— Как получили — история неприглядная, особенно для секретной службы. Что касается того, где… гм… Вы с женой уснули, а мы разговорились. Доставить сундук Атигон обещал «скрытно» на земной манер. То есть, с точки зрения Макартура, непременно в простой коричневой обертке. И вдруг мы углядели на вашем участке допотопный дряхлый сортир и вспомнили любовь нашего гостя из космоса к хохмам, а отхожее место у вас без затей, коричневая будочка… Миссис Кеннеди божилась, что наш долг перед человечеством — срочно востребовать сундук, ну и…
— Ваша жена очень любила этот нужник? — спросил Кэмпбелл. — Мы наверняка сумеем его восстановить, если…
— Нет, она мечтала его снести, — успокоил я.
— Славно. Тогда остается последний вопрос: девичья фамилия вашей жены. Это она — Агнес Бетелл?
— Да, — ответил я. — Она — ваша незнакомка. Во сне Агнес выглядела намного старше, поэтому не диво, что вы ее не узнали.
— Оставим лирику, — отмахнулся Кэмпбелл. — Сейчас, Эрл, важно другое: она сидела слева от вас. Значит, либо она посмотрела сон первая, либо увидит его последней.
Утвердительно кивая, Хайнлайн спросил:
— Восемь дней назад она не упоминала о странном сновидении?
— Нет, — сознался я.
— Выходит, увидеть сон ей предстоит сегодня! — воскликнул Кэмпбелл. — Ничто не решено! Мир по-прежнему в опасности, а мы бессильны! Давать наставления бесполезно — мы подготовим одну мисс Бетелл, а на встречу отправится другая.
— Спокойно, парни, — усмехнулся я. — Агнес не один десяток лет состояла при мне секретарем. Это она всегда наводит заключительный глянец на мою работу. Мы как за каменной стеной!
Мерри Хаскелл
ДНЕВНИК ВТОРЖЕНИЯ
В январе состоится полное солнечное затмение, тень пройдет над Индийским океаном, над Суматрой и Борнео. Два дня спустя инопланетяне вторгнутся на Землю.
Никакие космические корабли не замерцают в голубом небе, не зависнут над нашими городами. Однако ночью, когда у горизонта мы увидим мигающие световые точки, бледные и мелкие, как звезды, мы примем их за наши собственные самолеты или спутники. Но нет, это будут инопланетные корабли, корабли завоевателей.
Вот и все, что мы увидим. То, что мы услышим, будет расплывчатым и туманным — слухи. Или, точнее, один слух, но настойчивый: инопланетянам нужны добровольцы.
Разумеется, нам с друзьями по факультету потребуется море пива, чтобы обсудить слух в подробностях. Я развиваю теорию розыгрыша.
— Если в ионосфере притаились повелители Вселенной, — говорю я, — а наше правительство неспособно держать оборону, поскольку земное оружие против них бессильно, и наш президент никогда с ними не встречался, потому что мы не знаем, как вступить в контакт, то каким образом им удалось выучить языки Земли настолько хорошо, чтобы распускать слухи?
— Может, они выучили английский, пока смотрели телевизор? — встревает Дэвид. Мы все смеемся над несчастным факультетским женатиком, потому что люди мы не самые приятные.
Шелби, наша этнолингвистка, подается вперед, дабы объяснить Дэвиду, насколько «вне» должен быть внепланетный язык и, господи боже, неужели он ни черта не смыслит в межкультурных контактах? Шелби немного пьяна и немного резка, и вскоре Дэвид с женой уходят.
Чтобы разрядить обстановку, я предлагаю выпить за инопланетян.
— Кто, как не они, отвлекает от повседневных проблем, — возвещаю я, прежде чем признаю, что понятия не имею, как может состояться взаимопроникновение культур. Ведь ни одного пришельца мы не видели. У нас и имелось-то лишь размытое изображение с любительского телескопа одного космолета: очертания приземистого, почти квадратного корабля.
— Во Вселенной, наверное, не слишком многолюдно, — задумчиво говорю я.
— С чего это ты взяла? — спрашивает мой муж Джим.
Шелби усмехается и подается к Джиму. Джим даже глазом не ведет. Он хорошо знает Шелби, они закадычные друзья, правда, когда Шелби не слишком пьяна.
— Когда человек вышел из Африки, — говорит Шелби, и все за столом стонут. — Когда человек вышел из Африки, — ревет она, перекрывая стоны, и стучит кулаком по столу, — у него не было ни искусства, ни украшений, и мало что отличало племенную группу в Европе от племенной группы в Азии. Это потому что у племенной группы был размах… — Она широко разводит руки: — Ну, огромные охотничьи территории. О ресурсах речь не шла, понимаешь?
Джим кивает.
— Но потом популяция начинает расти. Твои дети уже не могут образовать новый клан внутри племени, не вторгаясь на территорию другой группы. Возникает конфликт. Людям надо знать, кто враг, а кто друг, с одного только взгляда, и притом на расстоянии. Одни люди, — она подвигает к себе солонку и перечницу, — начинают раскрашивать лица красным. А другие, — она подтягивает к себе стопку подставок под пиво, — принимаются размалевываться белым. Начинается примитивная дифференциация.
