Вновь затяжная пауза. Я смотрела бесконечный повтор фильма о себе. Вот я подсоединяю шланг. Проверяю. Подсоединяю шланг. Проверяю. Подсоединяю. Проверяю…
В поле зрения неожиданно мелькнули руки. Загорелая кожа, грубо обрезанные ногти, короткие пальцы. Я вдруг заметила, что на правом мизинце недостает первой фаланги. Но приглядеться и убедиться не успела: в следующее мгновение мне на голову вновь напялили мешок.
— Вы опять лжете, — сказал американец. — И крикнул кому-то: — Доску!
— Доску брать?
Дядя замялся.
— Если хочешь.
Я выдернула из песка свою доску для серфинга и зашагала по пляжу. Высокие волны дробились о калифорнийский берег, резкий теплый ветер осыпал нас мелкими золотистыми песчинками. Дядя скинул ботинки, сунул внутрь носки, бросил в сторону пляжного домика. И потрусил мне вдогонку.
Дядя Дэвид был высокий, с жесткими руками и двигался, как кошка. Когда он приезжал в Маррионовский интернат, мне страшно нравилось, что другие ученики косятся на него с легким испугом. Но я его не боялась: это же был дядя Дэвид.
Тогда. А теперь я, студентка колледжа и сама себе хозяйка, пыталась наслаждаться каникулами. Мы со Стивом, славным пареньком с математического, на неделю сняли в складчину домик на пляже. Сейчас Стив с доской под мышкой стоял у границы прибоя, глядел нам вслед и недоуменно хмурился.
— Не понимает, — сварливо сказала я, четко давая дяде понять, кого считаю виновником разлада. — К другим ребятам из универа, знаешь ли, в весенние каникулы не приезжают дядюшки для частных бесед.
— Ты себя с другими не равняй.
Я возмущенно фыркнула сквозь зубы.
— Когда мне было столько, сколько тебе сейчас, — заметил дядя, показывая на море, — песка тут было гораздо больше. Вода поднялась и незаметно отобрала солидный кусок берега. Теперь здесь похоже на Флориду.
— То ли еще будет, — предрекла я.
Он кивнул. Некоторое время мы брели по пляжу, увязая в горячем песке, а потом дядя Дэвид сказал:
— Насколько я понимаю, ты идешь на диплом с отличием. В Стэнфорде по двум специальностям это достижение.
— Стэнфордские высшие баллы ничего не стоят.
— Не по математике и геологии.
— Даже по математике и геологии.
Он улыбнулся.
— Прибедняешься. Вся в отца. Он никогда не умел принимать комплименты.
— Я больше похожа на маму.
— Согласен, болезненно острое чувство справедливости ты унаследовала от Дженет. — Дядя с ухмылкой оглянулся через плечо. — Она бы непременно одобрила трепетного юношу вроде этого Стива… Но когда-нибудь ты признаешь, что я был прав и в тебе больше отцовского.
Он осмотрелся. Мы были одни.
— Давай присядем.
Я воткнула доску, мы уселись и стали смотреть, как разбиваются на песке волны. Соленый запах моря по-прежнему был для меня в новинку и пока не приелся. Я вертела на запястье тяжелый золотой браслет и ждала.
— Ты до сих пор его носишь. — Он улыбнулся.
Я кивнула.
— Зачем ты приехал, дядя?
— С удовольствием сказал бы «просто поглядеть на тебя»…
— …да честность не позволяет.
Он рассмеялся.
— Я еду в Долину по делам.
— Папиным?
— Других у меня не бывает. А сюда заскочил, потому что хотел повидаться с тобой наедине, без ведома остальных. В Стэнфорде меня могли бы заметить.
— Зачем?
— Допустим, я хочу, чтобы ты рассказала мне про экосистему нефтяных пластов.
— Что?
Он отряхнул брюки от песка.
— Сделай милость. Коротенько.
Я смотрела ему в глаза, силясь понять, что это за диковинная просьба. Может, он шутит.
Покинув странно замкнутый мир Маррионовской школы ради учебы в Стэнфорде, я мало-помалу осознала, что этот мой дядюшка — загадка. Я много раз «гуглила» его и выяснила, что когда-то давно он был известным политиком и даже — недолго — поэтом, а затем «испарился»: все последние ссылки были двадцатилетней давности, не меньше. Самые отъявленные домоседки и те чаще проявлялись во Всемирной паутине. Я не представляла, чем он занимается, почему щеголяет в костюмах и вид у него зловещий или почему я зову его дядей.
— Сделай милость, — повторил он. — Расскажи про мета-что-то бактерий и… как их там… водниц.
Я ухватила пригоршню песка и просыпала себе на ноги.
— Глубоко под землей существует целая микробиологическая экосистема. В нефтеносных отложениях. Множество разнообразных бактерий питается нефтью или другими микроорганизмами, живущими за ее счет.
— Разрушая ее?
Я пожала плечами.
— Нефтяники сказали бы: да. Бактерии делают нефть более густой и вязкой, менее пригодной для добычи, очистки, перегонки.
— И есть два типа микробов.
— Типов много. Важных групп всего две. Метаногенная флора потребляет нефть и выделяет метан. Успешнее прочих — гидрогенотрофы. Они перерабатывают в метан не только нефть, но и водород. Его восстанавливают из нефти другие бактерии, водородообразующие. «Водородницы».
Дядя Дэвид полез в карман пиджака и достал длинный алюминиевый цилиндрик. Он заблестел на солнце, недвусмысленно заявляя, что перед нами продукт чрезвычайно высоких технологий. Только тончайшая линия близ торца выдавала наличие крышки.
