— Слежалась за столько-то лет. Сам же просил, чтобы клад был старинный. Тут, когда татары подходили, один богач свое добро спрятал. А выкопать стало некому.
— Какие татары? Тут их вовек не бывало!
— Вовек — не бывало, а пять веков тому — так очень даже. А ты копай веселее, а то сейчас ребята коней в ночное погонят, заметить могут.
Некоторое время было тихо, только Пахом пыхтел, выбрасывая землю из ямы. Наконец сказал:
— Ага! Вроде есть что-то.
Злыдень спрыгнул с камня и пошел смотреть.
Перемазанный Куваротов сидел в яме на корточках и пытался на ощупь определить, до чего сумел докопаться.
— Труха какая-то…
— Это сундук был, — пояснил злыдень. — В нем одежда нарядная. Подыстлела малость. Рядом, в бадейках, зерно семенное, никак ячмень.
— Какой ячмень? Тут земля одна!
— А ты чего хотел? Погнило все за пятьсот-то лет.
— Где клад? — закричал Куваротов, замахиваясь лопатой.
Злыдень проворно отскочил.
— Вот он, клад. Одежа нарядная, зерно в бадейке. Очень даже хороший клад. Не без изъяна, правда, а кто у нас без греха?
— Золото где?
— Видали: золота ему захотелось… Тут места нищие, золота и прежде не бывало, и сейчас нет. Хочешь золота — иди в хлев и греби из-под коровы.
— Убью поганца! — взревел Пахом и, выбравшись из ямы, ринулся на злыдня. Тот стрелой взлетел на верхушку грудницы.
— Хозяин! Срам прикрой, мальчишки в ночное скачут!
Пахом взвизгнул и полез хорониться в крапиву.
Домой Пахом Авдеич вернулся далеко за полночь. Жена, ожидавшая главу семьи, в голос взвыла, увидав его плачевное состояние. Хорошо хоть батраки у Куваротова были из местных и жили по своим избам, а то ославили бы на всю деревню. А так, жена, нюхнувши кулака, подавилась воем и больше не шумела.
Пахом Авдеич уселся на лавку и глухо сказал:
— Все, лопнуло мое терпение. Я ему покажу, как надо мной шутки шутить.
— А что я такого сделал? — спросил злыдень, высунувшись из-за печки. — Мое дело маленькое: прокукарекал, а там хоть трава не расти. Что ты велел, то я и сделал. Лучше просить надо было.
— Батюшки-светы! — снова взвыла Куваротиха. — Что же это деется? До зеленых чертей допился, ирод!
Пришлось снова осаживать дурную бабу.
— Значит, плохо тебе приказываю? — мрачно спросил Пахом Авдеич, добившись какой-никакой тишины. — Ну-ка, принеси мне барской еды на серебряном блюде!
— Сейчас не могу. Баре отужинали, посуда вся помыта и в буфет убрана. Вот завтра, когда обедать сядут, это — пожалуйста…
— Врешь поди… ну да ладно, обожду до завтра. А что ж ты, бесов сын, мне с кладом подлянку устроил?
— Я не бесов сын, я злыдень, и папа с мамой у меня злыдни. А ты, что просил, то и получил.
— Я клад просил. Где ж там клад, это ухоронка позабытая.
— Позитивное знание не видит разницы между кладом и ухоронкой. Не веришь, ступай в сиянс-академию, там тебе скажут, что это синонимы.
— Грамотный ты очень…
— Да уж, не жалуюсь.
— Ты меня не перебивай! Ты слушай, что я говорю. Клад — это сокровища зарытые. Деньги всякие: золото, серебро, каменья самоцветные, дорогие. Понял, дурья башка?
— Да уж понял, чего тут не понять.
— Вот такой клад мне и нужен.
— Прямо сейчас копать пойдешь? Ты бы баньку истопил, помылся, ноги острекавленные попарил. Глядишь, и полегчает.
— Ты мне зубы не заговаривай, а прямо отвечай, есть ли в округе такой клад?
— Каменьев самоцветных нет, а денежный клад имеется.
— Что ж ты молчал, олух царя небесного?!
— Не ругайся! — взвизгнул злыдень.
— Перетерпишь. Я тебя еще не так приласкаю. Велик ли клад?
— С полпуда будет. Только взять его трудновато.
— Далеко, что ли?
— Не, совсем близко. За деревней церковь новая стоит, знаешь?
— Еще бы не знать, сколько деньжищ на эту церковь мною пожертвовано.
— А поставили ее как раз поверх того места, где клад закопан.
— Ты место точно укажи, я с попом договорюсь, полы поднимем…
— Так не получится. Нам, злыдням, в церковь ходить нельзя. Да и не смогу я под куполом точно место указать. Вот если бы церковь сгорела — тогда иное дело. На пожарище клад найти — легче легкого.
— Ты мне что предлагаешь? — с угрозой спросил Куваротов.
— Я? Ничего. Просто думаю вслух.
— Мал еще думать! — Пахом Авдеич замолк, потом спросил тоскливо:
— Сколько, говоришь, там денег?
— Полпуда. Может, чуток побольше. С гаком.
— Монеты хоть золотые?
— Я же говорил, золота в наших краях нет.
— Серебра полпуда — тоже неплохо…
— Так там и не серебро. В конце века, когда ассигнации ввели, народ начал медные деньги прятать. Там полпуда екатерининских пятаков.
— Тьфу, пропасть! Что ж ты мне голову дуришь?
— Ничего я не дурю. Мне просто любопытно стало, за какую сумму ты церковь поджечь согласишься. Но если медные пятаки тебя не прельщают, то извини. Других кладов в округе нет.
