— Шурик сейчас подойдет. Как вас представить?
«Чего только не нахватаешься, общаясь с секретаршами!» — хмыкнул я и поспешил к телефону.
— Это княжна, — шепнул Пашка, по конспиративной привычке прикрывая клешней микрофон трубки. — Предложила представить ее в разгар лета на нудистском пляже.
— Дай сюда! Але?
— Секретничаете? — полюбопытствовала Маришка.
— Ага, — признался я. — Минувшие дни вспоминаем. Копирайт…
— И понял вдруг, что не могу вспомнить автора.
— Вспоминайте, вспоминайте. Воспоминания склеротиков порождают легенды. Пиво небось пьете?
— Уже нет. Или еще нет. Это как посмотреть. Что-то случилось? — насторожился я.
— Как сказать… У меня две новости, и обе плохие. С какой начинать?
— С той, которая получше.
— У нас изменения в эфирной сетке. Я теперь выхожу на полтора часа позже.
— Почему это?
— Падение рейтинга, — флегматично заявила Маришка. — Ты слышал, что пустили в эфир вместо «Бдений»?
— Слышал, но не въехал. Кто это?
— Некто Максим Фрайденталь. Он только на этой неделе переметнулся к нам из команды «Ухо Москвы». Ведет что-то невразумительное, то ли «Сказка на ночь», то ли «Лабиринты музыки».
— Ладно, — сказал я. — Давай свою самую плохую новость.
— А ты сидишь?
— Нет, и не собираюсь. Сидя я засыпаю… Ты говори, обещаю в обморок не падать. — И сделал осторожный шаг навстречу: — У тебя опять рецидив?
— Хуже… Не у меня, — сообщила Маришка. — Это передается.
И я мгновенно постиг смысл ее слов и безоговорочно поверил им. И даже не удивился — не знаю, алкоголь ли притупил во мне эту способность или я подсознательно готов был к чему-то подобному. Только спросил:
— Каким путем?
— Не волнуйся, — успокоила Маришка, — никакого криминала. Я, честно сказать, сама не поняла. Мы просто сидели с Антошкой в курилке, последнюю десятку обсуждали, вдруг, смотрю, а у него лицо в фиолетовую часть спектра смещается. Медленно так, от подбородка к темечку, и неравномерно: щеки быстрее, а нос — еле-еле.
— Это-то понятно, — буркнул я.
— Что тебе понятно?
— Почему нос медленнее. У твоего Антошки на лице такая картошка — и Церетели за неделю не раскрасит. А о чем он в этот момент говорил, не помнишь?
— О! Много о чем. Как всегда. Кажется, прямо перед этим он раз пять подряд повторил одно слово. Да. Или шесть.
— Что за слово?
— М-м-м… боюсь, — неожиданно призналась Маришка. — Вдруг я его повторю, а меня…
— Не бойся! — я улыбнулся в трубку. — Выдаю тебе разовую индульгенцию. Этот мелкий грешок отпускаю заранее.
И все же Маришка, наученная горьким опытом, произнесла слово по буквам, с затяжными паузами:
— Олег… Тамара… Семен… Тамара… Олег… Иван краткий.
— Вас пэ, о, эн, о… — начал я в тон, но скоро сбился. — Короче, вас понял. Он что, и сейчас такой?
— Антошка? Нет, уже нормальный. Но видел бы ты, чего мне стоило уговорить его передо мной извиниться, причем искренне, причем он так и не понял, за что. К счастью, он даже не заметил, что с ним что-то такое происходило. С трудом его домой отправила, наплела что-то правдоподобное про начало весны, про инфекционное обострение, короче, посоветовала рот раскрывать поменьше, особенно на улице и вообще…
— В общем, конец у сказки счастливый?
— Пока да, но что будет, если завтра все повторится? Может, стоило сразу ему все объяснить?
— Погоди пока объяснять, — сказал я. — Самим бы сначала решить, что такое хорошо, а что такое плохо. Где благо, а где эта… скверна. Что культивировать в себе, а что, наоборот, усекать. Мы с Пашкой третий час только об этом и думаем.
— Да? И что надумали?
— Теперь неважно. После твоего рассказа придется передумывать заново.
— Ну, думайте. Не буду мешать.
— Да ты и не мешаешь. Ты вот что… Постарайся там больше никого не это… — Слово подобралось не самое удачное, но никакое другое просто не шло на ум. — Не заразить.
— Хорошо, — вздохнула Маришка. — Я попробую.
— Ну что? — спросил Пашка.
— Все, — лаконично обобщил я. — Теперь ты сам можешь пройтись по школам, тюрьмам и колониям. Поздравляю. — Мы вернулись в кухню, и под бутерброд с колбасой и сыром я передал ему краткое содержание нашей с Маришкой беседы.
— Значит, все-таки вирус, — констатировал Пашка.
— Вирус, — согласился я. — Или что-то еще, передающееся наподобие вируса. Причем, не знаю, как ты, но я-то точно его носитель. Тебе не страшно сидеть рядом со мной?
— Чего мне бояться? — Пашка изобразил недоумение. — Табельное я еще ни разу не использовал. Взяток не беру. Изменять мне вроде пока некому. А в остальных грехах я как-нибудь найду, перед кем покаяться.
— А твое окружение? Друзья, родственники? За них тебе не боязно?
— Разберемся, — успокоил он. — В конце концов, это моя работа — вскрывать тайные пороки, так что для меня мало что изменится. То ли дело ты… Подумай: кто ты был неделю назад? Обычный веб-дизайнер, вкалывающий за четыре сотни зеленых в месяц. Зато теперь ты поведешь людей к свету!
