Белл вернулся, дав мне поразмышлять в одиночестве минут сорок. Я в этот момент смотрела прямо на него, а потому отследила-таки эволюцию от точки света до двухмерного картонного силуэта мужчины. На все про все понадобилась какая-то доля секунды, и я не уверена в том, что процесс имел место в действительности — а ну как он состряпан моим мозгом из мимолетных впечатлений? Но даже ожидая подобной метаморфозы, я была близка к обмороку. Однако, парализованная страхом, все-таки держалась за сознание. Если Белл испытывает меня, я не подкачаю…
И вдруг он ухмыльнулся, на щеках пролегли глубокие складки старости.
— Вот так я вел себя в ту последнюю секунду, перед тем как мы с Дестри прицелились друг в друга. Случалось мне в те давние времена и другие потрясения переживать, это было не первым, но худшим. Я тогда стал другим человеком. Как насчет выпить?
— Воды? — спросила я.
— Какой еще воды! Будет вам ломаться, не девственность теряете.
Я кивнула. Он повозился возле шкафчика и вручил мне пластмассовый цилиндр. Что это в нем? С виду апельсиновая шипучка, а на самом деле? Я рассудила так: мне выпали очень интересные приключения, но прежде чем приступать к следующему, надо дождаться, когда обстановка перестанет вращаться перед глазами.
— Это сброженный друхз, — пояснил Белл, — цветущий организм с планеты, что примерно в пятистах двадцати световых годах отсюда. Не я тот умник, который додумался гнать из него алкоголь, но должен признаться, что приложил руку к постройке первого на этом мире перегонного куба. Боюсь, не могу подарить вам баночку на прощание, лунное правительство на это смотрит очень неласково, даже приняло закон — контрабандный вывоз друхза с Темной стороны карается пожизненным заключением.
— Он такой опасный? — хрипло спросила я.
— Нет, дело в самом секрете. Найдется талантливый биохимик, проанализирует состав и заподозрит, что он прибыл из-за пределов Солнечной системы. В этих стенах можешь пить сколько угодно, но все же советую не перебирать. По мозгам дает еще как.
Это я уже и сама заметила — голова словно превратилась в тугой воздушный шарик.
— Белл, я вас раскусила. Вы из тех ловеласов, кто старается подпоить девушку.
В ответ он фыркнул, правда, без раздражения.
— Вообще-то в этом никогда не было нужды. — Он забрал цилиндр и вернул в шкаф, потом сел на край постели и окинул меня самым что ни на есть оценивающим взглядом. — Итак, Джесси Джеймс, что скажете? Хотите, чтобы я распорядился насчет вашего возвращения, или желаете услышать остальное?
Я это восприняла как пустую формальность. Любой прочел бы решение у меня на лице.
— Слушаю вас.
— Хорошо. Вот он, итог: люди, работавшие вместе со мной в тот великий день, совершили важнейшее открытие. События, что у всех на слуху — далеко не всегда те самые события, которые круто разворачивали историю. Великая китайская стена не стала надежной защитой от чужеземцев, «Пони-Экспресс» не принес своим хозяевам ничего, кроме убытков, а перестрелка между мною и Кеном Дестри — глупая и грязная человеческая трагедия. Она бы никак не повлияла на чьи-либо судьбы, кроме моей собственной, если бы не одно обстоятельство, сохраненное нами в тайне. И в эту тайну можно посвящать только особых людей, задающих особые вопросы.
Кстати сказать, той перестрелки я совершенно не помню. Не помню в каком бы то ни было реальном смысле. И не потому, что случай этот сильно травмировал мою психику, и не по причине преклонных лет, когда уже не вспомнить, что ел поутру на завтрак. Дело в том, что никто не помнит ничего. Никто из нас. С точки зрения деятельности человеческого разума, я не совсем та сущность, которая пережила обсуждаемое нами событие. Моя нынешняя сущность развилась из прежней. Сейчас у меня не такой ум, как в тот день или в любой последующий, я не столько помню пережитое, сколько реконструирую те неврологические связи, с помощью которых событие было воссоздано в последний раз. То есть на самом деле я располагаю лишь программой имитации воспоминаний, воссозданных в тот последний раз, когда мне случилось о них подумать. Вам это понятно?
На самом деле нить повествования я потеряла в рекордно короткое время — возможно, по вине алкоголя.
— Не уверена.
Зря я боялась, что он обидится или рассердится.
— Вы знаете, каково это — сидеть и слушать мои разглагольствования. Вы четко воспринимаете данную ситуацию, потому что она происходит здесь и сейчас. Но все, что отложено в долговременной памяти, не более чем приблизительное соответствие. В этом архиве хранится не коллекция четких кадров, а инструкции для воссоздания обветшавших приблизительных соответствий тем впечатлениям. Вот пример: мой мозг знает, что если связать определенное число нейронов, ко мне вернется вкус маминого вишневого пирога. Если же я не задам себе прямой вопрос о пироге, то буду ностальгически улыбаться и размышлять о том, что в былые времена умели печь настоящий хлеб… Но то, что я на самом деле вспоминаю, думая о мамином пироге, — это копия копии копии копии… Воспоминание может иметь очень мало общего с тем, что происходило в действительности. Или вообще ничего не иметь, ведь за прошедшее время на запечатленный вкус пирога разрушительно повлияли разные факторы, в частности мое желание быть снисходительным к памяти старой женщины, а также воспоминания о других отведанных мною вишневых пирогах. Понимаете, о чем я?
