— Не обижайтесь, — Певец уселся напротив и уставился на Игриса черными, жесткими, проницательными глазами. — Будете со мной говорить или мне уйти?
— О чем нам говорить?
— Алистан высоко о вас отзывается. Не могу понять, почему.
— Польщен, — пробормотал Игрис просто затем, чтобы что-то сказать.
— Как продвигается расследование?
— А это, извините, служебная информация.
— Бросьте. Я встречался с теми же людьми, слышал те же разговоры… Алисия Жёлудь была под властью манипулятора в последние несколько дней перед смертью.
— У вас есть доказательства?
— Будут.
— Иначе говоря, сфабрикуете?
Певец поджал тонкие темные губы:
— А вы как думаете, господин Трихвоста, почему учительница перед самым началом учебного года бросает все и едет в столицу, прихватив с собой одну только зубную щетку?
Игриса будто дернули за язык. «Как же, ведь были еще документы из тайника!» Он удержался в последний момент.
Применял ли Певец магию? Нет. Он провоцировал так ловко, что даже Игрис, сам поднаторевший на такого рода провокациях, едва избежал ловушки. На этот раз. Но поезд шел, маг и следователь сидели друг напротив друга, без свидетелей; в распоряжении Певца кроме злосчастного Слова погибели было множество инструментов для развязывания чужих языков.
— Применив магию против меня, вы усугубите положение Алистана, — предупредил Игрис.
Певец поднял брови:
— Я не считаю вас способным наброситься на чужого ребенка и избить его в кровь. Почему вы так уверены, что я стану применять к вам магию?
— Я не ребенок.
— Да ведь и я не ребенок, — Певец поднялся, легко поклонился, взялся за ручку двери. — У вас магофобия, легкая степень. Всего хорошего.
Агата сидела на кухне над чашкой чая. Игрис остановился в дверях.
Он так надеялся, что они уедут. Что Агата усовестится, или испугается, или не захочет смотреть ему в глаза; ничего подобного. Она обернулась, хлопнула моментально увлажнившимися ресницами и прерывисто вздохнула.
Если бы похоть, обреченно подумал Игрис. Можно было бы понять… и даже испытать мужскую гордость. Наверное. Но ведь не похоть и тем более не любовь — милая пухленькая женщина вздыхает и плачет, а в голове у нее вертятся единички и нули. Идет расчет, не в двоичной, конечно, но в какой-то особенной женской системе счисления.
— Приве-ет, Игрис… Мы уж думали, ты не вернешься до праздника…
«Мы уж думали».
— Доброй ночи, — сказал он холодно и удалился в спальню.
В парке Славы играл духовой оркестр.
Был день прощания с летом, солнечный и теплый. В первое воскресенье сентября всегда вспоминали маршала Равелина; Игрис с Еленой познакомились в этот день восемь лет назад.
По огромному парку шли люди, в основном семьями, с детьми. Охапками несли цветы, клали на мрамор к ногам статуй. Двенадцать бронзовых фигур стояли вровень с прохожими, в человеческий рост, без постамента.
Игрис очень любил этот памятник. Двенадцать фигур, каждая в движении, в напряжении, в борьбе. Бронзовые ладони, носы и волосы горели под солнцем — так часто их касались. Несколько лет назад Игрис видел своими глазами, как в вечерних сумерках девчонка лет семнадцати подкралась к памятнику и поцеловала самого юного из героев, Студента, в бронзовые губы…
Ему вспомнились открытый урок Алисии Жёлудь и школьница с дрожащим от волнения голосом. Девчонки влюбляются в мертвых, в бессмертных, овеянных славой. Детский наивный пафос, за которым стоят очень человеческие, искренние побуждения. Что заставляет всех этих людей, взрослых и молодых, приходить в парк Славы не только по праздникам, но и в будни? Или цветы у памятника Равелину на центральной площади? Неписаным законом считается, посетив столицу, обязательно возложить к ногам маршала хоть одну-единственную фиалку…
Елена шла рядом. Он сжимал ладонь жены и думал — не мог не думать — об Алисии Жёлудь. В день Памяти она собирала учеников на школьном дворе, у мемориального знака с барельефом маршала, с именами Двенадцати. Теперь там увядают цветы, предназначенные учительнице, а сама она лежит в цинковом ящике и ждет отправки в Верхний Крот.
«У Алисии не осталось здесь родственников, — сказала директриса школы, — но мы напишем официальное письмо. Мы хотим похоронить ее в нашем поселке, чтобы ученики могли носить цветы на могилу».
— О чем ты думаешь? — тихо спросила Елена. — Такое впечатление, что ты ничего вокруг не видишь.
— Я? Извини.
— Это правда, что все доказательства против пожилой женщины базируются только на экспертизах этого… Алистана Каменный Берег? Мага-убийцы?
— Погоди. О чем ты?
— Так называемое дело Болотной Карги.
— Откуда ты…
— Из газет, Игрис, из Интернета, еще вчера была большая аналитическая программа. У нас в салоне только об этом все и говорят. Как так может быть, что убийца не задержан? Что он до сих пор на свободе?
— Жена, — сказал Игрис. — Я так долго тебя не видел. Неужели у нас нет других тем?
