Кримхильда не успела вклиниться в разговор. Она только тихонько вздохнула, набирая воздуху для разгона, Гунтер, в свою очередь, только-только приоткрыл рот, как внизу заголосил квестор.
— Эй, парень, стой, куда?! Вернись сейчас же!
Зигфрид обернулся.
Вверх по ступенькам прохода бежал невысокий оборванец. На нем были ужасные браки (при произношении на кельтский манер — «брюки»), то есть штаны самого грубого, подлинно варварского покроя. Обувью его босые пятки пренебрегали, а его рубахой можно было мыть полы. Грязнее от этого она бы не стала.
В зубах оборванец тащил волчью шкуру. Наверняка из тех, что выдавались напрокат, иначе зачем квестор, поудобней перехватив свою дубинку, бросился за парнем вверх по ступенькам?
Встопорщенная шерсть и замятая складка шкуры закрывали воришке пол-лица. Зигфрид его не признал, но ему почудилось, что он уже встречал этого дикаря, раньше.
Королевич мгновенно оказался в проходе, перепрыгнул одним махом через три ступени и загородил беглецу дорогу. При этом ножны вместе с увесистым Бальмунгом больно ударили его по икре и, отскочив от ступеней, очень неудачно впутались между ногами. Не будь телесное внимание Зифгрида вышколено Альбрихом, при следующем же шаге он потерял бы равновесие и покатился по ступеням, ломая себе руки-ноги.
А так Зигфрид просто не сделал следующего шага. Да он был и не нужен: похититель волчьей шкуры влетел прямо в него.
Схватив вора за локоть, королевич одновременно с этим отвел ножны в сторону, спустился на ступеньку ниже и выставил вперед свободную руку, охлаждая воинственный пыл квестора.
— Отойдите, господин! — строго сказал квестор. — Он пытался украсть наше имущество!
В ближайших рядах, поддерживая слова квестора, угрожающе зажужжали.
— Я думаю, он просто пошутил, — великодушно предположил Зигфрид. — Вы не будете возражать, если я заплачу за шкуру?
Квестор был парень не промах. Соойражал он быстро и притом в пользу зримых экономических выгод, а не абстрактной юридической истины.
— Дв… три солида! Иначе считайте, что я не понял шутки.
— Три солида это, если не ошибаюсь, в шестьдесят раз больше, чем один сестерций.
— У этой шкуры такая прокатная цена. И еще потребуется залог. Ваш меч.
В спину Зигфриду сейчас пялился весь бургундский павильон. В том числе и Кримхильда. Иначе королевич уже задался бы вопросом: а зачем, собственно, он спасает от взбучки малосимпатичного пройдоху? Все-таки три солида были большими деньгами, а без Бальмунга, неотъемлемого атрибута его высокого происхождения, он будет чувствовать себя на людях, как щеголиха без маникюра.
— Извольте.
Чтобы расплатиться и отстегнуть Бальмунг, Зигфрид отпустил локоть своего пленника. Он полагал, что после разрешения конфликта тот никуда не побежит, а наоборот, начнет бурно выражать радость, целовать ему руки, а может, и буты. Тогда он повыкобенивается чуток, соберет сливки общественного внимания, а затем громко изречет: «Иди же и впредь не воруй!» Или нечто в подобном духе.
Но сантименты дикарю были чужды.
Издав глухой вой сквозь волчью шкуру — оплаченный золотом Зигфрида трофей он по-прежнему держал в зубах, — бесноватый вприпрыжку полетел к бургундскому павильону.
Зигфрид, рассчитавшись с квестором и вручив ему Бальмунг, собрался нагнать дикаря и оттаскать за ухо, но жрец ипподромной законности придержал королевича за запястье.
— Отметочка, господин, — деловито пробормотал он, извлекая уголек из своего канцелярского короба.
— Какая еще отметочка?
— О залоге, разумеется, — квестор обиженно-удивленно вздернул брови.
— Я вас запомнил.
— Вы-то запомнили. А вот я вас могу забыть. Как имя вашего меча?
— Бальмунг.
— Великолепно!
Уголек квестора щекотливо затанцевал по Зигфридовой ладони.
— Отметочку поберегите. До конца представления, — квестор квазилюбезно улыбнулся, откланялся и, перебросив перевязь Бальмунга через плечо, потопал вниз.
«Забудешь ты меня, как же…»
Зигфрид воззрился на результаты бюрократических трудов формалиста. Кое-как складываясь из черных ниточек сажи, зато распространяясь на весь хиромантический ландшафт, на его ладони рисовалось корявое и таинственное m eki balm .
Ломать голову над содержанием формулы королевичу было недосуг. Зигфрид поискал взглядом бесноватого. Но того и след простыл.
Деваться с верхотуры было некуда. Единственным местом, где можно было укрыться от глаз, представлялись недра бургундского павильона. И точно — оттуда выпорхнули первые ласточки скандала.
— Но зачем вы это сделали?! — раздавалось наверху. — Постеснялись бы людей!
Голос принадлежал, похоже, пресвитеру Германариху.
— Я давно вам говорил, что его надо крестить, крестить и еще раз крестить! — это епископ.
— Три раза вроде не крестят! — кто-то из сопалатников.
— Да что вы от него хотите? У него же отец — ульфхедин! А кем будет сын ульфхедина? Злостным этим самым хином! — кажется, снова Германарих.
— А по-моему забавно, — сказала вдруг Ильдико. — И шкура кстати. Мне с самого утра зябко.
