А он и зрел.
Когда я приехал на базу от обозленных американцев, то увидел все те же кривые морды.
Основная жизнь у нас обычно теплится на втором уровне, где собраны вместе все служебные помещения и бар. Третий уровень — личные комнаты. На четвертом — бассейн, спортзал, салон автоухода за внешностью (мы называли его почему-то «Студия», не очень понятно, но зато приятнее для слуха, чем этот словесный кошмар, постоянно напоминающий нам, что миром правят идиоты), автопрачечная, медицинская комната и прочие кабинетики для поддержания здоровья и приведения внешнего вида в порядок. На пятом уровне располагалось и хозяйство Никиты Петровича; мы туда практически не спускались — разве из любопытства и естественного желания обнюхать все углы своего нового жилища. Все, что ниже, имеет общее название «шестой уровень» и требует особого допуска — там секреты, спецсвязь, особые лаборатории, высокая политика и прочая многозначительная лабуда, до которой было дело только пятерым — капитану, его помощнику и трем главным научным зазнайкам. А в самом низу шестого уровня — малознакомый нам Юра Архипов, посаженный под замок неизвестно за что.
Конечно же, самым уютным уровнем был второй. Сдав воду, я прошел в бар, чтоб хоть немного снять напряжение. И удивился — там сидели всего пять человек, остальные, наверное, либо работали, либо разбрелись по своим комнатам. Каждый сидел отдельно и делал вид, что читает или пьет «кофе» из общей кассы. Трое ребят из разных отделов, Володька Смешнов и… я своим глазам не поверил… Никита Петрович, наш незамысловатый и незаметный страж какой-нибудь безопасности. Я подошел к стойке и нацедил себе граммов двести коньяку. В большой бокал. Ну их с этими кофейными чашечками.
— Ого! — очень неприветливым тоном сказал Саша Морзи, бритый увалень, хорошо умеющий рассказывать анекдоты и всякие небылицы из своей жизни. Говорят, в нем пропал великий комик.
— Ого-го! — сказал я и подсел к Володьке.
Он на секунду оторвался от созерцания своей чашки, бросил на меня косяка и пьяно пробормотал:
— Напрасно ты. Это сейчас вредно для здоровья и репе… ре-пу-та-ции сидеть со мной за одним столом.
Первый раз в жизни я видел Володьку Смешнова пьяным.
— В чем дело, Володь?
— Ты вот их спроси, в чем дело, — он мотнул головой в сторону барной стойки, где, кстати, никого не было.
Из дальнейших, довольно муторных расспросов выяснилось: его подозревают в том, что он спецагент. Началось это несколько дней назад (я же и сам видел, что какой-то он не такой, но из-за всей этой катавасии с дьяволами и Никитой Петровичем не придал, дурак, значения). Сначала косились, затем начали сторониться, потом перестали отвечать на приветствия, а сегодня кто-то нацепил ему на спину бейджик с надписью АКБ, то есть Агентство космической безопасности. На чем основаны эти подозрения, Володька, естественно, не знал, он вообще только сегодня, после бейджика, понял, в чем дело.
— Меня! Меня в агенты! А? Каково? — ревел он раненым слоном на весь бар, глаза в слезах. Никто не смотрел на нас, кроме Никиты Петровича; тот же наблюдал за нами с исключительным интересом.
Я оттащил Володьку на третий уровень, в его комнату, он почти спал. Я уложил его, снял с него ботинки, и перед тем как окончательно захрапеть, он сказал: — У тебя хоть твои дьяволы. А у меня что?
Едва я прошел к себе, а Никита Петрович тут как тут. Прям чертик из коробочки.
— Нехорошо как со Смешновым получилось, — посетовал он, усаживаясь в мое любимое кресло.
На Смешнове он не зациклился и стал развивать более животрепещущую для него тему — почему так не любят спецагентов.
— Спецагент — не понимаю, что в нем находят дурного. Высокопрофессиональный человек, работает на благо страны, уж здесь-то вы спорить не будете? Его работа очень важна, от нее зависит будущее всех граждан. Иной спецагент стоит целой дивизии или, если хотите, целого научного института. И только потому, что он шифруется, работает под прикрытием, а почти всегда это необходимое условие, только поэтому его ненавидят. Абсурд! Эта ненависть ирреальна!
Говорил он все это с удовольствием, с ясно читаемым чувством превосходства. Я не спорил, не было ни сил, ни желания.
Потом он снова круто изменил тему, стал расспрашивать, почему запись не получилась. Я продал ему заготовленную версию насчет запретной зоны, которую я еще раньше вычислил, что меня туда наконец пустили, и запись сразу пропала, однако ничего необычного в этой зоне я якобы не заметил. Никита Петрович, по-моему, эту версию не купил, только хмыкнул скептически. Правда, такое впечатление было, что ему все равно.
Потом он сказал невпопад, словно вовсе меня не слушал:
— Там, внизу, такое брожение высоких умов! Никак не решат, кто ваших дьяволов человечеству представлять будет. Это ж такой промоушен! Дурдом.
Но брожение высоких умов внизу меня как-то в тот момент не заинтересовало.
— Как хотите, — сказал я, — но, по-моему, она все-таки разумна.
— Она?
— Ну да. Мой дьявол. Я ее почему-то женщиной считаю.
