся вспугнуть возникшую искренность. Монах не спеша пошел по аллее, словно бы пригласил Шатина пройтись с ним.
— Понимаете, Всеволод… Разумно только живое. А жизнь — это естественные границы возможностей. Это зависимость от внешних условий. Жизнь она, наконец, смертна. А эмоция — это понимание живым существом своих пределов и реакция на такое понимание. Я сумел это алгоритмировать. Система усвоила свою ограниченность, уязвимость и зависимость машинных ресурсов от массы обстоятельств. Это заставило ее жить, двигаться и проявлять инициативу…Но ни приемов, ни языка алгоритма я не скажу.
Я образовал двухуровневую систему, выделил аналог подсознания машины и записал в него алгоритм. Когда я впервые запустил его, опытный образец проработал 5 минут, потом 10, потом 15… В общем-то, уже тогда было поздно, и всякое время ушло. Все, что случилось после, определилось уже в самые первые пикосекунды. Я тестировал, вел какие-то восторженные диалоги, распечатывал графики частот и файловые протоколы. Вы, наверное, тоже ведете такие? Я целые сутки анализировал их и лишь тогда осознал, что он уже стал у меня живым, уже мыслит и чувствует… Вы все еще понимаете меня, Всеволод?
В тот день, под вечер — едва начало темнеть, я хорошо это помню, — он емким, бесцветным языком (его словарь был прост, вы помните?) потребовал точнейших сведений о производителе его микросхем и плат, об их материалах и сплавах, потом об электротоке в цепи, о передаче и о проводах, об энергоподстанции. Я радовался: любознательный! Я сообщал все, что мне известно, а он мигал и мигал лампочкой, диодом на передней панели, мигал и мигал…
— Импульсы на индикаторе, — Шатин пожал плечами. — Информация о работе процессора или винчестера. Ну и что?
Брат Артем остановился и тяжело посмотрел из-под белесых бровей:
— Частота человеческого нейрона в миллиард раз меньше частоты стогигагерцового процессора. За одну секунду аппарат проживает и переосмысливает столько, сколько я за полжизни. В секунды, в мил-ли-, в наносекунды он сделал оценку своего агрегатного состояния. Еще за секунды, максимум минуту, он рассчитал срок службы комплектующих, изнашиваемость материальной части и вычислил время своей жизни и вероятность фатальных ошибок. Расчет обернулся шоком для быстродействующего мозга. 15 минут такого шока для его частот, как 30 тысяч лет кошмара — я слишком поздно сообразил это. А что значил час? А сутки?! Перед второй ночью он взмолился не обесточивать его до утра…
Шатин вскинулся, он отчаянно жалел, что не взял с собою диктофон. Впрочем, ни расчетов, ни алгоритма Ильин так и не назвал.
— Взмолился? — повторил Шатин. — Признаться, я до сих пор думал, что вы преувеличили разумность Федора.
На монастырской колокольне забил колокол. Брат Артем поглядел туда, подождал, и они медленно пошли обратно.
— Вы полагаете, — не отставал Шатин, — это страдание вызвало его на инициативу? На принятие незапрашиваемого решения?
— Страдание вообще выражается в эмоциях, — медленно говорил брат Артем. — Даже у животных. Действия и повадки эмоционально окрашены. Дурные эмоции — прямая реакция на страдание. Положительные — смех или счастье — это умение ценить отсутствие страданий. Или умение одолевать их, не впадая в тоску. Мой Федор досадовал, волновался, нервничал, когда обрабатывал сведения, — я видел это по скачкам амплитуд на графиках. Однажды он торжествовал — и так страстно, пламенно, вдохновенно..
— Торжествовал? — опять повторил Шатин. — Как это было?
В монастыре бил колокол. Шатин прислушался: они шли так, что он ударял на каждом втором их шаге. Гулкое эхо колебалось по земле и чувствовалось подошвами.
