— А ну пошли к мировому!
— Руки не распускай! — проскрипел тонкий словно крысиный голос.
Пахом Авдеич обернулся и увидал злыдня. Зеленомордый выплясывал на перевернутой кадке, в которой по осени рубили крошево. Махонький кулачишко грозил мироеду.
— Это я твой кошель спер, понял? Может, ты и меня в кутузку потащишь? Да я тебя сейчас на вилы и в смоляной котел!
Злыдень спрыгнул с кадки, ухватил преогромные вилы-тройчатки, замахнулся на Пахома. Тощей фигурки не было видно из-за рукояти, казалось, будто вилы сами нападают на мироеда.
— Беси! Беси!.. — Пахом Авдеич пятился, судорожно открещиваясь. Он бы и вовсе кинулся наутек, но выход из двора перегородили вилы-самоколы, так что оставалось искать спасения в пустом свином закуте.
— Беси на небеси, а меня не беси! — орал злыдень. — Я, знаешь, кто? Я страх преисподний! То-то! Я у Палея Иваныча в работниках служу, что он велит, все ему притаскиваю, а ты на моего хозяина хвост задирать вздумал?
На самом деле хвост был задран у одного злыдня, а Куваротов, даже будь у него хвост, вовсе его поджал бы.
Окончательно загнав кулака в свиной закут, злыдень малость угомонился.
Вилы бросил, сам вскочил на загородку, поглядел сверху вниз на трясущегося Пахома Авдеича.
— Ладно, на первый раз прощаю. Понял теперь, как против моего хозяина переть?
Куваротов тряс головой, не то соглашаясь, не то просто от страха.
— Боится — значит, уважает, — постановил злыдень. — А что, Пахом, живешь ты богато?
Пахом продолжал трясти головой.
Злыдень сел на край загородки, свесил ноги вниз, пощелкал копытцами и задумчиво сказал как бы самому себе:
— Может, мне к тебе в работники переметнуться? Харч у тебя, всяко дело, получше. Опять же, ты не как Палей, молоко у тебя свое, крупа на кашу своя, значит, за каждой мелочью гонять не будешь…
— Что платы потребуешь? — спросил осмелевший Куваротов.
— Ничего. За харчи стараться буду, пока ты меня сам не прогонишь.
— Что значит: «притаскиваю, что он велит»? — подозрительно спросил Пахом Авдеич.
— То и значит, — честно ответствовал злыдень, — молока ему приволок, мальчишку кормить. Курицу жареную с барского стола. Овса семенного две рогожи. Овес, правда, получился с изъянцем, мыши его попортили. С кошельком тоже шкода вышла: бывший хозяин объявился…
— Как это — бывший?! — поднял голос Куваротов.
— А вот так. Хочешь, чтобы мои дела для тебя имели силу, ты и прежние в силе оставь. Так что чужой кошелек верни, не хапай попусту.
Куваротов крякнул, но вытащил кошелек и во злобе кинул его в остатки свиного навоза, невыгребленные из закута.
— Подавись!
— Экая шкода получается, — притворно вздохнул злыдень, — знать, и тебе то же будет. Сказки-то слушал во младенчестве? Ну да теперь делать нечего. Палей, подбери кошелек да приглашай гостя в избу. Ты, Пахом Авдеич, расписку-то с собой взял?
— Какую? — немедленно проникся подозрительностью Куваротов.
— Палееву расписку. Что, мол, должен он тебе чего-то, чего не брал.
— Как это не брал? — возмутился Куваротов.
— Ну, может, чего и брал, но отдавать-то ты велел с лихвой.
— Это не твое дело!
— Как раз мое. Лихва — грех смертный и, значит, по моей части проходит. Но ты не тревожься, я тебя от этого греха ослобоню. Пошли в избу, да перо с чернилами захвати, у тебя в бричке есть, я знаю.
В избе Куваротов достал давнишнюю расписку Палея, перо и медную чернильницу, которые всегда носил с собой.
— Пиши, — продиктовал злыдень. — Я, такой-то, имярек, получил с такого-то долг сполна…
— Погодь, я же еще ничего не получил!
— А ты и не получишь. Ты, главное, пиши, а долг получать вовсе не обязательно.
— Да как же это — необязательно? — возопил Куваротов.
— Экой ты непонятливый, — снисходительно объяснил злыдень. — Я-то вижу, ты мне уже работенку придумал подходящую. Но для этого надо, чтобы прежний хозяин меня отпустил. Верно говорю, Па-леюшка?
— Да я тебя не держу, — неуверенно произнес Палей.
— Вот видишь, без расписки не отпустит.
Пахом Авдеич вздохнул и заскрипел пером.
— …долг сполна, — диктовал злыдень, — и не имею к такому-то никаких претензий, ни денежных, ни вещественных, ни моральных.
— Что за претензии — маральные?
— Тебе этого не понять. Ты знай пиши. Написал? Вот и славно. Распишись и палец на всякий случай в чернила макни да оттисни. Теперь бумагу отдай, и я в твоем полном распоряжении. Как понадоблюсь, ты меня позови: «Злыдня!» — я и прибегу. Только не на людях, это дело интимное.
— Не учи! — оборвал Куваротов, сразу почувствовавший себя хозяином. — Поехали, дома дел много.
Дома Пахом Авдеич выгнал из избы жену и позвал:
— Злыдня, подь сюды!
Была в глубине души опаска, что злыдень обманет. В сказках так обычно и бывало, и на этот случай Куваротов заранее придумал, как пустит по миру разбойника Палея. Прежде всего попа пригласит или схимника построже, беса изгнать, а дальше — дело нехитрое. Однако обошлось без обмана, злыдень явился по первому зову.