Она обладала необычным голоском, эта Ильдико. Не скажешь громким или пронзительным, но интонированным так, будто Ильдико всегда и везде была уверена, что стоит ей открыть рот — и все вокруг начнут слушать ее и только ее. Любопытно: благодаря этой вокальной уверенности ее реплики обычно и впрямь достигали адресатов.
Но что бы там ни говорила Ильдико, право вынесения вердикта принадлежало, разумеется, королю.
— Данкварт, это просто позор! Что за вид, что за лохмотья? Имейте в виду, Данкварт: не будь мы столь многим обязаны вашему отцу, я, пожалуй… Хм, пожалуй, я… не стал бы терпеть вашего присутствия в Вормсе. А теперь ступайте. Здесь и без вас тесно.
«Balm» означает «Бальмунг», a «m eki … m eki …» это, по-готски, «меч»!» — некстати осенило Зигфрида, когда он во второй раз за последние три минуты столкнулся с Данквартом нос к носу.
— Послушай, в самом деле, зачем ты это сделал? — спросил Зигфрид вполголоса.
Справа от них только что уселись какие-то степенные господа в тогах, ни дать ни взять римляне. Слева, ближе к проходу — купеческое семейство: отец, мать, три взрослых девицы и два хилых юноши. И слева и справа говорили на латыни.
Зигфрид начал стесняться своего варварского наречия. Не говоря уже о жуткой внешности Данкварта, который вызвался исполнить при обиженном королевиче роль комментатора ристаний и гида по ипподромным достопримечательностям.
— А что я сделал? — с вызовом переспросил Данкварт. — Я всего лишь взял у квестора то, что ему не принадлежит, и хотел сделать приятное Ильдико. Но тут подвернулся ты.
— Если б я не подвернулся, тебя могли бы крепко отдубасить.
— Отдубасить? Меня? Ну-ну.
Данкварт, который прежде смотрел в сторону гуннского павильона, вдруг повернул голову и вцепился в лицо королевича своим волчьим взглядом.
— Что такое? — Зигфрид не любил, когда чужое внимание к нему выражалось столь пристально.
— Ты один из наших, — вдруг сказал Данкварт. — Но наш не станет заступаться за оборванца. Ты ведь не узнал меня?
— Нет. Но что значит «один из ваших»?
— То есть ты как бы добрый, — Данкварт покачал головой.
— Что значит «один из ваших»? — настаивал Зигфрид. — Кто эти ваши?
— Ульфхедхинны. Или, как говорит косноязычный Германарих, «ульфхедины». Воины-волки. Воины, которые становятся волками в бою, как берсерки становятся в бою медведями. Одни говорят, что это метафора и что люди остаются людьми, но в них вселяется звериная ярость. Другие говорят, что настоящие ульфхедхинны действительно «переворачиваются» в волков. А ты что думаешь, братец?
— Я думаю, что я не волк и не медведь.
— Нет. Человек не сумел бы перехватить меня на ступенях прохода так ловко. Это по силам только зверю. У тебя в полнолуние когти режутся?
— Типун тебе на язык.
— Режутся, режутся. И ты делаешь так, — Данкварт оскалился и, скрючив пальцы, замахал в воздухе руками.
Отец купеческого семейства брезгливо покосился на бесноватого германца и поспешил отвернуться.
Сходство с волком получилось эффектным, удивительно близким. Зигфрид поморщился:
— Не пугай людей, сейчас весь ипподром разбежится.
— А хоть бы и разбежался, — огрызнулся Данкварт, но сразу же дурачиться перестал и чинно сложил руки на коленях. — Ненавижу я эти ипподромы, стадионы, каструмы, палатины… Наши предки пришли из лесов свободными, бесстрашными и жестокими. Они убивали, чтобы жить, а не чтобы жиреть. А потом вот эти и вон те, — Данкварт двумя кивками обозначил зрителей в тогах и какой-то из павильонов, вероятно, ромейский, — научили нас страху и религии Распятого, вину и монетам.
Данкварт говорил складно, явно с чужих слов.
— Но и ты ведь от вина не отказываешься.
— От пары лишних монет я тоже не откажусь, — пожал плечами Данкварт.
— И на ипподром ты все-таки пришел.
— Да, пришел, — согласился Данкварт.
И вдруг захохотал. Он подвывал и кудахтал, часто-часто шлепал босыми пятками и размахивал руками. Дескать, ну тебя, Зигфрид, уморил!
— А ты поверил, поверил! — изгалялся Данкварт. — Хорошо я изображаю, да? Хорошо? Похоже на Мундериха?
— Не знаю я, кто такой этот Мундерих, но ты, кажется, допросишься.
Соседи крутили головами и возмущенно шипели. Зигфрид делал успокоительные жесты: все нормально, все путем, вы же понимаете, парень не в себе.
— Мундерих — король аламаннов. С ним приехали шесть дюжин дружинников. Все они не бреют бород, заплетают их косицами, носят железные кольца и ходят в бой с двуручными топорами. Да будет тебе известно, железное кольцо — знак бесчестья у аламаннов. Юноша надевает такое кольцо на шею и носит его, пока не убьет своего первого врага.
— Снова подкалываешь? Зачем же дружинникам кольца носить, если это бесчестно?
— Затем, что этим они как бы говорят: столько мы врагов перебили, что нам даже знак бесчестья не в тягость. Плевать на него! А с другой стороны — это как бы вечное напоминание о том, что врагов еще видимо-невидимо. А вон, кстати, и сами аламанны, — Данкварт ткнул пальцем в северную трибуну.