А что не пустяк?
Это был хороший вопрос.
В ту минуту я нисколько не сомневался, что пустяком были четыре порции виски, которые я залакировал несколькими кружками пива. Не пустяком было выражение, появившееся на лице Конни, когда я, словно стартер — флагом (пришедшему первым — наш главный приз: развод!), взмахнул у нее перед носом распечаткой кое-каких ее разговоров, которую мне вместе с магнитной записью прислали из частного детективного агентства. Во взгляде Конни не было ни тени вины, раскаяния или сожаления. Я не увидел в нем даже досады.
Неподвижный, ничего не выражающий взгляд. Неподвижное, точно из камня высеченное лицо.
Она сказала: «Ты меня даже не знаешь».
И она была права. Я прилагал слишком много усилий, чтобы ненароком не заглянуть в себя, где уж мне было пытаться выяснить, что творится в душе Конни!
В конце концов я свернул с шоссе и оказался в лабиринте знакомых улочек, где на каждом углу стояли урны или мусорные контейнеры, отдаленно напоминавшие странных маленьких людей, ожидающих последнего автобуса. В этом пригороде я жил в промежутках между служебными командировками, куда отправлялся, чтобы устроить небольшой ад кому-то, кто этого заслуживал, — а может, и не заслуживал. В последнее время я, правда, прибегал к так называемым цивилизованным методам. Гватемала была уродливым (как мне нравилось говорить себе) исключением из общего правила — отвратительной случайностью, когда в русле сточной канавы, помпезно именуемой Борьбой с Терроризмом, смешались преступная политическая воля и чьи-то персональные страхи и амбиции. Как бы там ни было, этот тихий городской район казался мне именно таким, в каком я сам мечтал бы расти. Увы, это был только фасад, а я умел разбираться в том, что скрывается за любой, самой приятной и внушающей доверие внешностью.
А потом я увидел Конни, которая как раз вышла из дома и, приподняв крышку на нашем личном маленьком человечке, опускала внутрь завязанный узлом пластиковый мусорный мешок. Одетая в застиранные джинсы, кофту и домашние голубые шлепанцы, она проделывала эту незамысловатую, рутинную работу с таким безмятежным видом, словно наш, точнее — мой, мир вовсе не рухнул в черную бездну ее измены.
Именно в это мгновение я увидел в ней источник и средоточие боли. Увидел мишень.
Гнев, терзавший меня в последние часы, вспыхнул с новой силой. И с ним не могли справиться ни привычка обуздывать любые эмоции, ни отупляющие алкогольные пары.
Я до отказа вдавил педаль газа в пол. Огромный «тахо», визжа покрышками, рванулся вперед. В эти мгновения я словно обезумел, потерял себя — так впоследствии я объяснял себе случившееся.
Я еще успел увидеть, как Конни выронила мешок с мусором, когда мертвящий свет фар выхватил из темноты, выбелил ее неподвижную фигуру. Потом я зажмурился. Что-то с силой ударилось о ветровое стекло, с грохотом прокатилось по крыше. Секунду спустя «тахо» на всем ходу врезался в каменный столб садовой решетки и встал.
Я поднял голову от руля и стер с глаз кровь. Ветровое стекло прогнулось внутрь салона и покрылось паутиной серебристых трещин, но я все равно различал свой дом: из распахнутой двери лился теплый желтоватый свет, освещая крыльцо и фикус в горшке, который Конни ставила перед входом.
Конни!..
Я отстегнул ремень безопасности и попытался открыть дверь. Сломанные в нескольких местах ребра со скрежетом терлись друг о друга, их осколки вонзались в плоть, и я пронзительно закричал, внезапно почувствовав себя абсолютно и безнадежно трезвым. Потом я еще раз толкнул дверь с водительской стороны — на сей раз не так резко, но сломанные ребра снова отозвались непереносимой болью. Ничего… попробуем еще раз. Закусив губу, я налег на дверь плечом, но искореженная рама не давала ей открыться. Обливаясь потом, задыхаясь от усилий, я откинулся на спинку сиденья. И увидел голубой домашний тапочек Конни, который словно прилип снаружи к разбитому ветровому стеклу.
Время остановилось. О, это проклятое время порой тянется бесконечно! Только потом пришли слезы — настоящее джонстаунское наводнение{11}. Отложенная реакция, вероятно… На самом деле плакать я разучился еще в детстве — слишком часто мне приходилось видеть, как горько рыдает моя мать, но ей это ни разу не помогло. Я тоже пробовал плакать — с тем же результатом: отец не менялся, и мир вокруг — тоже. Что ж, я усвоил урок. В буквальном смысле на собственной шкуре я научился тому, что слезы не могут ничего изменить. Но сейчас, сидя посреди обломков своей машины, среди обломков своего брака и своей жизни, я наверстал упущенное за все годы. Отвращение охватило меня — я понял, во что превратился. И как только я осознал это, темные подвалы моей памяти распахнулись, и оттуда с леденящим душу воем вырвались призраки Гватемалы.
Все в мире взаимосвязано. Мысленно разграничивать события, пытаться воспринимать их независимо друг от друга — бессмысленно. Стоит перешагнуть одну запретную черту, которую сам для себя провел, и все прочие искусственные границы тоже будут нарушены. В этом можете не сомневаться.
