М.Г.: Страшно не то, что это будет плохая литература — это просто грустно. Страшно то, что такая литература порою бывает весьма опасна. Не знаю, искренне ли верил советский пропагандист в «инженеров-вредителей» и «врачей-убийц» или просто цинично зарабатывал на своих опусах. Но известно, к чему это привело. Это, конечно, крайний пример, но любую, самую гуманную, самую замечательную идею можно так чудовищно исказить, что от нее ничего не останется. Как бы и в теоцентричной фантастике не появились авторы, которые станут рисовать новый «образ врага», реанимировать старые и сочинять новые зловещие мифы — вплоть до пресловутой «крови христианских младенцев». И все это — многотысячными тиражами. А учитывая, что «массолитовский» читатель в этом вопросе клинически безграмотен, результат может быть самым непредсказуемым. Я боюсь, что «миссионерский пыл» в совокупности с требованиями к массовому роману может породить самые чудовищные химеры. Причем, химеры агрессивные.
В.К.: Я подобных текстов не читал, за исключением разве что Григория Климова, который, впрочем, никогда и не проходил по разряду фантастики. Тексты его чудовищны в равном отношении как с художественной, так и с богословской точки зрения и популярны лишь в среде явных маргиналов.
М.Г.: Речь не об отдельных одиозных фигурах — Климове или, скажем, Петухове… Я говорю о другом. Мне, человеку нерелигиозному, и то обидно видеть упрощение христианства, сильного именно своей невероятной сложностью, противоречивостью. Упрощение вплоть до уступок наивному язычеству, когда ради пущей занимательности единого Бога представляют себе просто как самого могучего из многих, а адепты «истинной веры» сплошь и рядом прибегают к магии.
Кстати, именно отсутствие магии и является одним из критериев, отличающих «сакральную фантастику» от фэнтези. Ведь что такое магия — это система ритуалов, вынуждающих некие высшие силы к определенным реакциям, в то время как все монотеистические религии — христианство, ислам, иудаизм — полагаются не на магию, а на Чудо. А оно «неконтролируемо». Требовать Чуда может только доктор Фауст, и сами знаете у кого. А многие авторы, кажется, вовсе не делают различия между магией и Чудом… Их герои смело берут на вооружение магические атрибуты как базуки. И мало кто уповает на крест и молитву.
Для неофитов такие представления если не типичны, то вполне естественны, но ведь все это преподносится, как откровения посвященных!
В.К.: Но опять же — где примеры из нашей современной фантастики? (Я говорю именно о «теоцентричной» фантастике, а не о книгах, допустим, Перумова.) Кстати, в церковной среде отношение к фантастике как к литературному жанру довольно настороженное, и неофит, возжелавший проповедовать средствами литературы, скорее всего, обратится к реалистическому методу. Хотя лично мне такие неофиты-реалисты неизвестны. Зато мне известны авторы-реалисты, которых неофитами назвать никак нельзя. И они далеки от ваших упреков. К примеру, Максим Яковлев — писатель талантливый, но совершенно неизвестный вне церковной среды. Или ранние рассказы Николая Байтова, «Из записок «Прихожане» Ирины Поволоцкой.
М.Г.: В том-то и дело, что ваши примеры — из другой области. А здесь сам жанр диктует вполне благонамеренным авторам свои законы. Вот и стараются они закрутить сюжет потуже. В результате в «Золотом солнце» Д. Володихина и Н. Мазовой Бог не столько Единый, сколько самый «крутой».
В.К.: Это только с точки зрения героев — Малабарки и Ланина, которые не сразу и не вдруг начинают понимать, чем их новый Бог принципиально отличается от старых. Психологически такая их реакция совершенно естественна. Им еще предстоит понять, что Господь — не в буре, не в громе, а в тихом дуновении ветра.
М.Г.: Пока что они любят его потому, что он дает даром то, что у остальных богов надо выкупать. А в володихинском «Полдне…» ангелы и вовсе вооружаются гранатометами. В «Шарманщике» О. Марьина (Сб. «Сакральная фантастика» № 4) темные силы умиротворяются добровольной человеческой жертвой. В рыбаковском «На чужом пиру» уже действуют «враги народа», тайно доводящие лучшие умы России до состояния полного идиотизма.
В.К.: «На чужом пиру» — роман политический, но не теоцентричный. Мистика там играет откровенно второстепенную роль.
М.Г.: Ну, а кто тут его в пример приводил только что?.. Кстати, в этом смысле «Спектр» С. Лукьяненко — роман по-своему «богоискательский». Это редкий образец такта и именно теологической взвешенности. Его можно во многом упрекнуть, но только не в бестактности. Впрочем, есть и другие удачи…
В.К.: Можно назвать и повесть Владимира Хлумова «Прелесть» — необычная фантастика, по художественным особенностям во многом близкая к постмодернизму. Или повесть Далии Трускиновской «Ксения» о Святой Ксении Петербургской. Вспомним произведения А. Валентинова — «Овернский клирик», «Небеса ликуют», «Дезертир», «Ола». Эти романы, сделанные на материале реальной истории, действительно религиозная фантастика, вся пронизанная духовными исканиями и мистикой. Такое писать сложнее. Требуется не только глубокое знание истории, но и умение «минимизировать» свою фантазию, обращенную в сторону божественного.