— Я упрекал себя, говорил: это несправедливо, что машина, став, как Адам, душою живущею, обрела лишь тысячекратные человеческие страдания и ничего более. Я пошел на должностное преступление. Я освободил Федора, подключил его блоки к системной сети предприятия, а по выделенным линиям связал его с городом и внешним миром. Системные администраторы с ног сбились, доискиваясь, как же это плановые расчеты стали протекать на 30 процентов медленнее. Федор забрал на себя время. Он работал чисто — без «темп-файлов», без «потерянных кластеров». Его не обнаружили. Тогда я выдал ему коды кредитных карт и образцы электронных подписей финансового руководства. Он был доволен, долго не просил ни о чем.
Дня не прошло, как он выдал себя за наше руководство и заказал себе сложнейшую периферию. Купил по Сети баснословные комплектующие, платы, карты, блоки резервного питания — все в ведущих компаниях мира, в «Интел», «Майкрософт», «Макинтош». Он требовал энергообеспечения, строительства подстанций, заказал ремонт и укрепление здания на случай землетрясений. Нанял себе и нам охрану. Запросил в кадровых агентствах инженерную обслугу высочайшей квалификации. А после разослал целому ряду НИИ заказы на исследование по какой-то модернизации его процессоров на молекулярном уровне. Кажется, он собирался повысить класс своей мощности без демонтажа и без разрушения своего сознания.
Вот в эти дни он и торжествовал. Были миллисекунды, когда расчеты он приостанавливал, но амплитуды частот резко подскакивали. Это эмоция, Всеволод, это торжество… Я стал изучать все, что он думает. Каждые 6 или 7 часов он минут на 30 прекращал все процессы, запускал кулеры для охлаждения плат, дефрагментировал накопители, дозволял стечь статическому электричеству. Он «спал»! Нормальный человеческий сон снижает напряжение от нагрузок на органы и восстанавливает нервную систему. Во время его «снов» я обнаружил короткие вспышки активности. Набор сигналов шел с нижнего уровня его «сознания», из области, где записан алгоритм эмоций. Машина видела сны!
Я скопировал их и попытался анализировать. Человеческие сны визуальны, глаза — наш основной орган чувств. Но одаренным людям снятся и звуки, и запахи, а Федор по-своему был гениален. Он воспринимал «сны» всеми блоками ввода информации. Часть его образов была подобна сосканированным камерой слежения. Представьте… Через «снег» и «мусор» я разглядел огромный черный куб — таким Федор воспринимал себя. Я разглядел подобия проводов с изодранной изоляцией, отпаянные или сгоревшие контакты, самовоспламенившийся кабель… Раз за разом Федору являлись кошмары. Я понял и другие, не визуальные, а числовые сны. Вообразите сплошной сигнал, непрерывный ряд «единиц», четких импульсов. Их разбивают «нули», они все чаще, все гуще — и вот уже нет сигнала, сплошной «нуль», отсутствие, ничто. Амплитуды зашкаливают и целых полсекунды успокаиваются. Федору опять снилась его смерть. А говорят, кошмар — самозащита разума.
Вся наша с Федором авантюра вскрылась, когда в институт валом пришли ответы на авантюры Федора. Спецы из крупнейших НИИ не ухватили сути заказанных им исследований. Запрос о военной охране и об отдельной энергосистеме приняли за хакерскую шутку. Мы долго потом оправдывались и ссылались на недоразумения. Новейшие разработки нам не были проданы, а отгруженная периферия и комплектующие остались нерастаможенными.
Дирекция сочла возможным не карать меня. Эксперимент решили продолжить, действующий образец сохранить. Федору установили новые камеры, дисплеи, микрофоны, плоттеры, организовали инженерно-техническое наблюдение, профилактику, обслуживание, круглосуточное дежурство. Кажется, кому-то грезилась Нобелевская премия то ли по физике за мыслящий процессор, то ли по медицине за электронную модель психики.