Наутро Пахом Авдеич проснулся разбитым. Окрапивленные ноги распухли и чесались нестерпимо, да и все остальное — тоже. Но больше всего мучила мысль, что злыдень, напросившийся в работники, так жестоко насмеялся над ним. Впрочем, вспомнив о серебряном сотейнике, Пахом Авдеич малость повеселел и, позвав злыдня, велел тащить господских кушаний.
— Рано еще, — отказался злыдень. — Господа почивают, завтрак им еще и готовить не начали, не то что обед. Это мужик в полдень ест, а баре, чем знатнее, тем обедают позже. Царь, говорят, и вовсе на другой год обедает.
— Тогда вот что, — произнес Пахом Авдеич, полночи обдумывавший новое задание. — Будет тебе такой приказ. У меня в стаде две кобылки ходят неогулянные, а жеребца в деревне нет, одни кобылы да мерины. На конном заводе жеребца просить — в копеечку влетит…
— Хочешь, чтобы я жеребца с конного завода увел? — спросил злыдень. — Это хоть прямо сейчас.
— Нет, — твердо ответил Пахом Авдеич. — На заводе жеребца тотчас хватятся, всю волость на уши поставят. Ты мне его издалека пригони.
— Если жеребец хороший, все равно найдут, а абы какого и угонять не стоит.
— Правильно говоришь. Только ты этого жеребца, когда он моих кобылок огуляет, назад отгонишь. Так что если и найдут его на полпути, я тут ни при чем. А жеребята породистые мои будут.
— Из соседней волости коня угонять — дело долгое. Мне сейчас идти или сперва на господскую кухню наведаться?
— Сперва на кухню. Да смотри, чтобы свежее было, а то рога пообломаю.
В седьмом часу вечера злыдень объявился у Пахома Авдеича с серебряным блюдом полным макаронов. Блюдо было тем самым, на котором приносилась Палею недоглоданная курица.
— С пылу, с жару! — объявил злыдень, ставя блюдо на лавку. — До столовой не донесли, так что не беспокойся, все свежее. Вермичели с сыром пармезан! Скоромного на обед не готовили, сегодня пяток, господа пост держат.
— Какое же это постное? — удивился Пахом Авдеич, обнюхав блюдо. — Маслом коровьим полито, и сыра вон сколько.
— У господ пост католический, с молоком и яйцами. А если тебе это грешно, то и не ешь.
— Уж как-нибудь!.. Пост не мост, можно и объехать. Старуха, иди вечерять! У тебя пироги с горохом, а у меня, глянь, вертичели с пармезаном на серебряной тарелке. Ты теперя про горох забудь, будем с княжеской кухни питаться. А ты, братец, — повернулся он к злыдню, — о делах не забывай. К завтрашнему утру жду тебя с жеребцом.
К утру жеребец стоял на Пахомовой конюшне.
Уж и вправду, хорош был конь! Пахом Авдеич и хотел бы худо сказать, да нечего. Стати соразмерны, грудь широка, бабки тонкие…
— Его поводить надо, а то засечется, — предупредил злыдень. — Я его сюда сорок верст гнал. Ездок не тяжел, да путь не легок.
— Где ж ты его добыл? — снисходительно спросил Пахом Авдеич.
— Ой, и не спрашивай! У цыган увел. Табор нагнал и свел коника. Они его берегли, прятали, шкуру глиняной болтушкой под мышиную масть перекрашивали, гриву спутали колтуном, но я все равно понял, какой конь самолучший, и свел. По дороге выкупал, гриву расчесал. Красавец, да и только!
— У цыган, говоришь, свел?… — Пахом Авдеич задумался. — Так им можно и не возвращать… Это племя такое, нехристи, сами все как есть конокрады.
— Смотри, Пахом Авдеич. Цыгане народ злопамятный, коня не простят. Впрочем, мое дело предупредить, а решать тебе.
— Бог с ним, — отмахнулся Куваротов. — Время терпит. Сегодня жеребчик пусть отдохнет, вечерком по прохладе подпустим его к кобылам, а завтра, глядишь, дело и сладится. Там уже и решать будем, как дальше быть.
Полчаса Пахом Авдеич водил коня по проулку, сам, никому не доверив. Потом напоил и отправил в стойло, насыпав в кормушку овса. Перед огульным днем жеребца надо кормить, как перед тяжелой работой.
Вечером, отужинав господским обедом, Пахом Авдеич повел жеребца на луг. Но тут грянул на улице колокольчик, и с подлетевшей тройки пал на Пахомову голову исправник Валериан Сергеич. И прежде, бывало, исправник подъезжал с шиком к богатому дому, но разговаривал с Куваротовым ласково, а тут, слова не сказав, припечатал по сусалам чугунным кулаком и ухватил за шиворот.
— Вяжи вора!
Следом хожалые накинулись, что воронье на падаль. Лишь в избе, крепко связанный и при понятых сообразил Пахом Авдеич, в какую историю влип. Конь оказался заводской, племенной жеребец. Его свели три дня назад, и многотысячную пропажу искала полиция нескольких волостей.
— На цыган грешили, — восклицал Валериан Сергеич, — а он во-на где! Верно говорят, от домашнего вора замка нет!
— Я не крал! — взывал Пахом Авдеич.
— Верно, не крал, лишь чужое брал. Я ж тебя с поличным взял, весь мир видел. Если не крал, то откуда у тебя конь?
— Цыгане увели, а я нашел. Грешен, хотел к своим кобылам подпустить, а назавтра вернул бы.
— Экие цыгане полорукие! Коня свели, да потеряли — таких цыган еще поискать.
— Свят крест, правду говорю!
— Я и не сомневаюсь. Коня свели, может, и цыгане, а ты его у них перекупил. Переводчик краденого, вот ты кто!