Поиски своего угла — исконно русская тема.
Виктор отдал ей дань, написав печальную повесть «Жилплощадь для фантаста», которую, по сути, еще не прочли. Как пока не прочли по-настоящему «Жизнь как год» и даже «Фирменный поезд «Фомич», никогда не издававшийся в полном варианте.
В 1988 году. Виктор Колупаев был удостоен «Аэлиты».
Выходили книги.
Американцы перевели сборник рассказов, затем немцы.
Когда я писал предисловие к его юбилейной книге, Виктор рассказал: «Две тысячи пятьсот рублей, полученных за американскую книжку, мы решили пустить с Валей на ковер. Тихо приехали в Новосибирск, никому не звонили — стыдно. Уже в «Березке» узнали: на ковры только что подняли цены. А потом под Яшкино поезд стоял пять часов, какой-то ремонт. В итоге опоздали на томскую электричку. Этот чертов ковер, на ногах почти не стою. И вот там, в Тайге, Валя вдруг негромко сказала: «Витя, пойди выпей водки». Одно из самых лучших воспоминаний».
Началась перестройка, сломался быт, сломалась система отношений. Только в 2000 году, в Томске, после почти десятилетнего молчания, вышел в свет новый роман «Безвременье», написанный в соавторстве с Юрием Марушкиным. Моя рецензия в «Книжном обозрении» оказалась единственной. Да и кто будет писать о книге, изданной тиражом в 75 экземпляров?
А итогом многих лет неустанной работы стало поэтическое исследование «Пространство и Время для фантаста» (1994, Томск). Вышла она тиражом несколько большим, чем роман «Безвременье» — 300 экземпляров.
«…Размышлять специально о Времени по какому-то плану мне не требуется, — писал Виктор. — Что бы я ни делал, о чем бы ни думал, старая загадка постоянно напоминает о себе, тревожит, радует и мучает меня. И вторым слоем сознания (подсознания?), что ли, я размышляю о Времени.
О Пространстве и Времени.
Наверное, нет ничего особенного в том, о чем я думаю.
Не я один. Осознанно или неосознанно об этом думают все. Только чаще обыденно: «О! Уже шесть часов вечера!» О быстротекущем времени, о невозвратном времени, о невозможности остановить его или хотя бы растянуть думает, конечно, каждый. Отсюда и печаль, грусть — самые информационные для меня человеческие чувства. В таком состоянии мне хорошо думается.
Классе в седьмом или восьмом, вот уж и не помню точно, я впервые обнаружил, что существуют Пространство и Время. День, ночь, год, расстояние до школы и до леса — это все я, конечно, знал и раньше. Они были обыденными, естественными и понятными. А вот то Пространство, которое само по себе и в котором живут звезды, то Время, которое тоже само по себе и в котором живу я и вся Вселенная…
Это поразило меня в ту зимнюю ночь на всю жизнь.
Весь день падал снег, было тепло, и вдруг разъяснилось и резко похолодало, но в воздухе еще чувствовалась влажность. Я шел из школы. Наш дом стоял на склоне горы, так что с улицы он выглядел одноэтажным, а в глубине двора становился двухэтажным. И мы жили в последней квартире на втором этаже, окнами на железнодорожную станцию. С того места, где я шел, открывался вид на вокзал, железнодорожные пути, забитые составами, прожекторы на стальных опорах, виадук, депо. Там внизу что-то грохотало, лязгало, гудело, переливалось огнями.
Я остановился и посмотрел чуть вверх, потом выше, а затем вообще задрал голову насколько мог.
И тут я обомлел.
Я не понимал, что произошло.
Я вдруг увидел небо объемным. Одни звезды были ближе, другие дальше, а третьи вообще мерцали из бездонной глубины. Они были цветными: голубыми, желтыми, красноватыми, почти белыми. Какие-то странные фигуры, знаки, таинственные письмена образовывали они на небе. И небо было прекрасно, неописуемо красиво, невыразимо красиво и в то же время жутковато своей необъятностью. Я и прежде тысячи раз видел звезды, они и тогда, они всегда были красивы. Но в эту ночь в них появился какой-то скрытый и непонятный для меня смысл…»
Возможно, это и было главным открытием Виктора Колупаева.
По крайней мере, оно позволило ему приблизиться к странной догадке, объясняющей если не все, то многое: «…Я не знаю, каким образом Вселенная может выйти из сингулярного состояния. Скорее всего, эта проблема не просто физическая. Но предположим, что скорость фундаментального воздействия начинает уменьшаться и Вселенная выходит из сингулярного состояния. Это происходит не в шуме и грохоте Большого взрыва, а в тихом Сиянии и Славе».
«Если вам повезет, вы и этот роман не заметите, — не без горечи заметил Виктор в Томске на весьма скромной презентации романа «Безвременье». Действие в этом романе охватывает все Время и Пространство — от возникновения Вселенной до ее конца. — Более того, оно прихватывает и ту Вселенную, которая будет после ее конца».
Работая над романом, Виктор сажал картошку на мичуринском участке, как называют в Томске сады. Надо было жить. Книги не издавались. Старые издательства исчезли, новые не нуждались в романтических исследованиях. И силы были не те. «Конечно, двадцать лет назад я мог писать без передышки целый месяц, отвлекаясь лишь на прогулку с собакой, — признавался Виктор, машинально укладывая редеющие черные прядки поперек головы. — Сейчас я так не могу. Шесть-семь часов такой работы — и я просто падаю перед телевизором, не видя, что там показывают, меня это не интересует. Лишь бы он тарахтел. Но мыслей у меня стало больше. Продолжаю работать над темой Пространства и Времени. Это философская работа. Мне приятно сидеть за столом. Даже не столько писать, сколько читать. Скажем, Платона или Лосева».