Она сталкивает перечницу с подставками, заставляя их сражаться.
— Шелби, — Джим берет ее за руку, чтобы прекратить подставочно-перечные войны. — Шелби, у меня-то лицо не красное.
— Да нет, красное, — говорит она. — А еще белое и синее. — Свободной рукой она указывает на флаг со звездами и полосами, висящий над стойкой. — Вон оно, твое лицо. Прямо там.
— Так ты считаешь, у инопланетного корабля должны быть… полоски? — спрашивает Джим. Мне кажется, его большой палец массирует ей ладонь, но я приписываю это тому, что все уже пьяны.
— Что-то в этом роде, — говорю я, отнимая его руку от ладони Шелби. Я не стану напоминать вслух, что некоторую роль, возможно, играет чуждая нам биология, которая дифференцирует иначе, чем по внешнему виду.
Тем вечером мы много пьем и болтаем без особого смысла.
В феврале сурок увидит собственную тень, и миллион человек ни с того ни с сего исчезнет.
За исключением нескольких истово верующих, никто не посмеет предположить, что это Вознесение, поскольку ни один из исчезнувших не будет принадлежать к какой-либо религиозной группе, его исповедующей.
В день исчезновения лишь половина моих студентов, шаркая, приходит на одиннадцатичасовой семинар, вид у них растрепанный и напуганный. Через двадцать минут заглядывает старшекурсник, чтобы сказать: занятия на сегодняшний день отменены. Студенты все как один вздыхают, но не от облегчения.
Большинство не уходит. Они смотрят на меня большими влажными глазами. Они уверены: я-то объясню, что к чему.
— Я не знаю, как объяснить исчезновение людей, — говорю я. — Помимо того, во что сейчас верят все и каждый: это инопланетяне.
— Слухи, — заявляет одна из студенток, Марлин Фитч, и сама удивляется, что у нее вырвалось такое. — Как насчет слухов, что инопланетянам нужны добровольцы?
— Но ради чего? — я пожимаю плечами. — Я слышала, что им нужны колонисты, коллаборационисты, послы, образцы для исследований, переводчики… — Я загибаю пальцы.
— Нет, — возражает Грегори Лин. — Им нужны разуверившиеся, разоренные, нищие, бездомные, отчаявшиеся, смертельно больные…
— Стоп. — прерываю я, — до кого-нибудь дошел слух о том, как записаться в добровольцы?
Молчание.
Мы говорим о похищении жен как форме экзогамии в примитивных обществах, потому что ничто другое мне в голову не приходит. Одна из студенток бледнеет, испугавшись, что я говорю о сексе с инопланетянами.
— Экзогамия — метафора, — объясняю я. — Если инопланетяне похищают людей или берут добровольцев, то, вероятно, ради культурного обмена или чтобы обратить в рабство, но не потому, что намерены вывести полукровок-инопланетян. — И мысленно добавляю: «Надеюсь».
В марте равноденствие придется на 11:46 по Гринвичу, и мне откажут в возобновлении контракта.
Я вернусь домой рано и буду сидеть в темноте, ждать, когда придет Джим. Он запаздывает. Я вспоминаю, как он касается руки Шелби, и мне совсем не нравится то, что я при этом чувствую. Когда он все-таки объявляется, я молчу, потому что не хочу потерять карьеру и мужа в один день. Я вру про место на факультете, говорю, что пока ничего не решено.
Ну вот, теперь мы оба лжем.
В марте инопланетяне сидят тихо. До меня даже слухи не доходят.
В апреле в северном полушарии установится необычно ранняя и теплая весна; исчезнет еще один миллион человек, и по всему миру вспыхнут очаги насилия.
В безопасности Среднего Запада я начинаю подыскивать себе новую работу, мне неинтересно торчать там, где я не могу преподавать и вообще никому не нужна. Поиски работы — нынешний смысл моей жизни, пока не исчезает второй миллион.
На сей раз университет не отменяет занятий, пока не становится ясно: исчез студент. Но мой семинар начинается до отмены, и студенты ко мне приходят оглушенные, подавленные. Это уже не тот рациональный мир, который обещало им либеральное гуманитарное образование.
Все занятие мы говорим про инопланетян, но мне не удается направить разговор в русло антропологии.
— На сей раз до меня слухи не дошли, — говорит Грегори Лин.
— Может, на сей раз добровольцев не было, — шепчет Марлин Фитч.
Тем вечером в центре города вспыхивают беспорядки, ведь утрата обращается в протест, протест — в демонстрацию горя и отчаяния, а демонстрация — в побоище. Я сворачиваюсь калачиком на диване, смотрю новости. Джим возвращается поздно и, делая вид, что все в порядке, вообще со мной не разговаривает.
На следующее утро флаг в кампусе поднят до половины.
Погода не по сезону теплая, я сажусь на траву, чтобы съесть ланч. Подходит Грегори Лин.
— Профессор Нейду?
Подняв голову, я щурюсь на слишком яркое небо, и Грегори садится рядом. Разговор неизбежно переходит на инопланетян, других тем сейчас нет.