Понятно, я не мог пройти мимо таких актуальных тем. Тем более (я перешел в седьмой класс) в городской газете «Тайгинский рабочий» только что появился мой первый научно-фантастический рассказ «Остров туманов». В известной библиографии Н.Мацуева после указания: Поповский А. Дружба. Повесть. М. «Сов. пис»., 1935, — даны рецензии на указанную повесть: «Так называемый писатель Поповский», «Жив Курилка» и «Еще о так называемом писателе Поповском».
Если бы на мой рассказ откликнулись критики, боюсь, дело рецензиями бы не кончилось. К счастью, критики не откликнулись, и я один за другим написал несколько научно-фантастических романов, актуальных, как полагается: «Под игом Атлантиды», «Горная тайна» и «Contra mundum». Единственное, что могу добавить к сказанному: как это ни странно, в не столь уж далеком будущем из указанных выше набросков вышли повести «Разворованное чудо», «Мир, в котором я дома» и «Шпион в юрском периоде», что, безусловно, подтверждает любимый мною тезис: человек полностью проживает всю свою будущую жизнь в период где-то с пяти до пятнадцати лет.
После этого уже ничего не происходит.
Ну, может, некоторое совершенствование или, наоборот, упадок.
«Первым из европейцев увидеть снежного человека посчастливилось греческому путешественнику Тамбоци, — смело писал я в научно-фантастическом романе «Горная тайна». — Тамбоци увидел сноумена в районе пика Кобру, на высоте примерно в пять тысяч метров. Грека сильно поразила огромная согнутая тень, нагнувшаяся над хрупкой веточкой рододендрона, а потом быстрота, с какой слинял в сторону ледяных развалов испуганный сноумен. Никогда больше, — писал я с несколько преувеличенной озабоченностью, — грек не встречал сноумена».
Шерпы, сообщал я будущим читателям, смелый и выносливый народ. Они живут в горах. Среди них нет ни одного, кто не имел бы пары сильных, мускулистых ног и мощной спины, привыкшей к переноске тяжестей. «Шерп Тарке, — писал я, — брел по гладкой, как зеркало, поверхности ледника Бирун. В одном месте — (очень похожем на заснеженный пустырь за ремонтирующимся рабочим клубом имени Ленина) — шерп наткнулся на большие следы босых ног». Если бы нашего соседа машиниста Петрова прогнать босиком по снежному пустырю, несомненно, след остался бы такой крупный. Понятно, шерп насторожился. «Его крепкие руки в любой момент готовы были сорвать с плеча тяжелое заряженное ружье, выхватить из-за пояса кривой тяжелый нож кукри или схватить тяжелую ледяную глыбу, множество которых валялось вокруг». Да и сам по себе шерп не был придурком. «Я, блин, гоблин, а ты, блин, кто, блин?» Увидев следы, он рванул подальше от опасного места, тем более, что «бледное гималайское небо начинало уже темнеть, скрывая в клубящихся тающих облаках заснеженную вершину тяжелого Эвереста».
Но шерпу пошла непруха. В узком ледяном ущелье он наткнулся на сноумена.
Скажу сразу, сноумен не был взят из головы, у него был реальный прототип в жизни. Я писал сноумена с некоего Паюзы — сопливого сволочонка годами двумя старше меня, с сапожным ножом за голенищем. Одежды на сноумене не было (единственное отличие от Паюзы), зато морда вся в волосах, в синяках, зубов маловато. И был он глух, как Бетховен.
Понятно, что шерп в ужасе упал на колени. «Врожденное суеверие костром разожгло страх в его гордом сердце».
Фраза о врожденном суеверии казалась мне безупречной. Снежные пики, курящиеся сухим снегом склоны, небесная голубизна, пропасти, разверзающиеся под ногами… действительно, сильная красивая вещь получалась. Вроде тех клеенчатых ковриков с лебедями и русалками в сатиновых лифчиках, которые продавались на местном рынке. Сноумены (галуб-яваны, тхлох-мунги, йети), писал я, были не глупы, но сильно опустились из-за недоедания. Снежные Гималаи могли предложить им только голубоватую траву, про которую тогда много писал известный астроном Г.А.Тихов, но спуститься вниз, в теплые, обитаемые долины, напасть на питательных горных коз они не догадывались. А договориться с редкими путешественниками, вроде того грека, мешала им глухота.
Да и не люди они были, наносил я сюжетный удар будущим читателям. Корабль марсиан потерпел катастрофу на леднике Бирун, и в живых остались только два члена экипажа. Один, изнуренный недоеданием, сразу сдался высокогорному пограничному наряду некоей азиатской страны, входящей в агрессивный военный блок CEATO. Понятно, хорошо ему не стало. Взяли сноумена на болевой прием и приволокли в комендатуру. Он не выдержал допроса с пристрастием, умер. Зато пошла пруха второму: он попал в руки советских исследователей. Теорему Пифагора, начертанную перед ним на снегу, изголодавшийся марсианин принял с таким же восхищением, как и кусок сала.
А потом был торжественный прием в Кремле, отправка марсианина на родину, долгие пламенные речи, ну и все такое прочее.
