е только по ночам.
Он огляделся.
Это место просто кишело приборами для наблюдения. Доступными приборами. Он скользнул рукой в карман, погладил очки. И оживил Консьержа.
Он расширил область поиска, переходя от прибора к прибору. Вот фасад здания, за которым находится его скамейка. Вот торец. Дверь в ресторан. Санджи отмотал запись видеокамеры на пару минут и увидел Марлиссу, входящую в эту дверь. Он подстроил робота, расширяя область поиска. Марлисса зашла в туалет. Сушилка для рук потребляла энергию.
Ему стало интересно, о чем она думает. Жалеет ли, что согласилась выйти за него? Будет ли любить его всегда? Чтобы ответить на эти вопросы, понадобится огромный объем данных. Придется активно собирать информацию.
Когда она вышла, он вернул очки в карман, но оставил включенным Консьержа.
И поискового робота, которому теперь предстояло работать всегда.
Жан-Клод Диньак
ОРХИДЕИ В НОЧИ
Мое знакомство с профессором Челленджером началось с убийства, а завершилось одним из самых странных подвигов столетия. Сей молодой человек отличался крайним занудством, гордыней и раздражающей самоуверенностью — несмотря на отсутствие жизненного опыта. Однако должен признать, что он не из робкого десятка. И хотя мою душу француза ранит такое признание, храбрости англичан все же следует отдать должное.
Последние дни лета 1890 года были настоящей душегубкой. Мой любимый город Тулуза, столь приятный весной, превратился в раскаленную печь, когда на него обрушилось августовское солнце. Кирпичи весь день впитывали в себя жар и отдавали его после заката. Облака мух с басовитым жужжанием вились над лошадиными «яблоками», которыми щедро усеивали мостовые животные, запряженные в телеги и экипажи. И, что хуже всего, именно летом музей привлекает разодетых в лучшие воскресные наряды бездельников, которые толпами собираются в парках — прогуляться и пообщаться. Если я закрывал единственное в моем кабинете окно, — а он расположен как раз над Палеонтологической галереей, — то через несколько минут кабинет превращался в турецкую баню. Если же я его открывал, то детские вопли мешали сосредоточиться.
Однако сегодня я без труда отключился от назойливого шума, потому что перечитывал письмо, которое несколько минут назад принес наш уборщик Шарль, попросив разрешения оставить для своей коллекции марку с портретом королевы Виктории.
Мон шер Фредерик!
Сообщенная вами новость столь поразительна и невероятна, что я счел бы ее дурно состряпанным розыгрышем, если бы она исходила от кого угодно, кроме вас. Однако вас я знаю достаточно хорошо, чтобы верить вам безоговорочно.
Поэтому, как вы и просили, я выезжаю к вам. Как только закончу сборы и напишу эти несколько строк, я немедленно отправлюсь в путь, предвкушая удовольствие от новой встречи.
Помните ли вы Сассекс[4]? К сожалению, наш общий друг весьма занят (он дал мне понять, что некая леди чрезвычайно нуждается в его услугах), однако я взял на себя смелость пригласить с собой молодого человека — вашего коллегу, работающего в той же области и страстно желающего познакомиться со знаменитым профессором Пикаром.
Если французские поезда оправдают свою репутацию, то письмо, которое вы сейчас читаете, лишь ненамного опередит нас.
Искренне ваш, Артур Конан Дойл.
Я отложил письмо, услышав шаги в коридоре. В полуоткрытую дверь моего кабинета постучал запыхавшийся Шарль — бедняга прибежал, несмотря на жару:
— Они здесь, месье профессор! Это невероятно!
Он шагнул в сторону, пропуская Дойла. Тот по-прежнему щеголял армейской выправкой старого вояки, однако нисколько не постарел, несмотря на маленькие круглые очки, которых он прежде не носил. Поднявшись ему навстречу, я вовремя вспомнил о его неприязни к искренним галльским объятиям и просто протянул ему руку. Он тепло ее пожал и сразу же вытащил меня в коридор.
— Как я и опасался, Фредерик, мой молодой друг впал в транс, увидев вашу коллекцию. Ему недостает манер, однако прошу вас считать, что причина тому — исключительно его научные инстинкты. Я уверен, что вы, будучи ученым, сумеете его простить.
Как раз напротив кабинета я держу в стеклянной витрине одну из жемчужин своей коллекции: почти полный скелет неандертальца, найденный в мустьерской пещере[5] неподалеку от Бруникеля. Сейчас перед витриной на корточках сидел мужчина, внимательно изучая швы тазового пояса. Услышав наши голоса, он выпрямился и обернулся. Я невольно вздрогнул.
Распрямившись, он оказался гораздо массивнее меня или Дойла, а мы оба далеко не хрупкого телосложения. Пышная иссиня-черная борода скрывала его лицо до самых бровей, почти столь же кустистых. Размера головы почти хватало, чтобы зрительно уменьшить огромные уши до нормальных пропорций, однако мне все время казалось, что они, подобно слоновьим, вот-вот начнут развеваться от малейшего ветерка. Цвет ушей выдавал сангвинический темперамент и склонность к внезапным вспышкам ярости.