— К цвету, — скаламбурил я. — Был такой слоган у фирмы «Эпсон»: «Сделай свой мир цветным!» Только, боюсь, никто за мной не поведется. Опять же непонятно, в какую сторону вести.
— Вопрос даже не в этом.
— А в чем?
Бешеный кролик игриво подмигнул и спросил:
— Кто идет за «Клинским»?
— Сегодня, — ответил я, — самый фиолетовый!
И исступленно захихикал, глядя, как торопливо Пашка осматривает свои конечности, только что с табуретки не свалился от смеха.
В час тридцать снова включилась магнитола. Однако вместо родного голоса мне предложили прослушать блок рекламы. Потом еще раз. И еще.
Должно быть, один и тот же блок повторили пять раз подряд, поскольку Пашка четырежды спрашивал у меня:
— Шурик, а у тебя бывает дежа вю?
Потом реклама закончилась, и я целую минуту был счастлив. В динамиках было тихо, лишь время от времени что-то негромко дзинькало. Затем магнитола ожила, но вместо обычного Маришкиного «А вот и я!» эфир заполнил суровый и заспанный мужской голос.
— Ночные новости, — объявил он. — Экстренный выпуск. — И смолк.
Я напрягся. Таким вступлением и интонациями можно довести нервного слушателя не хуже, чем внеплановым «Лебединым озером».
— В студии Сергей Дежнев, — вновь заговорил диктор. Повторил для слабослышащих: — Ночные новости. Экстренный выпуск. — И вдруг выдал: — Ночь, господа! — Пауза. — Пора любви и отдыха от трудовых будней. — Пауза. — Московское время. — Пауза. — Один час сорок две минуты. — Пауза. — Что в сумме составляет… — Продолжительная пауза. — Нет, уже сорок три минуты.
На этот раз Пашка без лишних слов протянул руку к пульту, прерывая экстренный выпуск новостей.
— Нельзя, — с осуждением сказал он, — пить на работе.
— А за рулем? — спросил я. — Можно?
— И за рулем нельзя, — ответил Пашка, протягивая мне пустую кружку.
Я со вздохом плеснул в нее немного из бутылки и напомнил:
— Только закусывай. У тебя же мероприятие — не забыл?
Выпроводил я его только в начале третьего.
— Напомни, чья завтра очередь звонить в семь утра? — спросил он перед уходом.
— Твоя, естественно. Мне по своей воле в такую рань не подняться, — ответил я и… не обманул, конечно, но здорово ошибся.
Потому что без четверти семь меня разбудил звонок в дверь. Пятый или шестой; на предыдущие я не отреагировал, посчитав их продолжением сна.
Босиком прошлепал в прихожую, прищурившись, поглядел в глазок… и убедился, что все еще сплю и вижу кошмар, навеянный прослушанной на ночь сказкой.
«Красная Шапочка!» — вспомнил я, глядя на причудливый головной убор, целиком закрывающий вид на лестничную клетку. Но, приглядевшись, понял, что ошибся. Она просто не была красной, громоздкая соломенная шляпа с кожаным ободком вокруг тульи.
— Кто там?
— Это я, — донесся из-под шляпы знакомый голос.
— А чего сама не открыла? — проворчал я, отворяя дверь.
— Я сумочку свою где-то… — сказала Маришка, шагнула в прихожую и прислонилась к стене, как будто этот единственный шаг отнял у нее все силы. Стянула перчатки, сняла идиотское сомбреро с целиком закрывающими лицо полями…
И тут уж я прислонился к стенке — так что теперь мы стояли друг напротив друга, как часовые по обе стороны от распахнутой двери — и не сполз на пол только потому, что вовремя уперся ногой в полочку для обуви.
Господи, подумал я, какой интенсивный цвет!
Ее кожа и волосы были не бледно-зеленые, не цвета сельдерея или осинового листа, не мятные, салатовые или бамбуковые. Из тех полутора десятков оттенков зеленого, которые обязан знать и различать уважающий себя дизайнер, к ним ближе всего был изумрудный, возможно, даже малахитовый.
Короче говоря, они были очень насыщенного, не просто зеленого, а ТЕМНО- и вместе с тем ЯРКО-зеленого цвета! И я не знаю, чем и как долго надо заниматься, чтобы добиться такой интенсивности!
«Убью, — с отчаянным спокойствием подумал я. — Вот сейчас покраснею и убью».
— Что же мне теперь делать? — спросила Маришка и подняла на меня глаза — зеленые от природы, а теперь позеленевшие до белков, в которых стояли слезы.
— Это зависит, — сказал я, — от того, что ты делала до этого.
— Я расскажу, — пообещала она. — Я все расскажу.
И рассказала.
Из-за этого нового ведущего с именем пулемета эфирная сетка поехала, как дешевый чулок. Первое время я просто не находила, чем себя занять…
(Но ты ведь нашла, не так ли? В конце концов ты нашла?)
Сначала мы недолго посидели с Антошкой в курилке, поболтали о том о сем, пока он не начал менять цвет. Потом позвонила тебе, немного успокоилась. Минут десять просто пошлялась по коридору. Да и не хотелось ни с кем общаться после того, что случилось с Антошкой. Такое странное чувство: брожу неприкаянная и до кого ни дотронусь, с кем ни заговорю, у того возникают проблемы. Совсем как смерть, только без косы…