Зрачки ее расширяются. Она шагает вперед, тянется лицом, будто собираясь меня поцеловать. Я аккуратно заворачиваю ей за спину атакующую руку — правую, с иглой.
Вот теперь она осознает свой проигрыш. Вырывается уже це молча — с обиженным ревом, так что слезы летят по всей комнате. Я не позволяю ей, укусить себя (хотя ей очень хочется). Сношу с лестницы и легонечко спускаю с крыльца — без членовредительства, но так, чтобы запомнилось.
А потом опять возвращаюсь домой.
В «глазке» двери напротив горит свет.
Я сплю почти весь день. Все спокойно. Никто на вламывается ко мне, никто не стреляет с крыши напротив, никто не тычет в форточку трубкой с парализующим газом. Я просто сплю. Мне хорошо.
Я просыпаюсь перед закатом и некоторое время лежу, глядя в исклеванный пулями потолок. Следы попаданий и старые, и свежие: я давно зарекся делать в этой квартире побелку…
Я хотел бы когда-нибудь жить в уютном доме с лепными потолками, светильниками из цветного стекла и сувенирным оружием на стенах. Но какой смысл заводить в доме лепнину, если ее уже через полчаса собьют выстрелом? Мне делается грустно. Тот, кто живет напротив, безукоризненно верно рассчитал свою месть. Прежде чем меня убьют (а когда-нибудь это все-таки случится!), я окончательно разуверюсь в человеческой порядочности. Еще тридцать лет назад мир не был таким циничным… или мне кажется?
Цинизм. Вот что я особенно ненавижу. Не жестокость, нет. Я сам жесток. Например, вчерашнюю девицу вполне можно было не спустить с крыльца, а спокойно усадить на землю…
При воспоминании о девице во рту моем намечается вкус гнили. Я морщусь.
Мой ранний ужин (или поздний завтрак) оказывается прерван диким грохотом. Бронированная дверь слетает с петель — кажется, ее взорвали. Я поднимаюсь и с пучком зеленого лука в одной руке и куском хлеба в другой иду посмотреть, кто пришел.
Пришел коренастый смуглый парень в тесном спортивном костюме. Движется, как летучая мышь. Очень быстрый. Пластичный. Мне даже доставляет удовольствие пару минут за ним наблюдать.
После долгой подготовки он атакует. Я стараюсь не повредить ему позвоночник; обмякшее тело сгружаю на ступеньки и звоню в «скорую».
Мой сосед стоит в дверях своей квартиры, и лицо у него озадаченное.
— Поставь обыкновенную дверь, — говорит он. — Если всякий раз восстанавливать эту железку, у меня не хватит денег на вознаграждение.
— Тогда поставь такую, как у себя, — соглашаюсь я довольно вяло. Недоеденный пучок лука лежит на полу в прихожей; мне уже не хочется есть.
Если бы не мои цистерны — давно впал бы в депрессию, ей-богу.
…Когда я возвращаюсь с работы домой, как обычно, под утро, под ковриком у крыльца имеется пластиковая мини-бомба, а упрямая девушка сидит на крыше с пультом дистанционного управления в руках.
В пятницу у меня выходной. Вечером я иду на концерт в городской парк.
Иногда со мной здороваются. Чаще — почтительно уступают дорогу. Охотиться за моей головой в этот вечер никто не рискует, и это прекрасно.
Я сажусь на траву, поближе к оркестру. Справа от меня — озеро с проточной водой, лилиями и парой белых лебедей. Лебеди спят, спрятав голову под крыло, и их тихонько сносит течением.
По всему парку горят фонари. Люди ждут начала концерта; оркестранты понемногу рассаживаются и настраивают инструменты.
Рядом со мной никто не рискует сесть. Тем приятнее мне встретить соседку из дома напротив. Это уже очень пожилая, нездоровая, но ироничная и уверенная в себе особа. Заметив меня, она машет рукой, и я машу в ответ.
Она устраивается рядом. Раскладывает скамеечку, ставит на траву корзинку со снедью для пикника;
— Добрый вечер, Судья. Вы, как обычно, в одиночестве?
На краю поляны, в кроне большого каштана, вдруг во весь голос запевает, будто включается, соловей.
— Почему вы не бросите все и не уедете куда-нибудь? — спрашивает старушка.
Я пожимаю плечами:
— Я привык к своему дому. Я очень привязываюсь к месту.
— Возьмите бутерброд, — предлагает она.
— Спасибо.
Она смотрит, как я ем. В глазах ее — на долю секунды — мелькает сожаление. Если бы она знала, что встретит меня на концерте — отравила бы бутерброд.
Она тут же отводит взгляд. Руки ее начинают дрожать; в отличие от давешней девицы, ей действительно стыдно.
— Это сильнее нас, — говорит старушка, бесцельно роясь в своей корзинке. — Мне кажется, раньше деньги не значили так много…
— Смотря какие деньги, — говорю я.
На возвышение выходит дирижер; соловей смолкает. Начинается концерт; мы со старушкой молча жуем ее бутерброды.
…Симфоническая музыка для меня чем-то сродни тишине внутри цистерны. Понимаю, что нельзя сравнивать их, тем не менее сравниваю; звуки скрипок посреди вечернего парка, где дремлют в воде лебеди, привносят в мою душу почти такое же счастливое успокоение, как и беззвучный плеск кислоты в гигантской емкости из-под химикатов. Я слушаю дыхание оркестра и смотрю на звезды; наконец первая часть концерта закончена, звуки ложатся на листья, как роса, и аплодисменты расслабленной летней публики почти не слышны за шелестом ветра, кваканьем лягушек и возобновившимся пением соловья.