— Ну-ка, покажь свое умение! — приказал Куваротов для начала.
— Говоришь, Палейке курицу с барского стола приносил? А мне принеси такое, что баре только в праздник едят!
— Ну, это, как говорится, службишка, такое я в две минуты спроворю.
Вернулся и впрямь через две минуты с большим сотейником на воздетых руках.
— Извольте кушать, Пахом Авдеич.
— Что это? — на всякий случай спросил Куваротов.
— Фрикадели под соусом бешамель, — с видом бывалого мажордома ответствовал злыдень. — Его сиятельство с супругой изволили недокушать.
Пахом вооружился деревянной ложкой, выловил одну фрикаделину, отправил в рот.
— Что-то они кислят…
— Как же иначе? Четвертый день блюдо на леднике стоит, пора бы и закиснуть.
— Чем ты меня накормил, стервец! — взревел Пахом, отплевываясь. — Шкуру спущу и заместо козьей на барабан натяну!
— Па-адумаешь!.. — в тон ответствовал злыдень. — Господская жратва ему не понравилась… Ну, с изъянцем, так я тебя предупреждал.
— Погодь, — сказал Куваротов, перестав плеваться, — а сковорода никак серебряная?
— Верно, — постно согласился злыдень. — Баре завсегда на серебре кушать изволят.
— Черт с тобой, — проворчал Пахом, вываливая прокисшее яство в помойное ведро. — Не еда, так сковорода, но я своего не упущу.
— Барыня хватится сотейника, повара выпороть велит, лакей за воровство на каторгу пойдет.
— А мне что за дело?
— Грех на тебе.
— Ты свои грехи считай, а я свои как-нибудь отмолю.
— Давай отмаливай. Только смотри, как бы лоб не намозолить, молившись.
— Ты поразговаривай еще, как раз кочерги отведаешь.
— Не попадешь, — равнодушно сообщил злыдень, усевшись на шестке, где хозяйка выставила сушиться корчаги для молока. — А посуду собственную переколотишь.
— Ну, работничка бог послал! — проворчал Пахом. — Ты ему слово, он тебе десять…
— Меня никто не посылал! — завопил злыдень. — Я сам пришел, на твои посулы купившись. Кто меня кормить обещал?
— Вон, фрикадели тухлые в поганом ведре плавают, — не остался в долгу Куваротов. — Сам приволок, сам жри.
— Благодарствую за угощение, хозяин, — подпел злыдень, кланяясь.
— Хватит болтать, — осадил нечистого Куваротов. — Вот тебе другое задание. Принеси-ка ты мне клад, да такой, которому хозяев уже не сыскать. Старинный чтобы был.
— Где клад лежит — знаю, а принести не могу, — злыдень распушил кисточку на хвосте и принялся выбирать из нее воображаемые соринки… — Не мое дело — землю копать. Хочешь, место укажу, а копай сам.
— Поди, заговоренный клад, — догадался хозяин, — так просто и не взять?
— Заговоренные клады только в сказках бывают, а у нас простые. Всего делов — взял заступ да выкопал.
— Далеко идти?
— Не, туточки он. За деревней — жальник, там он и закопан.
— Тогда пошли.
Жальник — насыпной курганчик неведомых времен, находился поблизости. Когда-то он был разрыт, да ничего не нашли гробокопатели, кроме угольев да битых черепков. Однако разговоры, что лежит там золотой посуды сорок пудов и яхонтов полпуда, не утихали. Приписывали клад разбойнику Кудеяру, хотя кто таков Кудеяр, сказать уже никто не мог.
Злыдень привел Пахома не к самому жальнику, а малость в сторону, где возле старой грудницы никому не приходило в голову ворошить землю.
— Тут он.
— И глубоко зарыт? — спросил Пахом, оглядывая груду стащенного с окрестных полей камня.
— Как положено, три аршина.
— А это, часом, не могила?
— Нет, клад чистый. Ты еще радуйся, что он тут, а не под самой грудницей. Вот бы где помучиться пришлось — камни растаскивать!
— Тут крапивы полно!
— Я ее здесь не сеял, — сообщил злыдень. — А ты что, Пахом Авдеич, никак одетым копать вздумал?
— А как надо?
— Говорят, добрые люди за сокровищами голышом ходят.
— Прохожие увидеть могут!
— А ты думал, с чего такие вещи ночами делаются?
Куваротов поглядел на закатное солнце, на пустую дорогу, плюнул и принялся раздеваться.
— Исподнее тоже снимать?
— А как же! Ты на меня погляди: в чем мама родила, в том и бегаю.
— Так ведь крапива!
— Я тебя не неволю. Не хочешь — не копай.
Пахом Авдеич, чертыхаясь и постанывая, полез в крапиву. Белея телом, долго утаптывал указанное место, отбрасывал жгучие стебли лопатой. Злыдень, забравшись на верхушку грудницы, уселся на самом большом камне и осматривал окрестности.
— Копай спокойно, Пахом Авдеич! — призывал он. — На дороге никого.
Повертелся, умащиваясь поудобнее, пробормотал под нос:
— Надо же, как ловко придумалось: голым клад в крапиве искать… Уже и самому кажется, что так и должно быть.
— Что ты там бормочешь? — подал голос Куваротов.
— За дорогой слежу. Все тихо, никого нет.
— Что-то непохоже, чтобы здесь прежде копали. Земля плотная.