Рядом обосновалась еврейская республика, страна, управляемая цадиками и раввинами, а дальше — маленькая русская монархия без монарха, состоящая из белоэмигрантов, таких, как ротмистр Соломин, благородных, но обнищавших и озлобившихся. Описание ее начинается с довольно жуткой сцены: юнкера поймали еврея, у которого при обыске обнаружился советский паспорт. Этого несчастного затравили и замучили.
Ты читаешь эти страницы, куда живее написанные, чем фантастическая агитка, и понимаешь, что писалось это в начале двадцатых — жертвы и победители в гражданской войне были еще молоды. И ненависть была живой. И поэтому лучшими страницами романа станут те, на которых русским монархистам удается выторговать у французов состав советского посольства, чтобы казнить дипломатов — отомстить им за все унижения белой гвардии. Ясенский рассказывает, как большой крытый фургон пересекает пограничный мостик, как открывается в нем задняя дверь и все ждут, когда же наконец появятся жертвы. Но никто не появляется — в фургоне только трупы. Все советские дипломаты убиты чумой. И неудивительно, что главный отрицательный герой, ротмистр Соломин, смертельно напившись, лезет в этот фургон и умирает среди трупов своих врагов.
А чума продолжает косить жителей Парижа, отрезанного карантином от прочего мира. Китайский квартал погибает, пролетарская коммуна вымирает от голода, и ее дружинники пытаются прорваться на баржах с мукой.
Но эти отчаянные бои остаются втуне. В конце главы от чумы умирают и пролетарии, и буржуа.
Еще драматичнее складывается судьба преданного революции П’ана. Он решает победить заразу в отдельно взятом квартале радикальным способом: как только у кого-то обнаруживаются признаки чумы, его немедленно расстреливают. Индивидуум — ничто, коллектив — все! Китайский коммунизм в изображении Ясенского.
Самое интересное, что сочувственное отношение к такому коммунизму живет в сердце российского обывателя. Сегодня, за час до того, как написаны эти строки, я ехал на «частнике», который, как положено, стенал об отсутствии порядка в нашей державе. «Вот, — говорил он, — то ли дело у китайцев. Чуть поймали взяточника или вора, сразу расстрел. У нас бы так!»
Он смотрел вперед с вожделением, в воображении своем расстреливая соседа…
К П’ану, товарищу диктатору, подходит один из медиков, ассистент, который просит отсрочить расстрел его жены, подозреваемой в том, что она заражена, потому что он уже изобрел вакцину, ее испытывают, и завтра чума будет побеждена.
Разумеется, П’ан говорит твердое «нет!».
И совесть его чиста. Нельзя делать исключение для привилегированных особей!
На следующий день ассистент подстерегает П’ана на лестнице и выплескивает ему в лицо пробирку с бациллами. И еще через два дня товарищ диктатор умирает…
Очень здорово Ясенский придумал финал сразу двух республик — еврейской и американской. К мистеру Давиду Лингслею приходят эмиссары от еврейской республики, которые под большим секретом сообщают ему, что богатое еврейское подполье наладило связи с евреями в Штатах, и туда отправляется секретный пароход с избранными евреями, чтобы спастись от чумы. Но это стоит… Ах, как много это стоит, господин Давид Лингслей!
Оказывается, от американских господ, которых возьмут на транспорт, требуется лишь обеспечить безопасность живого груза. Три тысячи богатых евреев должны быть уверены, что их не потопят американцы, опасающиеся занесения в Штаты чумы.
Давид Лингслей отправляется к возлюбленной. Окна зашторены, света нет. Из соседнего особняка сказали: «Нет никого. Мадам умерла сегодня около полудня. Забрали уже в крематорий. А прислуги нет. Разбежалась».
Это был первый удар. Второй — смерть племянника, наследника сказочного состояния, который участвовал в коммунистической демонстрации и стал жертвой расстрела полицейскими.
И Лингслей потерял смысл жизни. Его страдания усугубились тем, что он сам заразился чумой.
С борта секретного транспорта Давид Лингслей посылает шифрованную телеграмму командующему американской эскадрой, которая стережет подходы к Нью-Йорку. В ней он дает координаты транспорта и сообщает — он заражен! И требует потопить его. Что американцы и делают…
«Снаряды падали беспрерывно… На баке, торчащем высоко в небо, перекинутый через перила, висел мистер Давид Лингслей. Из его руки, оторванной вместе с частью туловища, обильной струей хлестала на палубу кровь».
Париж погиб.
Казалось бы, просто.
Но не совсем.
Я потому так подробно рассказываю о горькой судьбе Парижа как символа мирового империализма, что роман Ясенского подводит итог серии романов такого рода и самой тенденции в советской литературе. В его романе, как в произведении неординарного писателя, далеко не все гладко и соответствует прописям для строителя социализма, которые через год уже станут обязательными. Но если в такой ситуации Илья Эренбург мог смириться с тем, что «Трест Д. Е.» исчезнет из советской литературы, то Бруно Ясенскому хотелось шагать в первых шеренгах писателей Страны Советов, и он начисто переписал роман в соответствии с директивами партии.
