В машине было холодно, Сара включила двигатель и обогреватель, Алкин стянул с себя успевший стать влажным пиджак и провел ладонью по мокрым волосам.
— Сара, — сказал он, — у вас платье промокло…
— Через десять минут будем дома.
Она достала телефон.
— Тайлер звонил девять раз! Представляю, как он беспокоится.
Алкин отвернулся к окну. «Не надо, — думал он, — смог же Гаррисон заставить себя не делать резких движений. Правда, у него характер такой. А у меня? Могу я не думать о Бакли?»
— Алекс, — Сара коснулась его руки, — о чем вы задумались?
— Ни о чем, — ответил Алкин с излишней резкостью.
— Тайлер, конечно, злится, — продолжала Сара. — Так я отвезу вас в Кембридж?
— Ни в коем случае, — твердо сказал Алкин. — Видите остановку? Высадите меня там, я поеду на автобусе.
— Как хотите.
«Сказала она это с обидой или облегчением?»
Телефон заиграл Моцарта, когда Алкин стоял на кухне у бурчавшего себе что-то под нос чайника и дожидался, когда закипит вода для кофе. Дождя с утра не было, но серое небо висело так низко, что, казалось, кто-то прижимал сверху тучи к земле тяжелой ладонью. Еще немного — и небо обрушится, впитывая дома, деревья, машины, птиц, людей. Не ломая своей тяжестью, а именно впитывая, вбирая в себя, присваивая себе мысли, идеи, понятия…
Номер был незнакомым, Алкин почему-то надеялся, что позвонит Сара, он сам хотел ей звонить, но не сейчас, позже.
— Мистер Алкин? — сказал в трубке тягучий мужской голос. Бакли.
— Слушаю, — буркнул Алкин. Чайник закипел и выключился. Придерживая трубку у уха, Алкин положил в чашку две ложки кофе.
— У меня есть для вас информация, — произнес Бакли, не называя себя, — был, должно быть, уверен, что его голос нельзя не узнать. — Информация из Скотланд-Ярда, я подумал, что вам нужно это знать, поскольку вы интересуетесь делом Хэмлина. Я связался кое с кем по своим каналам. К вашему сведению: уголовные дела, заведенные осенью тридцать шестого года, в том числе и дело Хэмлина, были уничтожены в восемьдесят шестом, когда истек срок хранения, обычно равный пятидесяти годам. Судебных решений, связанных с именем Хэмлина, в архиве нет. Я хочу сказать, что у вас нет оснований в дальнейшем интересоваться…
Что-то он еще говорил, Алкин слышал, но не слушал. «Бакли специально добрался до архива. Он просто не хочет, чтобы у меня были основания для встреч с Сарой. И теперь у меня действительно нет для этого никаких оснований. Если она не позвонит сама…»
Кофе был горьким, Алкин пил мелкими глоточками, морщился, но так и не подумал, что забыл положить сахар.
В десять семинар в обсерватории. Мак-Рейли из Научного центра NASA в Гринбелте будет докладывать результаты наблюдений на спутнике WMAP. Неоднородности в распределении микроволнового фона. Важная и интересная тема. Вероятно, даже почти наверняка, приедет Хокинг. Можно будет задать вопросы.
А потом позвонить Саре.
Нет. В тридцать шестом Хэмлин поставил решающий эксперимент — на себе, как принято среди ученых. Прежде на себе ставили опыты врачи, биологи, психологи — те, кто имел дело с человеческим телом и сознанием. Физики экспериментировали с неживой природой. Но оказалось, что сознание и физический мир неразделимы. Выяснилось: чтобы понять, как устроена Вселенная, нужно экспериментировать над собой, над собственным сознанием.
Путь Хэмлина.
Понимал ли он, что его вера окажется сильнее самой мощной бомбы?
«Но какая это прекрасная физика!» — сказал Ферми, когда его обвинили в создании ужасного оружия.
Мысли Хэмлина были заняты Дженнифер. Сознание экспериментатора — это, по сути, физический прибор: он должен быть нейтральным к внешним обстоятельствам, только тогда результат опыта окажется чистым, только тогда опыт можно считать состоявшимся. Хэмлин об этом не подумал? Или не счел важным?
Неужели он хотел, чтобы Дженнифер…
А получилось…
И когда он это понял, то пришел к Гаррисону…
«Я не должен звонить Саре, — подумал Алкин, — и не должен отвечать, если позвонит она. Мэт Гаррисон поступил правильно, уразумев, какие энергии подвластны его сознанию, а еще больше — подсознательным импульсам. Он смирил свои желания, черпал понемногу из океана темной энергии и дожил до девяноста лет. А другие…»
До обсерватории Алкин решил пройтись пешком — минут двадцать неспешным шагом. Погода к прогулкам не располагала, и решение Алкин принял, подумав, что сырость и холод остудят его разгоряченное воображение.
Свернув с Мэдингли-роуд на обсерваторскую подъездную аллею, он пошел вдоль забора, машинально пересчитывая прутья высокой решетки, которую летом обвивал плющ, а сейчас казалось, что двор отделен от улицы колючей проволокой, о которой пел Галич в песне, въевшейся, когда он был на втором, кажется, курсе, в сознание настолько, что он не мог избавиться от нее целый месяц, все время бормотал под нос: «А продукция наша лучшая…»
Смутное беспокойство возникло, когда Алкин подошел к входу в административное здание. Сара.