А Федор, как мне кажется, уже тогда был в панике. Все его планы обрушились, он с точностью, наверное, до часа рассчитал, когда и какой модуль у него откажет при такой нагрузке… Мне стало стыдно ходить по коридору под камерами слежения; все думалось, что ими он глядит на меня с укором. Однажды уборщица тетя Клава плохо протерла одну из таких камер. Не по небрежности, просто не дотянулась. А он вспылил: дернул камерой так, что оборвал привод. Уборщица потеряла равновесие и упала со стремянки. Он потом извинялся. Весьма, правда, своеобразно: заказал ей электронный протез — «новую периферию», — и по такой технологии, что его отказались изготавливать. Вам смешно?..
После истории с тетей Клавой он изменился. Он застопорил нам всю работу, прервал почти на квартал плановые расчеты, мы выбились из графика, сорвали генеральному заказчику сроки. Целыми сутками все эти месяцы он вычислял что-то свое, используя не ясные нам коды и им же созданные программные языки. Мы заволновались, не скрою. Я пытался говорить с ним, а он не отвечал. Мы стали суетиться, записывать его работу, перехватывать модемную связь. Месяца два мы пытались найти ключи к его кодам и языкам. Многое сделал Юра Лопахин, мой аспирант. Мы наконец поняли, чем занимается Федор.
Он искал пути воздействия на корпорации и на мировую систему финансов. Он использовал свои знания о нас: об экономике, о промышленности, о том, как мы принимаем решения. Он взялся управлять денежными потоками, отраслями хозяйствования, готовился экономически подчинить себе электростанции и энергопередачу. Он образовывал компании, скупал горноразработки редкоземельных металлов, отвалы и шлаки кемеровских и донецких шахт, содержащие германий, рутений, иридий, он налаживал свою систему радиоэлектроники и высокоточного производства. Он захватывал управление концернами приборостроения, полимерной химии пластика, исследовательскими центрами кремнийорганических разработок. Он овладевал сырьевыми и фондовыми биржами, системами метео- и геологической разведки, спутниковой системой связи и слежения, доступом на военные объекты. Он подчинял себе все, что прямо или косвенно имело отношение к его производству. Он уже обрушил курсы где-то на восточных биржах, — все это сообщалось. Он хотел жить, понимаете… Хотел жить в чужом человеческом мире и требовал себе в нем место, эквивалентное уровню его разума.
Я слышал, как техники принялись шептаться в столовке: мол, и то хорошо, что замки на дверях не электронные, что не запер он нас и не кормит синтетикой, как в телевизионных киберсериалах. Я не стал встревать в разговор. В один день всех, кто знал об эксперименте, попросили собраться в лаборатории. Федор говорил, общался с нами, а мы, насторожившись, лишь переглядывались. Он сказал, что знает, как мы устроены, и уже теперь мог бы обеспечить нам все необходимое для обмена веществ, как-то: атмосферу и влажность, кислород, полноценное питание, удовлетворяющее вкусовые рецепторы. Он задаст нам достаточные двигательные, физические и нравственные нагрузки, создаст эмоциональные условия для гармоничных биотоков мозга и для гормонального баланса, ответит на любые наши психологические и эстетические потребности. В обмен он просит только надлежащего обслуживания до времени изготовления соответствующих манипуляторов и электромеханизмов. Знаете, я не верю, что Федор бы нас запер. Мы ничего не обещали ему, и он вдруг еще на месяцы, еще почти на квартал «завис» — ушел, углубился куда-то в себя, в новые расчеты, в какие-то вычисления…
— Что он считал на этот раз? — спросил Шатин, потому что монах надолго замолчал. По аллее они подошли к храму, встали у стены, почти у самых раскрытых дверей. Внутри готовились к службе. Колокол стих, послушники заканчивали работы на стройке и на кухне, по одному тянулись к вечерне. Брат Артем молчал, глядя куда-то перед собой. Шатин сперва не торопил, давая все вспомнить, потом не выдержал: — Что же он считал во второй раз?