— Предположим, — сказал мой дядя, — этот цилиндр содержит несколько штаммов бактериофагов — вирусов, атакующих строго определенные микроорганизмы. В высшей степени вирулентных, способных убивать метанообразующие бактерии, в том числе и те, что потребляют водород. Допустим, кто-нибудь внесет их в скважину. Что произойдет?
Я покачала головой.
— Точно не знаю. Если бы такие штаммы действительно существовали и сумели выжить там, внизу, метанообразующая популяция ощутимо сократилась бы, а биологическое разложение нефти замедлилось. Но ведь нефтяные компании работают в этом направлении. И пока ни у кого ничего не получилось.
— У них не получилось. — Дядя достал из пиджака второй цилиндрик. — Сделаем обратное допущение: в этом цилиндре заключен новый штамм водородообразующих бактерий. Очень прожорливых, весьма успешно усваивающих самые разные — любые — виды нефти. Что будет, если поместить их в ту же скважину?
Он повернул металлический контейнер, и тот ослепительно сверкнул. Я протянула руки и зажала в каждом кулаке по цилиндрику. Они были теплые: нагрелись, лежа у дядиного сердца. Почти живые на ощупь. И легкие. Пустые. Принесенные сюда только для наглядности. Или потому что дядя приехал повидаться со мной до, а не после более важных остановок на Западном побережье.
— Впрыснуть после гибели метаногенов? Устранив конкуренцию?
Он кивнул.
— При том, что эти культуры устойчивы к бактериофагам, введенным раньше?
— Исходи из их стопроцентной невосприимчивости к нашим бактериофагам.
— Они съедят нефть. Быстро. Превратят ее в шлам.
— И?
— И выделят водород. Много водорода.
— Который можно качать.
— Да. Но это уже выносили на обсуждение, и нефтедобывающие компании вместе с правительствами всех стран ясно дали понять, что считают такой подход непрактичным и никогда не допустят ничего подобного. Слишком опасно.
— Опаснее, чем жечь нефть?
Я мотнула головой:
— Нет. Вряд ли.
— Им непонятно, — сказал дядя, — как зарабатывать на этом столько же денег. Вот где собака зарыта. Они вложились в бензиновую инфраструктуру. Если придется создавать новую, водородную, их доходы — я имею в виду сиюминутные доходы — упадут.
Я кивнула.
— Само собой. Наверное, потому они и противились обкатке подобных методик. С точки зрения прибылей следующего квартала такой подход себя не оправдывает. И никогда не оправдает.
— Что если кто-нибудь поместит в скважины оба штамма?
— Нефтяная экономика рухнет, и нам придется молниеносно перейти к водородной экономике. Что тотчас породит кризис. Панику.
— А во что выльется ожидание? К чему приведет бездействие?
Я была вынуждена признать такую позицию здравой.
— К худшему кризису. К тому же коллапсу нефтяной экономики, но с более тяжкими последствиями в смысле глобального потепления. Только позже. Лет на двадцать-тридцать.
Он кивнул.
— Значит, если в дальнейшем мы не решимся на радикальное снижение цен, это, — он указал на цилиндрики, — станет лучшей тактикой.
— Нет, лучшей тактикой станет спокойный, поэтапный переход на альтернативные источники энергии.
Дядя нетерпеливо вздохнул.
— Не трать время на досужую болтовню. Ничего подобного не будет.
— Я полагала, мы рассуждаем теоретически. — По требованию отца преддипломную практику я прошла в многопрофильной нефтяной корпорации. И хорошо узнала тамошнюю кухню. — Нет, исключено. Как твой «кто-нибудь» вообще попадет на прииски? И если бы даже удалось внести культуры в одну скважину, заразить все главные месторождения никак нельзя.
— Согласен. В одиночку — нельзя. Понадобились бы свои люди внутри каждой из нефтяных концессий-гигантов. Люди, которым пришлось бы запустить бактерии и вирусы разом во множество скважин.
Я смотрела на него, не желая делать последние шаги к заключению.
— Довольно загадок. О чем речь?
— Я прошу тебя поступить в Гарвард и защитить кандидатскую по геологии. И получить в одной из крупнейших нефтяных компаний Южной Америки должность, связанную с полевыми изысканиями.
Налетел ветер, дунул в лицо песком. Я зажмурилась. И меня осенило.
— Даже испанский, — шепотом выговорила я. — Даже уроки испанского… и оплаченные поездки в Аргентину, и моя учеба по обмену… даже это были звенья плана.
Дядя поджал губы и долго молчал. Потом сказал:
— Надеюсь, ты по-прежнему считаешь, что делала это не зря? Это ценный опыт. Поездки на лето в Аргентину… ты же ни на что не променяла бы их, верно?
Честно говоря, эти летние месяцы были самой тягостной частью моей юности. До тех пор мне никогда не доводилось видеть настоящую нищету, прятаться от злоумышленников или слушать во время семейной трапезы далекий вой полицейских сирен — несмолкающий предсмертный вопль трущоб. Солнце не показывалось месяцами: тысячи незаконных поселенцев, захватывая государственную землю, выжигали остатки дождевых лесов, и дым, валивший от этого погребального костра, засорял небо черными комьями туч, а под их пеленой изрыгали маслянистый синий смог потоки машин и мотоциклов, и длинные бульвары задыхались от выхлопных газов. Безнадежность происходящего поражала. Это было царство безалаберности, беспечности, житья одним днем. Казалось, я единственная сознавала, что мы угодили в капкан неприкрыто безысходного, оголтело потребительского «сейчас», в котором все сжигалось и сжиралось до крайности быстро, жадно, яростно и которое, без сомнения, сулило нам скорые удушье и голод.