И тут он сказал, и снова словно бы невпопад:
— Вы бы, Серёжа, с ними поосторожнее. Они не так уж безобидны.
Помню, я тогда удивился.
Для меня-то они были совершенно безобидными существами. Другое дело, что они нарушали все законы физики, когда двигались, как хотели, куда хотели и с любой скоростью, разве что вот на месте стоять не умели. Другое дело, что они в принципе не могли быть не только разумными, но и вообще существами, не могли, но были и теми, и другими, да еще вдобавок мои мысли читали, это уж вообще. Но я очень скоро перестал задаваться этими вопросами. Во-первых, мне было неинтересно. Во-вторых, мне еще в институтские времена вдолбили в голову золотое правило: «Не придумывай объяснений эффекту, если у тебя недостаточно информации». Соль правила не в том, чтобы вообще не придумывать объяснений — да это и не в человеческой натуре не пытаться объяснить непонятное, — а в том, чтоб придумывать, но помнить, что твое объяснение, скорее всего, неверно и что есть еще чертова куча других объяснений, до которых ты пока не додумался. Мир сложен.
Так что я особенно этим не заморачивался. Я просто выезжал с водой и играл с ними, обязательно чтобы в запретной зоне. А они уже не просто играли. Между играми Ити обучала своего дьяволенка ихним дьявольским премудростям — учила не натыкаться на крупные камни, потому что можно рассыпаться, показывала, что делать, если все-таки наткнулся, и заставляла повторить по многу раз; учила находить самые темные, а значит — я это не сразу понял, — самые теплые камни и греться от них, описывая вокруг узенькие кружочки; еще какие-то места в песке находить учила — вот это я так и не понял, что за места. Думаю, может, в тех местах они электричеством подпитываются. Ну, не знаю. Словом, малышу на моих глазах был преподан целый курс молодого бойца.
Особенно мне нравилось, как они распадаются. Вот только что носился как заведенный, потом закружился на месте, и вдруг — бац — исчез, рассыпался мелкой и почти невидной пылью, и она медленно оседает. Потом песок начинает шевелиться, будто под ним кто-то прячется, вдруг появляется маленький, тонюсенький, прозрачный почти вихрик, из него тут же вырастает невысокий такой песчаный пенек, пенек этот секунды две ерзает — и вдруг выстреливает вверх полноценным дьяволом. Процесс этот мне нравился еще и полной неподчиненностью физическим законам.
Дьяволенок был неуклюжий, и с первого раза у него долго ни одна премудрость не получалась. Зато когда получалось, он жутко радовался и тут же мчался ко мне, похвастаться — крутил восьмерки вокруг меня, проносился через танкетку, только что не подпрыгивал, а потом опять бежал к маме.
Учили и меня — понимать их. Правда, абсолютно безуспешно. Меня-то они понимали прекрасно, чувствовали до тонкостей, а я, когда они пытались мне что-то сказать, видел перед глазами сплошные тесты Роршаха, расшифровать которые не мог даже приблизительно. Какие-то цветные пятна, линии, точки, все это ползало, извивалось, вспыхивало, пропадало — сам дьявол не разобрался бы в этих калейдоскопах. Единственное, что я мог — отличать роршахи Ити от роршахов ее дьяволенка. У того линии и пятна мельтешили куда быстрее, краски казались ярче, тогда как роршахи Ити были поспокойнее, и преобладали голубые цвета. Но это был мой единственный успех, которым, собственно, и гордиться особо не стоило.
У американцев на их Пойнте творился полный разлад. Теперь, когда я привозил им воду, все, кто был в тот момент в зале (не хочу сказать — работали, на это что-то не очень было похоже), тут же поднимались с мест и демонстративно уходили, бормоча под нос ругательства в мой адрес и бросая на меня быстрые, злые взгляды.
Глен, который оставался со мной по обязанности и единственный из всех относился ко мне без неприязни (он снова стал для меня Гленом), рассказал, что после прокола с дьяволами на их команду спустили всех собак, обвинили во всех грехах — и настоящих, и вымышленных, даже в выборе места для базы, где не оказалось воды (это обвинение было непосредственно в адрес Глена), поставили диагноз «командный непрофессионализм», решили следующим же бортом всю команду вернуть на Землю, сместили капитана, которого они все любили, да и на Земле тоже полетели головы — все из-за меня. То есть они понимали, что я как бы и ни при чем, но злобы на меня это не умаляло. Если б не я и не мои игры с дьяволом, никаких неприятностей и близко бы не было. А так у них творилось черт знает что. Все были жутко подавлены и агрессивны. Вся их соцподготовка пошла прахом.
— Там какая-то драчка непонятная в верхах началась, и нас сделали крайними. А мы тебя крайним сделали. Неразумно, но понятно. Извини.
Тон его при этом был совсем не извиняющимся.
На базе наблюдалась та же самая картина. Казалось, что напряженность возрастает с каждым днем — какая уж там соцподготовка, про нее будто забыли. Каждый смотрел волком, то и дело вспыхивали мелкие и крупные стычки. И это при том, что никаких собак сверху (мы говорили «снизу», потому что Марс все-таки выше Земли относительно Солнца) на нас не спускали, а если и спускали — капитан тоже ходил жутко мрачным, — то нам об этом не говорили. Все вели себя, как янки на Пойнте, и это было совершенно непонятно.