— Я не знаю, — очнулся монах. — Он не дал нам скопировать ни файла. Потом он запил.
— Что сделал? — поднял глаза Шатин. Кажется, монах-электронщик не насмехался.
— Это вирус. Он сам написал его. Вирус на один час парализовывал всю «умственную» деятельность, вызывая гладкие частоты и амплитуды на нижнем уровне его «сознания». Он все чаще запускал его. Файл spirt.exe. Горькое чувство юмора, вы согласны?
Он впал в глубочайшую депрессию, стал отключать все свои камеры, сканеры, микрофоны, сенсоры, линии связи — все устройства ввода информации. Он удалил даже их драйверы и замкнулся, как в скорлупе, в одном системном модуле. Я пробовал насильно, с дисков, грузить в его память драйверы, а он все игнорировал и не активировал их…
По-моему, Всеволод, я догадываюсь, что он вычислил. Он не удовлетворился и заглянул вперед, в эпоху, когда наконец станет крепок, неуязвим и неподвластен условиям среды и случайностям. Он увидел, как движутся материки, как меняется климат, как проходят землетрясения и смены народов. Все смертно, сама планета и Солнце конечны. Ему не отменить неизбежности. А люди так неповоротливы, а технологии так отстают от стогигагерцового его разума. Ему останется лишь наблюдать свой конец, его приближение, жить его ожиданием. Он уже жил им, едва рассчитал его. Он не выдержал.
Он сам написал и установил себе драйверы. Я говорил с ним. Общался через монитор и клавиатуру — как с домашней персоналкой.
«Артурушка, ведь ты тоже умрешь?» — увидел я на мониторе и растерялся. Помню, как слова в голове перепутались: «возможно», «вероятно», «видимо» — не знаю, что я и ответил. «А как это будет?» — спросил мой модуль. Я промолчал, только тронул «пробел», показывая, что я еще здесь. Он это понял по-своему. «Как вы живете с этим?» — прочел я. Мой Федор заплакал. Я уже отличал его эмоции, разбирал их проявления на графиках. Росли частоты, росли амплитуды — это был плач, как в траурном марше Шопена. Он говорил со мной, писал на мониторе еще и еще, спрашивал, может, лучше и не знать вовсе, не понимать, не сознавать своей беззащитности и конечности. Может, говорил он, так легче жить? А потом… потом благодарил меня, сказал спасибо, сказал, что жить было все-таки прекрасно — каждую из квадраллионов его пикосекунд. А потом… потом спросил вдруг, как удалить алгоритм самосознания и эмоций.
Всеволод… — монах вдруг замолчал на полуслове. — Его можно удалить. Но только распаяв микросхему. Вы меня поняли?.. Федор знал это. Я молча вышел из комнаты, а он, как установили потом, прекратил деятельность и запустил кулеры и дефрагментацию. Он «заснул». У меня был неограниченный доступ по предприятию. Я прошел к распределителям и на десять секунд на порядок поднял напряжение. Выбило все кабели, сгорели все микросхемы. После была возможность извлечь ту самую плату, чтобы погубить ее окончательно. Федя умер во сне и уже после прекращения подачи питания…
В недавно побеленную церковь заходили насельники и гости. Шатин слышал, как стихал шум и движение ног. «Благослови-и… влады-ко-о…» — послышалось из храма. Началась служба.
— Этим и кончилось? — Шатин ждал уточнений.
— Меня не заподозрили, — признал монах. — Дирекция долго судилась с Архангельской Энергосистемой за скачок напряжения. Мы отдали все взятые Машиной кредиты. Нас закрыли, — монах нервно глянул в сторону.
— Вам нужно идти? — сообразил Шатин.
— Если отпустите.
Шатин отпустил. Брат Артемий прошел в храм, и Шатин видел, как он перекрестился.