Старушка рядом тоже смотрит на звезды. Глаза ее полны слез.
— Что бы вы сделали с этими деньгами? — спрашиваю я ее.
Она встряхивает головой, будто отгоняя наваждение:
— Я… Ах, что вы, Судья… Мне вовсе не нужны деньги. Я не в том возрасте, — она улыбается. — Я всю жизнь прожила в относительном достатке… Никогда не знала нищеты… Никогда не видела океана… Ах, при чем тут океан, на эти деньги можно купить целый остров… Да что там — десяток островов… И спать на свежем воздухе без снотворного… Ах, тише, они продолжают…
Я ложусь на траву, вытягиваю ноги и слушаю музыку, глядя на звезды.
После концерта я немного брожу по пустеющим улицам. Погода замечательная. Звенят цикады. Последний трамвай катит мимо, освещенный, как витрина, где единственной парой манекенов сидят поздние пассажиры — мужчина и девушка.
У девушки в руках букет из жасминовых веток.
Я иду домой и вынимаю из кладовой свою пленницу, которая сидит там вот уже три дня, прикованная к батарее, на хлебе и воде. Она похудела; я вывожу ее за порог и легонько подталкиваю под зад.
— Я еще вернусь, — говорит она, оборачиваясь.
Я устал от нее. Ее незамутненная юная брутальность меня травмирует.
— Если ты вернешься, я отрублю тебе уши, — говорю я серьезно.
Она верит. Отступает на шаг — нагловатая, но беззащитная. Настырная. Доверчивая.
— Скажи, как ты это делаешь? — просит, почти умоляет. — Почему тебя нельзя убить? Почему?
Я знаю, что меня можно убить, но сообщать ей об этом не собираюсь.
— Может быть, у тебя есть секрет? — продолжает она. — Может, тебе надо волосы срезать, чтобы ты потерял свою силу? Или еще что-нибудь?
Я захлопываю дверь подъезда.
Наверху, на лестничной площадке, стоит мой сосед в полосатой шелковой пижаме.
— Ходил на концерт? — спрашивает, как ни в чем не бывало.
— Ага, — отвечаю я. — Хорошо, что не было дождя.
Понедельник — аврал; меня просят в порядке исключения поработать днем. Я мою одну цистерну до обеда и еще одну после обеда; возвращаюсь в сумерках — пешком, чтобы медленно, шаг за шагом, вернуться из безмолвного мира ядовитых реактивов.
У порога моего дома, не скрываясь, прямо в желтом прямоугольнике света, падающего из соседского окна, стоят двое. Они безоружны; первый импозантен, и я его знаю: это лучший в городе адвокат. Второй молод, высок и крепок; на нем хорошо сшитый светлый костюм и широкополая шляпа, надвинутая чуть ли не на глаза.
— Добрый вечер, Судья, — говорит Адвокат. Молодой человек тоже здоровается и слегка разводит руки в стороны — видимо, чтобы показать, что безоружен. Он нервничает. Он как будто меня опасается.
— Добрый вечер, — говорю я. — Не подняться ли вам ко мне в гости и не выпить ли по рюмочке неплохого коньяка?
Адвокат соглашается. Молодой человек как-то конвульсивно кивает. Если бы не Адвокат, я не стал бы приглашать его в гости. Я устал.
Отперев дверь, я молча радуюсь, что приходившая накануне уборщица успела все так чисто и тщательно вымыть. Ни пороховой гари, ни оборванных занавесок, ни валяющихся под ногами гильз; гости рассаживаются в кресла. Я открываю бар и предлагаю знакомиться.
Молодого человека зовут Георгом. Оказывается, он пришел ко мне по делу. Адвокат просто обеспечивает ему правовую поддержку. Мне становится интересно.
— Я работаю в букмекерской конторе, — говорит юноша, волнуясь.
— Мы регистрируем пари… любые пари, я хочу сказать. Мой отец — основатель конторы… Мы весьма состоятельные люди. Да.
Он не хвастается — он намекает, что у него нет оснований желать моей смерти. Я улыбаюсь.
— Да, — говорит юноша нервно. — Несколько дней назад я предложил отцу мой собственный проект, извините. Очень крупное пари. Зрелище в реале. Ход действий будет представлен крупнейшими телекомпаниями… Ток-шоу в прайм-тайм. Я заключу пари с моим собственным отцом…
Он замолкает, подбирая слова. Я терпеливо жду — юноша представляется мне вменяемым, значит, рано или поздно он сам расскажет, при чем здесь я и чего ему от меня надо.
— Отец, — начинает Георг, и по тому, как он произносит это слово, я заключаю, что его отношения с отцом непросты, — абсолютно уверен: во всей нашей стране не найдется человека, не мечтающего положить вашу голову в полиэтиленовый пакет… и отнести по адресу, извините.
— Так-так, — говорю я, потому что теперь он замолкает надолго.
— Прошу вас, продолжайте.
— А вот я, — говорит он тише, и в глазах его появляется приятный огонек, — совершенно уверен в обратном.
— Гм, — говорю я, на этот раз действительно удивленный. — Вы уверены, что никто-никто не хочет…