В 1934 году издательство «Советская литература» вновь выпустило роман «Я жгу Париж» широко известного автора политической эпопеи «Человек меняет кожу».
Мало кто совершил читательский подвиг — прочел не только книгу «Я жгу Париж» стотысячного издания 1930 года, но и «Я жгу Париж» малотиражного издания 1934 года, роман партийного писателя, написанный в духе социалистического реализма, то есть повествующий о реальности, к которой призывала партия.
Я обнаружил удивительные вещи.
В романе 1930 года после долгих голодных блужданий в поисках сбившейся с пути честной девушки Жанеты несчастный Пьер решает отомстить миру капитала и опрокидывает в водопровод пробирку с бациллами. Помните? И товарищ Домбаль в предисловии никак не может одобрить этого поступка.
В варианте 1934 года парижская коммуна, так и не добыв муки у паскудных и эгоистических крестьян, пошла приступом «на баррикады англо-американской концессии… Борьба на баррикадах длилась несколько дней и отличалась редким упорством и жестокостью. В ней погиб главнокомандующий товарищ Лекок и многие другие выдающиеся предводители коммуны».
К первому сентября в Париже не осталось ни одного живого человека…
Так вот, приготовьтесь к некоторым изменениям в тексте…
Поступок Пьера продиктован отнюдь не местью Парижу и Жане-те. Его просто обманывает начальник водопроводной станции, и он за деньги выполняет гнусный замысел капиталистов, которые не могут обычными способами подавить восстание парижского пролетариата. Товарищ Домбаль зря метал свои стрелы.
И не бойтесь, товарищи комсомольцы! Не погибнет товарищ Лекок! Не победит чума советскую республику Парижа! Окрепла республика, и товарищ Лекок окреп. Но главное — докеры Марселя сбросили в море оружие, которое направлялось против Страны Советов, а радио Парижа передало такой текст: «Война против СССР — это война против нашей коммуны, которую буржуазия хочет раздавить… Все к оружию! Долой империалистическую войну против СССР! Да здравствует Париж, столица Французской республики советов!»
Параллельно с романами, о которых я упоминал, на «катастрофической ниве» пахали писатели поменьше масштабом, но среди них есть известные даже сегодня. Однако чаще всего их опусы относились скорее к разряду, который можно условно назвать «сумасшедший гений». В таких романах движущей силой сюжета служит злобный капиталист или одуревший ученый — их действия приводят к катастрофе. В качестве примеров таких романов я могу привести «Продавца воздуха» Александра Беляева и один из последних предвоенных романов «Пылающий остров» Александра Казанцева.
Но о них речь особо.
ФАНТАРИУМ
Здравствуйте, уважаемые читатели нашего журнала!
Мы встретились с вами через два года… Нет, не пугайтесь, редакция помнит, что журнал за это время выходил каждый месяц в положенный срок, и «Сигма-Ф» вручалась от вашего имени, и ежеквартально на страницах «Если» появлялась рубрика «Фантариум», но анкета в последний раз была предложена более двух лет назад, и разговор по ее итогам состоялся в июньском номере 2001 года.
Конечно, нас, в первую очередь, интересует то, как изменились оценки наших читателей в отношении журнала. Ведь периодическое издание существует не для редакции либо узкого круга его почитателей — оно обязано учитывать интересы той аудитории, на которую рассчитывает, даже, быть может, наступая на горло собственной песне.
Вот только понять аудиторию не всегда легко… Видимо, наши читатели полагают, что, занимаясь фантастикой, мы стали телепатами. Поэтому в нашей обильной почте есть конкретные просьбы, есть частные замечания, но почти нет оценок того или иного номера и тем более оценок отдельных рубрик. В результате, пытаясь понять интересы читателей, мы порою совершаем ошибки. Вот вам «анкетный» пример: рубрика «Судьба книги» по числу упоминаний заняла четвертое место — среди трех десятков регулярных рубрик, которые существуют в журнале. Но именно ее в начале этого года мы убрали, поскольку на протяжении двенадцати месяцев ее появление сопровождалось молчанием, изредка прерываемым глухим недовольством типа: «Рассказываете о том, что всем известно!»
Сейчас мы спешно пытаемся восстановить «интерьер». Редакция предложит материалы на ту же тему в «Записках архивариуса», посвященных первопроходцам отечественной фантастики, и в новой рубрике «Вехи», приуроченной к юбилеям великих книг и великих писателей (в следующем полугодии читателям предстоят встречи с книгами Д. Оруэлла, Р. Брэдбери и А. Бестера).
Но давайте на этом взаимные претензии закончим и проникнемся наконец редким в нашей сегодняшней жизни чувством удовлетворения. Ибо наши читатели, к нашему же счастью, наконец удовлетворены соотношением художественных и критико-информационных текстов в журнале (84 % читателей), а также соотношением современных и исторических материалов (86 %). Видимо, мы нашли нужную пропорцию и постараемся впредь ее придерживаться, пока от читателей не поступит новых директив.