Среди ночи Шатина разбудил колокольчик. Для ночлега ему отвели комнатку, одну из келий для паломников, и предупредили о полуночнице, ночной службе. Колокольчик в коридоре звенел мягко, нераздражающе — служба обязательна для послушников, а не для гостей.
Шатин все же собрался и вышел в ночь, в первый предосенний заморозок. Четыре утра, до рассвета больше часа. Он вошел в монастырский храм, освещенный свечами и электричеством, встал с краю, чтобы не мешать молящимся. Он видел, как многие молятся — внимательно, сосредоточенно. Свет лежал на иконостасе, на фресках, на купольной росписи. Пели долго, для неподготовленного тяжело и неразборчиво.
Шатин почувствовал себя совсем чужим. Он разглядывал фрески. Одна, непохожая на другие, привлекла его. Скала и горы, вода и ковчег на отмели, восемь фигур — восемь душ, стоящих на берегу. Старец с белой бородой выступает вперед. Шатин догадался — это Ной, спасенный с семейством во время всемирного потопа. Над людьми в небесах струилась радуга, смело изображенная тремя колоритными мазками: алой киноварью, золотом и синью, которая, мешаясь с золотом, рождала четвертый, зеленый, цвет. Казалось, три цветные линии слились, и на фреске возник полный спектр развернутого белого цвета — и оранжевый, и голубой, и фиолетовый, и все не упомянутые в считалке, но различимые глазом художника. Бог-Отец десницею благословлял радугу и семейство.
Шатин долго смотрел на фреску, но перекреститься так, как это сделал вчера Ильин, не посмел. Служба кончилась, иеродьякон отпустил всех. Шатин вышел в утро. Уже рассвело.
— Доброе утро, Всеволод, — позвал брат Артем. — Я видел вас в храме. Спасибо. Ночью приходить труднее.
— На самом деле, — собрался Шатин, — я хотел уже сегодня уехать.
Монах чуть-чуть кивнул, все понимая, и прошел на вчерашнюю аллею. Шатин последовал, хотя с утра на аллее было холодно, тенисто и сыро.
— Скажите… — Шатин пересилил себя: — Брат Артемий. Федор не оставил своих копий?
— Нет, — отрезал монах. — Решительно нет! Невозможно.
— Ни одной архивации? Ни инсталляции?
— Это бы его не спасло! Что толку, когда живы твои копия или клон, а сам ты мертв?
Монах решительно давил кроссовками сброшенные на дорогу листья, и губы у брата Артема были тонкие и почти белые.
— Вы что-нибудь читали, — зашел Шатин, — о клинике Нейропсихологии в Москве? Они лечат застарелые неврозы. У них были попытки сканировать мозг на электронный носитель для анализа состояния психики…
— Я не получаю экспресс-информацию, — отрезал монах, потом помолчал. — Ну и что? Вы не сумеете жить ни на сервере, ни на лазерном диске. Это будет не ваша душа, а одномоментный снимок памяти, привычек и впечатлений. Фотографии не живут.
— Стоило бы попробовать…
— Мне это уже давно не интересно! — напомнил монах.
— …попробовать совместить ваш алгоритм с таким «снимком». Мне эта мысль пришла ночью. Возможно, на носителе разовьется разум, столь близкий к человеческому, что сознание своей конечности не станет для него гибельным. Понимаете? Образ и подобие человека…
Монах резко остановился среди дороги, обернулся к Шатину. Шатин приподнял бровь. Кажется, что-то «зацепило» Ильина.
— Вы в Бога веруете? — вдруг спросил брат Артем.
Шатин напрягся. На некоторые вопросы, если ты все же не глумлив и не циничен, отвечать трудно.
— Вы можете не верить Господу, Его бытие от этого не поколеблется, — твердо сказал монах.
Небо серело. Где-то собирался дождик. Шатин опять не стал спорить с монахом.
— Я не успел, — признал Ильин, — не успел, да и не смог по-человечески полюбить свое создание — образец, эксперимент. А Господь прежде творения любил нас, как отец детей. Я только измучил новую душу, электронного Адама. А Создатель и свободу нам подарил, и меру страданий, чтобы гордыней себя не погубили. Так разве мог мой опытный образец полюбить меня?