Через много лет на литературном семинаре в Дубултах ленинградский фантаст Александр Иванович Шалимов, человек деликатный и воспитанный, действительно подтвердил, что в тридцатые годы, когда во многих районах Памира еще хозяйничали басмачи, к советским пограничным заставам иногда спускались с ледников хмурые галуб-яваны. Случалось, что они попадали в руки непреклонных чекистов. Ответить на резкие, в упор поставленные вопросы: кем подослан? на кого работаешь, падла? признаешь диктатуру пролетариата, сволочь? — галуб-яваны, даже при некоторой их инстинктивной расположенности к новым властям, ответить не могли, потому что были глухи, как Бетховен. Их ставили к стенке. Александр Иванович (тогда геолог) никак не успевал вовремя поспеть к месту происшествия. «Но однажды… — волнуясь, возвысил голос Александр Иванович. — Однажды… Неподалеку от нашего лагеря… Непреклонные чекисты… Схватили самку… Самку… Самку… — волнуясь, повторял он. — Самку…»
Пришлось уважительно подсказать:
— …басмача!
Мир был прекрасен.
Он был плоский, он был круглый.
По океану плавали киты, на другой стороне шарика обитали антиподы.
Постоянно хотелось есть, зато интересных книг хватало. Человек-невидимка упускал невидимую кошку, по Луне стреляли снарядом, начиненным людьми, по краю ойкумены бегало вонючее вымершее животное.
Возвращаясь из школы, я с восхищением оглядывался на цепочку круглых белых облачков, остающихся за мною в неподвижном прокаленном сорокаградусным морозом воздухе. Ноги мерзли, хотелось жрать, как тхлох-мунгу, зато дома ожидала меня поразительная книжка Вильяма К.Грегори «Эволюция лица от рыбы до человека» (Биомед гиз, Москва, 1934). Со вклеенной таблицы смотрели на меня злобные глазки доисторической акулы, хитро ухмылялся опоссум, похожий на лукавую провинциальную простушку (убереги ее Господь от писателей); близорукое лицо долгопята с острова Борнео тоже не блистало умом, зато привлекало придурковатостью. Наконец, нахмуренный шимпанзе, не самый близкий, но все же родственник тех несчастных гамадрилов, которых позже поставили к стенке грузинские боевики, ворвавшиеся в Сухумский заповедник.
Таблица, приложенная к монографии Вильяма К.Грегори, действительно нарушала мои как бы уже сложившиеся представления о жизни. До знакомства с монографией Вильяма К.Грегори я считал, что в мире ничего не меняется. Киты, поддерживающие плоскую землю, вечны. Глобус Кемеровской области в меру кругл. Настоящая книга бессмысленна. Вот простые задушевные истины.
Лестница жизни сбивала меня с толку. Ископаемая акула, ганоидная рыба, эогиринус, сеймурия, иктидопсис, опоссум, лемур, шимпанзе, обезьяночеловек с острова Ява, наконец, римский атлет, триумфально завершающий эволюцию.
Странно, странно.
Лицо Паюзы не вписывалось в этот ряд.
Паюза, как и я, жил после римского атлета, но по общему развитию мог стоять едва-едва между несимпатичным шимпанзе и обезьяночеловеком с острова Ява, но уж точно не между римским атлетом и мною. Холодные глаза, кустистые брови, сапожный нож за голенищем. Отец Паюзы тянул срок в лагере под Тайшетом, кажется, за убийство, а может, за грабеж, это не имело значения. Все на Четвертой улице знали, что сам Паюза вскоре отправится к отцу. За убийство, а может, за грабеж, это тоже не имело значения.
Однажды Паюза упал на катке.
Конечно, ему было больно, а я не вовремя рассмеялся.
Мгновенно на шумном катке, залитом светом лампочки, пылающей, как Жар-птица, стало тихо. Если раньше считалось, что Паюза просто кого-то убьет, то теперь все сразу определилось: сейчас Паюза убьет меня. Самые смелые даже подтянулись поближе, чтобы получше рассмотреть техническую сторону дела.
Но Паюза не торопился.
Он неловко поднялся с заснеженного льда.
Он сунул руку за голенище, но, скорее, потому, что рука замерзла.
Потом присел, вздохнул, медленно развязал ремешки самодельных коньков и молча, по-взрослому сутулясь, побрел домой.
И я, ни на кого не глядя, отмотал коньки и побрел домой. Тоже молча и тоже сутулясь. Печальное очарование вечных вещей, разноцветные огни на железнодорожной линии. Запах деревянного и каменноугольного дыма. Я знал, что Паюза меня убьет. Хотелось почитать что-то такое: не знаю что. Дома, прижавшись спиной к горячему обогревателю печи, я дотянулся до книги, валявшейся на столе. Отец ремонтировал городскую библиотеку и часто приносил домой неожиданные сочинения. Это тоже выглядело неожиданным: «Происхождение видов». Мне в тот момент было бы интереснее о закате видов. Но книга выглядела добротно. За такой толстой добротной книгой, подумал я, можно отсидеться до самой весны и не выходить на улицу. К весне, с сумрачной надеждой подумал я, Паюза может зарезать кого-то другого.
«Моему уму присуща какая-то роковая особенность, побуждающая меня всегда сначала предъявлять мое положение или изложение в неверной или неловкой фразе», — прочел я, открыв «Происхождение видов». Мысль настолько отвечала моменту, что мне захотелось увидеть автора столь совершенной формулировки. Наверное, он похож на меня. На пацана, смертельно боящегося сапожных ножей, спрятанных за голенищами. Наверное, автора «Происхождения видов» тоже здорово напугали, раз он пришел к такой простой и спокойной мысли. Я откинул крышку переплета и увидел… Паюзу! Конечно, он постарел, конечно, он полысел, стоптался, но это был Паюза! Не знаю, где он украл добротную куртку, когда успел отрастить бороду, но это был он!