Бледные глаза Челленджера, подобные скальпелям, препарировали меня с той же легкостью, с какой, несомненно, разобрались в анатомических особенностях несчастного скелета.
Скелета, с которым он имел поразительнейшее сходство!
Что ж, это объясняло изумление старого Шарля. Создавалось впечатление, будто отдаленный потомок обитателя витрины внезапно решил нанести визит своему прапрадедушке. Та же форма черепа, та же могучая спина, которой позавидовал бы борец, та же обезьянья стойка, весьма напоминающая позу гориллы перед прыжком. Палеонтологу такие совпадения просто бросались в глаза.
— Замечательный образец, — гулко пробасил молодой человек по-французски. — Однако я обязан возразить: хотя реконструкция некоторых безымянных костей и выполнена со знанием дела, тем не менее…
— Фредерик, — безжалостно оборвал его Дойл, — позвольте представить вам молодого Челленджера, только что вернувшегося из Монголии с восхитительными теориями по поводу происхождения калмыков. Джордж, это профессор Пикар, любезно пригласивший нас посетить его музей.
— Вы в самом деле из Монголии? Тогда вы обязательно должны рассказать мне обо всем, когда у нас найдется время, — сказал я, пожимая Челленджеру руку. Ответное пожатие заставило меня слегка поморщиться.
— И все равно, эти безымянные кости… — начал было он, однако Дойлу, очевидно, было хорошо известно, как с ним справляться.
— Потом, Джордж, — снова прервал он Челленджера. — Полагаю, нам сейчас нельзя терять время, и я хочу выслушать то, о чем желает поведать профессор Пикар.
Решив, что не стоит мучить гостей в теплице, в которую превратился мой кабинет, я повел их вниз, в подвальную лабораторию. Вход в нее располагался как раз под скелетом голубого кита.
Дойл уселся. Челленджер, тряхнув головой, отклонил мое предложение расположиться в кресле и подошел к дальней стене — полюбоваться прикрепленным к ней зубом аллозавра. Я уставился на его спину, поджав губы. Ему еще нет и тридцати, а у него уже проявляются все признаки нашей профессии! И в том, что касается дурных манер, он уже сейчас может дать фору коллегам, которые в десять раз опытнее его.
Неважно! Мне требовался Дойл, хоть я и сожалел об отсутствии нашего общего друга, как он его называл, и чьи выдающаяся наблюдательность и сила дедукции оказались бы сейчас чрезвычайно полезными.
— Речь идет об убийстве, — заявил я. — Палеолитическом убийстве…
Челленджер вздрогнул, но не обернулся. Дойл ободряюще улыбнулся:
— Насколько я помню ваше первое письмо, ваш помощник…
— Мишель Деснойе. Чуть старше тридцати. Он учился в Париже у Кювье, был с Вассерманом в Амазонии во время второй экспедиции 1888 года. На мой взгляд, он отличался слишком богатым воображением, зато имел безупречную репутацию… и манеры! — Последние слова предназначались спине моего молодого коллеги, но впечатлили его не больше, чем блошиный укус — носорога. — Он был убит примерно три недели назад, ночью, на другом берегу Гаронны, неподалеку от «Божьего приюта».
— Амурная история?
— Сомневаюсь. Цветами он интересовался больше, чем женщинами. Полагаю, у него была дама сердца, но…
— Какими именно цветами? — вопросил Челленджер, неожиданно оборачиваясь.
Должен признаться, вопрос меня уязвил, однако он сразу прояснял суть дела. И необыкновенный молодой человек каким-то образом об этом догадался.
— Орхидеями. А если конкретнее, то местными разновидностями. И это подводит нас к первой тайне, связанной с убийством.
— Орхидеи в Тулузе. Кто бы мог подумать? — пробормотал Дойл.
— Я видел возле вокзала оперную афишу, где солисткой значится Ночная Орхидея, но никак не ожидал встретить ее цветочный эквивалент здесь, в Тулузе.
— Мишель доказал бы, что вы ошибаетесь. Он обнаружил несколько так называемых гнезд, то есть изолированных участков, где местные условия позволяют орхидеям процветать. А когда он умер, то сжимал в кулаке темно-красный цветок Oncidium Macranthum семейства орхидных. Сорванный менее часа назад.
Челленджер нахмурился — при этом его брови словно стали еще гуще, — и я, заметив, как к его лицу прихлынула кровь, предположил, что он с трудом сдерживается. Выдержав его пылающий взгляд несколько секунд, я добавил:
— Это далеко не единственная невозможность, мой дорогой коллега. Мне прекрасно известно, что орхидеи вида Онцидиум Макрантум можно отыскать лишь на самых высоких горных плато планеты. И, насколько мне известно, никому из европейских коллекционеров еще не удавалось вырастить их в теплице. Таким образом, дело становится все более и более странным, не правда ли?
Далее, Мишель был убит необычным оружием — когтем, чей обломившийся конец мы обнаружили глубоко внутри его тела. Убийства в наших краях не столь уж редки, но убивают обычно ножом или пулей. Но вот что я обнаружил во время вскрытия… Внимание: орудие убийства!