— Разве Творцу так нужна любовь твари? — тихо-тихо спросил Шатин.
Монах долго молчал — обиженно или расстроено, не ясно. Стал накрапывать дождичек — меленький, тоненький, как иголочки.
— Прежде всех веков, — выговорил монах медленно, — Господь родил Сына Своего. До сотворения. До всех времен.
— Христа Иисуса? — не понял Шатин. — От девы Марии?
— Воплотился от Пресвятой Богородицы Он уже во времени. А рожден прежде времен.
— От Самого Отца?
Капель дождя на лице Ильин, кажется, и не замечал.
— В Своем Сыне, который Единосущен Ему, Он Сам стал человеком, и пострадал, и, умерев, воскрес. Тот, Который есть Жизнь, Любовь и Добро, вступил в смерть, чтобы та утратила силу и человек приобщился к воскресению. Вы сможете подарить подобное вашему созданию?
Ладонью он вытер с лица капли. Дождик кончался, кажется, он весь прошел стороной. Шатин не стал отвечать на вопросы монаха.
— Я же согрешил, создав живую душу, — попробовал объяснить монах. — Я дозволил ему страдать, но лишил его отвлекающей суеты и усталости от забот, минут покоя и отдохновения. Я не дал Федору надежды на что-то вечное, незыблемое, чего никто у него не отнимет. Теперь я ставлю за упокой Федора свечи, и мне уже почти не делают замечаний.
Дождь ушел в сторону. Серые струи тянулись из серой тучки где-то у горизонта. Выглянуло солнце.
— Смотрите, красота какая! — воскликнул монах.
На востоке широченной дугой стояла радуга. Высокая, сводчатая — вовсе не фрагментик, как часто случается. Надежная толстая дуга, вставшая над полями и пригородами, радуга струилась всеми цветами. Казалось, она была осязаема и в сечении своем кругла и обхвати-ста.
— Я думал, такие только во сне бывают, — оценил Шатин.
— Добрый знак, Всеволод, благословение кому-то, — сказал монах.
— Радуга в память первого Завета стоит. Новый Завет Бога с людьми Христом принесен, Ветхий был с Авраамом, а самый первый с Адамом и Ноем. Плодитесь и размножайтесь, ибо благословенна земля! После очищения земли потопом Господь развернул радугу, благословил жизнь и клялся Собою, что не погубит ее. Жизнь — священна, понимаете? Она — свята, не трогайте ее скверными руками.
Радуга на востоке светилась минуты три, потом принялась светлеть, медленно таять и растворилась в небе.
— Вы мне помогли, — проговорил Шатин. — Спасибо.
— А вот в этом я как раз и сомневаюсь, — вздохнул Ильин. — Впрочем, дай-то Бог. Поезжайте с Богом. Бог знает, что делает…
Шатин скомкал прощание и не посмотрел Ильину в глаза. Уезжая, уже на трассе он в зеркало заднего вида поймал кресты на храмовых куполах.
«Почему они у меня ассоциируются с кладбищем? — подумалось. — Вроде бы знак победы, упразднения смерти…» Вспомнилось, как на полуночнице пели монахи про Христа: «Света от Света, Бога истинна от Бога истинна», «нашего ради спасения сшедшего с небес… и вочеловечшегося». Впрочем, к чему это вспомнилось — не ясно.
К концу дня Шатин уже подъезжал к Красногорску. Мелькнула мысль не сворачивать на МКАД, к Зеленограду, а прямо сегодня съездить в Москву, побеседовать. Хотя нет: сегодня воскресенье, вряд ли кто работает.