Неужели он не может заставить себя не думать о ней?
Телефон почти неслышно заиграл неизменного Моцарта, и Алкин потянул аппарат из кармана, прикрывая его ладонями от мороси. Успел заметить на дисплее: «3 пропущенных звонка». А он и не слышал. Шел, задумавшись…
— Алекс!
«Сара. Это она звонила?»
— Да-да!
— Алекс, почему вы не отвечаете, я уже думала, что вы не хотите со мной разговаривать. Обиделись? Пожалуйста, не надо.
— Я совсем не…
Странный шум был в трубке. Пронзительные звуки и гул приближались и удалялись, взвыла и пропала вдали сирена — то ли полицейской, то ли «скорой». Что-то взревело чуть ли не над самым ухом, и только тогда он понял, что Сара звонит из машины.
— Алекс, я всю ночь думала об этом старике, Гаррисоне. И о Хэмлине. Алекс, мне кажется, я поняла, почему так получилось. То есть почему Хэмлин вроде бы умер от одного, а потом оказалось… Это не легенда.
— Я знаю, Сара, — сказал Алкин, крепко прижимая трубку к уху. Дождь припустил, и он спрятался под козырьком здания. — Я знаю. Так проявили себя квантовые эффекты. Принцип неопределенности. Потому что…
— …он просто хотел жить, не думал, что так все пойдет, этот его решающий эксперимент. Они совсем разные люди, я говорю о Хэмлине и Гаррисоне…
Она не слышала, что он сказал? Или не слушала?
— Мэт Гаррисон — прагматик, он взвешивает каждое свое слово и поступок…
— Сара!
— …и потому ему удалось прожить так долго. Он поверил, да, но пользовался энергией экономно и только по делу…
— Сара, вы меня слышите? Где вы сейчас? Куда едете?
— …а Хэмлин был романтиком, иначе ему эта идея не пришла бы в голову, он даже, наверное, был немного сумасшедшим, как все гении.
— Сара!
Что-то надвигалось, отделяя Алкина от Сары. Он слышал ее, он ее даже чувствовал, его руки лежали на рулевом колесе, дорога летела под колеса вместе с налипшими на асфальт светлыми полосками фар, стекло вдруг залилось невесть откуда взявшейся лавиной воды; здесь дождь уже несколько минут, а там, где Сара, только начался. Дорога сразу исчезла, машину повело, и Алкин не мог сказать, в какую сторону. Яркий свет ударил в глаза. Сара ничего больше не говорила, молчание стало таким жутким, что Алкин закричал и попытался… нет, он ничего не пытался сделать, мог лишь расширенными до размеров Вселенной глазами смотреть, нет, не смотреть, а чувствовать, воспринимать глубинными рецепторами, как Сара пытается удержать руль, визжит резина, что-то впереди высверкивает и гаснет, нога вжимается в педаль тормоза и машину заносит — нельзя тормозить, но Сара еще сильнее жмет на педаль. Стекло распахивается настежь — и в салон вливаются тонны воды с неба, Алкин захлебывается, тонет: что же это, в самом-то деле, как можно утонуть в дожде посреди шоссе в центре Англии?…
Господи, как больно. Боль втекает в горло, проливается в пищевод, прокалывает сердце…
Всё.
Он открыл глаза и понял, что лежит на высокой больничной кровати в палате, стены которой выкрашены в светло-зеленый цвет. В левую руку скорпионом впилась игла от капельницы, висевшей на высоком штативе, а правая рука свободна, и можно почесать ею слезящиеся глаза.
— Сара, — сказал он. То ли позвал, то ли спросил, то ли что-то констатировал в собственном, еще не окончательно проснувшемся сознании.
Знакомый голос повторил:
— Сара?
И добавил:
— С Сарой все в порядке. А почему вы спрашиваете?
Странный вопрос. Алкин повернул голову на голос и встретился взглядом с главным констеблем. Бакли сидел на высоком табурете, он был почему-то в гражданском — желал, должно быть, показать, что здесь не по долгу службы… тогда зачем? Меньше всего Алкину хотелось сейчас видеть именно Бакли, но, с другой стороны, кому же знать все детали, если не ему?
— Что вы здесь делаете? — спросил Алкин. Думал, будет тяжело произносить слова, но нет — он ощущал желание, возможность и даже необходимость говорить то, что думал, то, что хотел, то, что должен был. — Желаете получить мои показания об аварии?
— Слишком много говорите, мистер Алкин, — сухо произнес Бакли. — Вообще-то, Сара даже не ранена. Если не считать шокового состояния. Сейчас с ней психолог, они в соседней палате. А машина — в лепешку. Вы говорили с Сарой по телефону, когда произошла авария.
— Она…
— Я знаю, это она вам звонила. Что вы ей сказали?
— Я…
— Да, вы, — с неожиданной злостью произнес Бакли. Он взял себя в руки и повторил тихо: — Что-то вы Саре сказали такое, что вывело ее из равновесия. По сути, мистер Алкин, виновник аварии — вы.
«Он хочет навесить это на меня, — подумал Алкин. — Он прав: если бы я умел водить машину, аварии не случилось бы. Знал бы, что сделать, и сделал бы. А я не знал. Растерялся. Нажал на тормоз. Или Сара?»
В тот момент он не отличал себя от нее. Наверное, только помешал ей, и если бы не он… Но ведь все обошлось, Сара не ранена. Значит… А машина…