Мичуринский участок Виктора располагался за Огурцово (местный аэропорт). Когда «ТУ» или «ИЛы» уходили в небо, от их рева на грядках сами собой закрывались цветы. А если по непогоде рейс отменяли, все равно в предполагаемую минуту взлета цветы привычно закрывались.
Одним писателям все дается от Бога, другим — от Властей.
Виктор Колупаев принадлежал к первым. На знаменитом московском семинаре 1976 года Аркадий Натанович Стругацкий вдруг заявил, что Виктор Колупаев пишет интереснее, чем Рэй Брэдбери. Прозвучало это неожиданно, но Аркадий Натанович говорил всерьез. И даже повторил эти слова в рекомендации, по которой Виктор вступал в Союз писателей.
«Заканчиваю единую теорию поля. Вот только стиля нет научного и не знаю математику…»
Однажды мне пришлось выступать в школе в тот момент, когда приехавший Виктор сидел у меня дома. «А вы знакомы с Колупаевым?» — спросил кто-то. «Он у меня сейчас чай пьет».
В начале перестройки он не понимал, зачем нужен сухой закон. А если нужен, то зачем отлавливать по немногим питейным местам именно интеллигентов? И почему киевляне, сняв фильм по рассказу «На дворе XX век», не только не заплатили ему гонорар, но с какой-то неслыханной наглостью потребовали приглашения всей съемочной группы в Томск? Так сказать, на товарищеский ужин. И почему желание спокойно работать чаще всего принимают за пассивную позицию укрывшегося в окопчике индивидуалиста?
Я не стал ему цитировать М. Булгакова. Рассказал корякскую сказку.
Летел гусь на тундрой. Увидел на берегу озера человека. Сел рядом. Долго смотрел на человека. Ничего в нем не понял и полетел дальше.
Но что за великая тайна?
Почему под выцветшим от жары небом я видел санкт-петербургский кабак? Почему дьяк пьющий петровский ссек ножом ухо человеку, украдкой срезавшему пуговички с его кафтана? «Ты чего? — гундосил человек, размазывая кровь и сопли. И тянул руку: — Вот тебе твои пуговички». — «Ну, тогда вот тебе твое ухо». Почему в сибирскую тайгу, уснувшую под низким стылым небом, в тундру, украшенную траурными деревцами, шли бородатые люди с пищалями — искать носорукого зверя, известного под древним именем мамонт? При чем тут шотландские профсоюзные поэты? Почему все смешалось резко? Почему «Друг космополита» показался сюжетом прошлого?
Горящая Фергана.
Засады на пыльных дорогах.
Абхазия, Приднестровье, Прибалтика.
Грохот шахтерских касок на Горбатом мосту.
Это странно, но именно в Дурмени пришла ко мне первая фраза будущего романа.
«Осенью 1700 года (получается, к началу рассказа лет за двадцать), в северной плоской тундре (в сендухе, по-местному), верстах в ста от Якутского острога, среди занудливых комаров и жалко мекающих олешков, в день, когда Ваньке Крестинину стукнуло семь лет, некий парнишка, сын убивцы и сам давно убивец, хотя по виду и не превзошел десяти-одиннадцати лет, в драке отрубил Ваньке указательный палец на левой руке. Боль не великая, но рука стала походить на недоделанную вилку. И в той же сендухе, ровной и плоской, как стол, под томительное шуршанье осенних бесконечных дождей, старик-шептун, заговаривая Ваньке отрубленный палец, необычно и странно предсказал: жить, Иван, будешь долго, обратишь на себя внимание царствующей особы, полюбишь дикующую, дойдешь до края земли, но жизнь, добавил, проживешь чужую…»
Не знаю, как объяснить, но понятно стало, зачем столько лет я каждую весну прилетал в сухую Среднюю Азию, листал пыльные книги, говорил с людьми, никогда не слышавшими о монахе-убийце, подтверждая этим знаменитую писательскую формулу, выведенную У. Сарояном: рожденный в Гренландии, о ней и будет писать всю жизнь.
Оставалось тогда мне всего ничего: написать двадцать пять листов превосходной прозы. Но ничего невозможного в этом я не видел. Я даже заключительные слова знал.
«И стал он пить». □
PERSONALIA
Английский писатель Стивен Бакстер родился в 1957 году. Он дебютировал в научной фантастике в 1987 году рассказом «Цветок ксили», а широкая известность пришла к автору после публикации первого романа — «Плот» (1991), напомнившего о грандиозных космогонических фантазиях соотечественника Бакстера, Олафа Стэплдона. Последующие романы цикла о галактической цивилизации ксили — «Бесконечность, подобная времени» (1993), «Поток» (1993), «Кольцо» (1994) и «Вакуумные диаграммы» (1997, Премия имени Филипа Дика) — составили одну из самых «долгих», если говорить о временном диапазоне, историй будущего в современной НФ. Бакстер описывает историю целой Вселенной — от ее рождения около 20 миллиардов лет назад до смерти через 10 миллиардов лет, считая от настоящего времени. Кроме этого знаменитого цикла, перу Бакстера принадлежат и другие сериалы: «Седловина», «Многообразие», «Мамонт».