Они молча прошли мимо памятника Двенадцати. Впереди, в конце аллеи, их ждал маршал Равелин на постаменте — фигура из белого мрамора, не такая большая, как на площади. Тот маршал, юный и монументальный, высился, подняв для приветствия руки. Этот, в парке, больше походил на человека: немолодой, длинноволосый, он стоял, чуть подавшись вперед, вскинув подбородок, будто пытаясь что-то разглядеть в дальнем конце аллеи. За его спиной трепетали флаги — не то шлейф, не то крылья.
«Алисия Жёлудь действительно везла с собой документы, — скажет он шефу. — Скорее всего, в единственном экземпляре. Скорее всего, не оцифрованные. Несколько тонких папок или одну толстую: столько вместилось бы в ее сумку, а кроме сумки, у нее ничего не было. Она не знала, что везет свою смерть».
Стайкой подбежали дети, за ними, чуть прихрамывая в новых туфлях, подошла учительница, совсем не похожая на Алисию Жёлудь. Она была молодая, ростом почти с Игриса, энергичная и строгая, и только боль в ногах, измученных красивой неудобной обувью, омрачала ей этот день.
— Да, я записал большую часть эфирных протоколов по делу Карги, но не все. Теперь адвокаты госпожи Элеоноры Стри требуют повторных экспертиз, требуют магической комиссии и права ввести в нее своих представителей. Между тем время прошло, многие следы утрачены навсегда…
— Есть вероятность, что ее оправдают?
Алистан пожал плечами:
— Теперь не знаю. Еще несколько дней назад я готов был обещать, что вина доказана и дело за судом. Специфика преступлений, совершенных с применением магии: основные доказательства нельзя пощупать руками, мотивы невозможно вычислить логически.
— Но эта женщина действительно совершила то, в чем ее обвиняют?
— Да, я это точно знаю, — мягко сказал Алистан. — Но есть закон, есть суд присяжных, вот пусть они и решают.
— К сожалению, — помолчав, сказал Игрис, — мне придется изменить для вас меру пресечения.
— Я к этому давно готов. Мне даже странно, что вы ухитрились так долго сопротивляться их бешеному напору… В госпитале, где лежит Элеонора Стри, утроили охрану — говорят, я собираюсь убить ее, как убил Алисию Жёлудь.
— Меня завалили жалобами.
— Конечно. Даже Певец теперь понимает, что в нынешних обстоятельствах меня лучше упрятать за решетку, — Алистан улыбался, как будто речь шла о ком-то другом. — Можете вызвать конвой прямо сейчас, я уже попрощался с женой и сыном и ношу с собой в сумке зубную щетку.
Зубная щетка. Мысли Игриса скакнули к разговору в поезде: «Почему она бросает все и едет в столицу, прихватив с собой одну только зубную щетку?»
— Когда занимаешься магией, — сказал Алистан, наблюдая за ним, — поневоле приучаешься к тому, что любопытство опасно. Вами движет любопытство, Игрис. Это неправильный двигатель.
— Мною движет профессиональный долг.
— Бросьте. Вам просто интересно знать, что мне рассказала эта несчастная женщина. Я говорю вам: не ищите. Информация убивает. Разве у вас нет родных, близких? Разве недостаточно жертв вокруг этого дела?
Под его взглядом Игрис смутился.
Отдел информации подкинул ему очередную справку-выписку. Отец Алисии, Герман Жёлудь, много лет проработал мастером, а потом начальником цеха на заводе химических удобрений в фабричном городке с хорошим названием Коптильня. Там же его дочь закончила школу, а потом педагогический колледж. Жёлудь не помышлял о пенсии, но, когда здоровье старика резко ухудшилось, врачи настоятельно рекомендовали ему оставить работу и перебраться из Коптильни куда-нибудь «на природу».
Отец и дочь перебрались в Верхний Крот. Старику на тот момент было уже под семьдесят. Ветеран Священной войны и ветеран труда, он имел льготы для проживания в столице, но категорически отказался туда переезжать. Игрис мог представить, каково было разочарование дочери: в двадцать-то лет юным незамужним учительницам мечтается о больших городах…
Впрочем, может быть, Алисия была воспитана в строгости и желала только скромного труда в тихом поселке, в гудящей, как улей, школе? Иначе почему после смерти отца она осталась в глуши? Так понравился Верхний Крот после дымной, шумной и грязной Коптильни?
Не красавица. Но очень обаятельная. Добрая, как о ней рассказывают. Не стали бы дети любить стерву — а ученики искренне любили Алисию. Игрис видел их лица, когда школьники один за другим узнавали о смерти учительницы… Что, леший раздери, такая женщина могла подкинуть Алистану Каменный Берег?!
Игрис поднялся и начал ходить. Необходимость сидеть на стуле угнетала его. В школе единственной его проблемой была непоседливость, он не мог оставаться на месте сорок пять минут даже будучи подростком. Нарастало ощущение, будто он что-то упустил в Верхнем Кроте, не спросил, не заметил — но не ехать же туда снова? Особенно учитывая, что дело вот-вот окончательно передадут «Коршуну»…