Я не могла взять в толк, какое отношение к делу имеет все это.
— Кажется, вы пытаетесь по очень длинной и извилистой дорожке подвести меня к мысли, что за прошедшее время ваши воспоминания изменились.
— Все-таки вы не поняли. Прошлое для нас не что иное, как кот в ящике Шрёдингера. И этого кота мы меняем тысячью различных способов, когда совершаем неуклюжие попытки его увидеть. И если двое, стоя на равнозначных позициях, спорят о точной последовательности запомнившихся им событий, на каком-то уровне каждый из них может быть совершенно прав — в своей голове. Поскольку именно происходящее в головах до некоторой степени определяет реальность, которую они помнят. То есть точный вкус маминого вишневого пирога больше не существует. Он вообще существовал лишь единовременно, когда я ел пирог. Нынешнее же мое воспоминание о нем, копия копии копии копии, — единственный способ сегодня измерить тогдашнее. Поэтому воспоминание влияет на реальность, изменяет ее. Это оно устанавливает, каким вкусу быть прежде.
Я покачала головой.
— Прошу прощения, сэр, но я пока не услышала ничего, кроме семантической… чепухи. Должно же во всем этом быть место для объективной истины.
— И оно есть, — заявил Белл. — Мы не можем дружно уверовать в Санта-Клауса и тем самым вызвать к существованию сего пожилого бородатого джентльмена по той лишь причине, что нуждаемся в его компании. Наше влияние на повседневную жизнь не столь велико, да и сложившееся общее мнение оказывает сглаживающий эффект, никому не позволяя причинить слишком большой вред. Но в тот день я совершил открытие… вернее, его совершил Кен Дестри, если уж вы ждете от меня полной правды. Оказывается, прошлая и даже нынешняя объективная реальность отзывчива на наше восприятие. Да еще как отзывчива! Будучи должным образом мотивированы, мы способны создать любое количество локальных изменений при условии, что обойдем очень серьезное препятствие — сложившееся общее мнение. Успеваете за мной?
Какое там! В моих ушах все это звучало сущей тарабарщиной. Я пыталась сказать нечто утвердительное, но не послушался язык. Оставалось лишь пожать плечами.
Белл вздохнул, но без малейшего раздражения или досады. На лице читалось лишь сочувствие к той, которая должна пройти дорогой, открытой им много лет назад.
— Ну так вот: возможно, Кен Дестри — первый человек на Луне, который полностью лишился рассудка. Пусть по причинам, от него не зависящим, но лишился. И случилось это не тогда, когда он жил в бараке вместе с двумя сотнями квалифицированных строителей, чье «здравомыслие» влияло на его рассудок. Он спятил, пребывая в замкнутой системе, оказавшись в скафандре, ничего не деля с человеческим обществом, даже воздуха. Если коротко, Дестри был сам себе кот Шрёдингера и никак не соприкасался с реальностью.
Белл снова тяжело вздохнул.
— И это, юная леди, возвращает нас к самому важному вопросу, связанному с его помешательством. К вопросу, не дававшему покоя всем нам в свое время, но полностью проигнорированному теми, кто впоследствии писал учебники истории. Вопрос этот столь очевиден, что вы сейчас изумитесь: как же я сама до этого не додумалась? Видите ли, Дестри спятил почти за три недели до того, как мы с ним повстречались. В течение этих недель каждому было известно, что он неуправляем. Что он опасен. Каждый понимал: его необходимо поймать и подвергнуть лечению, в крайнем случае убить, пока он дров не наломал. И никто из тех, кто тогда работал здесь на шесть правительств и четыре крупнейшие корпорации, не был готов пригласить его к себе, предоставить на ночь теплую постель, починить скафандр, снабдить всем необходимым для жизни и поутру отпустить на все четыре стороны таким же неизлечимым и буйным. Это было бы совершенно безответственным поступком, вплоть до социопатии.
А вот теперь сложите все, что вам уже известно, и задайте очевидный вопрос.
— Как ему удалось так долго продержаться?
— Ну да: где он, черт побери, воздух брал все это время?
Проходит семь минут после того, как Малькольм Белл выстрелил Кену Дестри в голову. За это время он успевает взглянуть на труп с нескольких сторон. Плача, опускается рядом на колени. Встает и ходит по кругу, словно в надежде, что при очередном обходе скорченный у его ног мертвец воскреснет. Не желая верить собственным глазам, пятится, поворачивается спиной к убитому, даже топчется на месте, сложив на груди руки, как будто изображает человека на остановке в ожидании автобуса номер девять. Ему даже представляется, что Дестри все-таки не умер. Вот сейчас он восстанет чудовищным зомби и нападет со спины…