Когда приехала полиция, я уже не плакал. Мои призраки тоже замолчали. Мне удалось загнать их обратно в хранилища памяти и возвести новые преграды и укрепления, призванные защитить меня от страданий, которые я испытал и которые умел причинять другим. Прошлое нельзя ни упростить, ни улучшить, но психологические барьеры были моей специальностью.
Агентство, по-видимому, считало, что от меня еще может быть польза, и поспешило вмешаться. Именно оно позаботилось о том, чтобы полиция квалифицировала произошедшее как несчастный случай.
Но вернемся к настоящему…
Можно быть пьяницей и при этом иметь доступ к информации высшей степени секретности. Только нужно быть очень осторожным пьяницей. Хорошо бы также, чтобы твои отношения с Агентством носили неофициальный характер.
Я сидел в своем кабинете в подвале собственного дома и вытаскивал пробку из бутылки «Рислинга», когда по защищенной линии мне позвонил Энди Маккаслин. После смерти Конни я так и жил в подвале, предоставив дому наверху превращаться в гниющий труп, который мне хотелось бы похоронить вместе с воспоминаниями. Впрочем, на самом деле дом был не в таком уж плохом состоянии: я слишком часто отсутствовал, чтобы успеть нанести ему сколько-нибудь значительный ущерб. Просто с некоторых пор я предпочитал полутемные подвалы нормальному человеческому жилью.
— Алло, — сказал я в трубку. — Это ты, Энди?…
Мой голос был тверд, как скалы Гибралтара, хотя бутылка «Рислинга» была сегодня не первой. В отличие от отца, я научился растягивать удовольствие. И держаться. Держаться во что бы то ни стало.
— Слушай, Брайан, я сейчас за тобой заеду. Нужно смотаться в одно место. Я буду примерно через час, так что жди. И еще — оденься потеплее, о'кей?
Но я не придал его словам особого значения. Во мне и так плескалась почти целая бутылка — куда уж теплее?
Луна в небе походила на белую покерную фишку. Залитая голубоватым светом пустыня, пересеченная резкими, будто чернильными тенями, неслась за стеклами машины. Мы ехали в принадлежащем Энди «чероки» последней модели. Ранним утром Энди, бросив все дела, сорвался из нашего лос-анджелесского отделения в погоне за тем, что манило его, «словно долбаная голубая мечта».
— Может, все-таки скажешь, куда мы так мчимся?
— Извини, но мне не хотелось бы что-то говорить тебе заранее. Это может… повлиять на твою беспристрастность, исказить восприятие. Твой разум должен быть совершенно чист, иначе ничего не сработает.
— Ладно, буду думать о хорошем и светлом.
— Вот и отлично. Только держись крепче… — Энди притормозил, потом вдруг свернул с асфальтированной двухрядки, по которой мы ехали, прямо на целину. Джип запрыгал по неровной, спекшейся поверхности пустыни. Короткий сухой кустарник омерзительно скрежетал по днищу машины.
— Эй, дорога — там, — сказал я, показывая себе за спину пальцем.
Он только кивнул, но даже не подумал снизить скорость. Еще минут двадцать мы мчались по окаменевшим ухабам; потом Энди затормозил и выключил двигатель. Я огляделся. Джип стоял посреди голой, бесплодной и холодной пустыни.
Точно такая же пустыня была у меня внутри.
— Я догадываюсь, что это не шутка, — проговорил я, — но только потому, что ты никогда не шутил.
— Пошли, — сказал он.
Мы выбрались из машины. Энди был высоким, крупным парнем ирландско-шотландского происхождения, с широкими плечами и объемистым брюхом. Сейчас он был в широком овчинном тулупе, джинсах и ковбойских сапогах со скошенными каблуками. Этакий крутой сукин сын… его тулуп, впрочем, чем-то напомнил мне магистерскую мантию. Я знал, что дома у Энди хранится несколько настоящих мантий, каждая из которых соответствует одному из развешенных по стенкам дипломов, но в них ему было бы сейчас холодновато.
Вместе мы отошли от джипа на несколько шагов.
— Скажи, что ты видишь? — спросил Энди. Я еще раз огляделся.
— Не много.
— А все-таки?
Я слегка откашлялся.
— Вижу пустыню, кустарник, кактусы. Глину вижу, песок… Несомненно, у нас под ногами кишмя кишат многочисленные змеи и гады, которым не терпится кого-нибудь ужалить, но мне их не видно. Ах да, в небе висит довольно симпатичная луна. А что?
Я потер ладони и переступил с ноги на ногу. На мне была куртка с надписью «Привет из солнечной Калифорнии!», но она почти не защищала от пронизывающего холода. За какие-то пару минут я промерз до костей и пребывал в уверенности, что мне срочно нужно выпить. Впрочем, в последнее время мне постоянно не хватало хорошей порции чего-нибудь крепкого. После многих лет, проведенных в угрюмом воздержании, которое я сам себе навязал, мне вдруг открылось, что спиртное прекрасно справляется с самыми настойчивыми призраками и демонами прошлого. При этом с моей стороны с