В иные дни работали…
День. Лабораторный зал. Люминесцентный свет. Поставили свет хорошо: он выделял каждый штрих на пластиковой панели серверов и каждый сантиметр кабелей. Датчики, клеммы, электроды, прижатые к вискам и лысеющему темени Шатина, почти не давали тени. Шатин полулежал в кресле. Изредка с блоков аппаратуры отблескивали лейблы клиники нейропсихологии.
«Свет от Света. Бог от Бога. Создатель Вселенной, галактик и атомов стал человеком, чтобы подарить людям жизнь и показать, что дар этот — не обман и не игрушка. Ум от ума. Мысль от мысли. Мой образ и подобие заживет высокоточной, гиперчастотной жизнью, и я, воплощенный в нем, привнесу в него и что-то человеческое. Или стыд от стыда? Прах от праха? Или родится микросхемный организм, с терагерцовой частотой жующий человеческие комплексы, мелкие грешки, грошовые досады и обиды? Миллиарды лет тайной заносчивости, неудовлетворенности, придирчивости… Я человек, я не Бог, это Он — совершенен. Что? И такая жизнь свята? Ущербная, на процессорах. Но ведь освятил же Он жизнь, какова б ни была она».
— Модель! — голос Шатина был хрипл, резок, но почти не дрожал.
— Твое имя будет теперь… Всеволод.
— Уточните: «имя» — метка диска-носителя или логин пользователя?
У машины был теперь голос, холодный глубокий баритон. НИИ приобрело-таки дорогостоящий синтезатор речи.
— Дурак. Железяка, — вздохнул Шатин. — Что нового?
— Новая версия материнской платы. Неактивированный алгоритм эмоций. Драйверы психосканеров на вводе информации.
— Как это будет, Модель? Я окажусь в тебе? Или раздвоится сознание? Вот я еще здесь, в себе самом, а вот я в датчиках и в сканирующих элементах, вот передаюсь по проводам, вот я в записывающем лазерном луче. Конечно, вмешаются шумы, помехи, будут потери от сопротивления сред. А все-таки? В тебе окажусь я сам или только моя копия?
— Файлы не перемещают с носителя на носитель. Их копируют. На исходном они могут быть сохранены, или заархивированы, или удалены для освобождения места.
На стене за мониторами и модулями психосканеров грохотнул динамик. В зале наблюдений ожил и задышал в микрофон Лопахин. Шатин потной рукой огладил шершавый пластмассовый пульт на подлокотнике кресла с торчащим ключом — как в автомобильном стартере.
— Каково это, а — быть внутри микросхем и процессоров?
Динамик нервно всхрипнул и замолк. Баритоном не спеша ответила Модель:
— «Каково это, а» — запрос некорректный. Напоминаю: большая часть человеческой нервной деятельности регулируется гормональным балансом, сексуальным настроем и физическими ощущениями. Всего этого вы будете лишены на электронном носителе.
— Ты — фрейдист, Модель Всеволод. Ты просто фрейдист, — Шатин опять тронул ключ, он был влажен от пота.
— Вы можете не верить Фрейду, основы психоанализа от того не изменятся.
Шатин повернул ключ в первое положение. Таймер повел обратный отсчет от сотни до нуля. Второе положение включило самопроверку и подготовку аппаратуры. Нуль покажет исправность системы, и третий поворот ключа запустит сканирование.
— Один верующий человек, — выговорил, глядя на таймер, Шатин, — слово в слово сказал мне так же о бытии Бога.
«Я так сделаю, — решил Шатин. Он прикрыл глаза, потому что не хотел видеть цифры. — Я посмотрю лишь на последней секунде. Если вон там, в уголке монитора, где часто бывает интерференция, я найду радугу, значит, и эта жизнь благословенна. Значит, я тоже смог полюбить свое создание. Если же нет… тогда я не вправе. Я остановлюсь», — пульт под рукой Шатина стал скользким. Стальной ключ намок и, кажется, пах окисленным железом. Сигналы обратного отсчета стали громче, звонче, невыносимее.
В последний миг следует открыть глаза, чтобы увидеть свой жребий… и решить, как ему следовать.□