М.Г.: Да. Как ни странно, лишние степени свободы вредны — и для «просто» фантастики, а для теоцентричной и подавно. Чтобы не наломать теологических и прочих дров, нужны какие-то ограничения, и если у автора нет ограничений внутренних, то срабатывают внешние — обусловленные, скажем, историческим правдоподобием, фактологией. Недаром основные удачи теоцентричной фантастики намечаются в основном в области мистико-исторического романа. Тот же Валентинов, Хаецкая, Елисеева…
В.К.: Заметим, все они — профессиональные историки. А профессия накладывает свои требования.
М.Г.: Тут как раз сочетаются и требования, налагаемые профессией, и требования, налагаемые фантастикой. А она (опять парадокс!) не меньше, даже больше, чем реалистическая литература, требует правдоподобия. Говорящие тюлени Хаецкой (в «Голодном греке») именно из-за того, что они вполне вписываются в рамки средневекового сознания, кажутся гораздо естественней володихинского спецназа Светлых Сил с базуками в руках… А с другой стороны — без «прорыва», отступления от канонов, не существует фантастики как таковой.
В.К.: Я бы так сказал: важно понять, что в фантастике является приемом, а что — сутью. Вся разница между теоцентричной и обычной фантастикой — в той границе, что разделяет явный авторский вымысел и авторскую картину мира. У Володихина ангелы и бесы — не вымысел, не прием. Это суть, он верит в реальность потусторонних сил. А вот то, что они с гранатометами бегают — это как раз вымысел (другой вопрос, удачный ли). Но если этого явного вымысла не будет, если автор будет писать только в рамках своих представлений о реальности, то выйдет произведение, которое к фантастике, строго говоря, уже не относится. Для самого автора и его единомышленников это будет реалистическим произведением, для всех остальных — мистическим. К примеру, небольшая повесть Ивана Шмелева «Куликово поле», где в обыденные реалии скромным, неприметным образом входит чудо: в 1920-х годах прошлого века, в разгар большевистских гонений, является и помогает людям преподобный Сергий Радонежский. И для верующих людей это не вымысел. Мы верим, что так бывает. А вот в говорящих тюленей, в ангелов с гранатометами или в цепочку параллельных миров («Кругов») — не верим. И если используем — то именно в качестве художественного приема. Порой удачного, порой — увы.
М.Г.: Вот именно. Религиозная литература по своему характеру предполагает явление Чуда. Но это не значит, что она — «сакральная фантастика». А что до приема… Вся Литература (по большому счету) — один сплошной прием. Но одну условность я принимаю, а встречая другую, сразу вспоминаю фразу Станиславского… Ангелы и бесы многих авторов, по-моему, такая же условность, как базуки — ну, сделал бы он их аватарами индуистских богов, как у Желязны в «Князе света», что бы изменилось? Во что верит автор, это дело его личное, глубоко интимное. Тут никто не вправе вмешиваться и указывать пальцем. Но если ты выпустил сочинение тиражом в 10 тысяч экземпляров, тут уж дело другое. Я хочу в связи с этим вспомнить одну еврейскую притчу. Как-то ребе Исмаил спросил ребе Меира: «Чем ты занимаешься, сын мой?». «Перепискою священных книг», — ответил тот. «Сын мой, — сказал учитель, — будь чрезвычайно внимателен к своей работе: пропустишь одну букву или прибавишь букву — и может произойти переворот в умах во всем мире». Хороший совет любому писателю.
ЭКСПЕРТИЗА ТЕМЫ
Можно ли определить границу дозволенности для писателя, взявшегося осваивать христианскую тему? Не лучше ли литераторам — людям светским — вообще не касаться сакральных вопросов?
Дмитрий ВОЛОДИХИН:
В Византии тонкие вопросы богословия обсуждали прямо посреди улиц и на рыночных площадях. Полагаю, это правильно, так и должно быть. Разумеется, слово мирянина не может изменить что-либо в делах церкви и веры. Но нет смысла отказываться от суждения. Вера так или иначе пронизывает всю жизнь христианина и уж тем более весь его внутренний мир. Аршин веры вынимается из кармана каждый день не по одному разу и прикладывается к сотням разнообразных явлений жизни. Мы размышляем на подобные темы очень часто, кто-то — постоянно. Так почему же не говорить об этом? Почему не писать об этом? Ладно бы еще на дворе стояли времена, когда вера оказалась под мощным прессом государственной идеологии, и смелое слово могло привести к лишениям. Так ведь нет же, в России, вот уже более тысячелетия христианской стране, не переставшей быть таковой за весь советский период, запреты давным-давно сняты… В нынешней ситуации я просто не нахожу причин, по которым писатель — фантаст он или не фантаст — должен отказаться от разговора о проблемах веры. Современная социальная доктрина Православной Церкви утверждает, что для духовного просвещения годны «любые художественные стили».