— А мне-то откуда знать?
— Ну, мы просто так думаем. Не знаете ли вы, как с ним связаться?
— Нет, не знаю. И — нет, — продолжил я, предвосхищая его следующий, вполне очевидный вопрос, — я бы не сказал вам, если бы знал, но я и вправду не знаю.
Его взгляд забегал туда-сюда — с одного моего глаза на другой, словно сравнивая их.
— Мистер Лэнаган, есть ли у вас какие-либо причины не доверять своему правительству?
— Не больше, чем у любого другого человека, — ответил я.
— Ладно, — слишком поспешно откликнулся он и взял шляпу за излом тульи. — Хорошо, если у вас появится какая-нибудь догадка, где он может находиться, или если он свяжется с вами, пожалуйста, дайте мне знать. — Раксби вытащил карточку и припечатал ее к столу. Я к ней не притронулся. Он поднялся, со скрежетом отодвинув стул, и снял пальто с крючка на стене. — Возможно, мы еще встретимся.
— Мир полон чудес, — сказал я, и он ожег меня взглядом, в котором просматривалось раздражение, чего я, собственно, и добивался.
Только после того как машина отъехала, я взял его карточку. Мой кофе остыл, открывать книгу уже не было никакого желания. Выходя из заведения, я порвал карточку в клочья и выбросил в мусорную корзину.
Конечно, вечером мы с Кларой обсудили мои дневные приключения. Тесно прижавшись ко мне в постели, она попросила усладить ее слух интересным рассказом. У меня было припасено штук тридцать историй на выбор, а то и больше, одна лучше другой, имевших самое непосредственное отношение к ключевым событиям в мире. Вот бы у меня было тогда какое-нибудь записывающее устройство! Вместо этого остались неясные воспоминания, в которых смешивались и переплетались сюжеты, куда-то пропадали решающие моменты, вдруг возникавшие, когда я приближался к кульминации повествования. Вдобавок наслаивались произведения, читанные в юности и не только, и я уверен, что именно дополнительные сцены из беллетристики удачно склеивали фрагменты моих россказней.
— У меня плохо получается, — сказал я, уже не помню в который раз.
Обычно Клара не обращала внимания на подобное нытье и заставляла меня продолжать. Однажды она объяснила: «В таком изложении есть определенная частица обаяния. Твои рассказы — будто из другой жизни. Как фольклор, передаваемый из уст в уста. Такие истории обычно разрозненны, но в них что-то есть. Нечто важное для тех, кто их рассказывает». Я поднял взор к потолку и устремил его дальше, словно мог видеть насквозь.
«А что они значат для тебя? — Она задумалась всего лишь на мгновение и ответила: — Жизнь людей может иметь некую цель».
В день беседы с Раксби я ни словом не обмолвился Кларе об этой встрече, пока мы не улеглись в постель. Так получилось, что именно в эту ночь она попросила рассказать ей что-нибудь о Старике, новенькое, ни разу не рассказанное прежде. Вместо этого я поведал ей историю о прерванном завтраке. К тому времени как я закончил, она сидела на кровати, прижимая подушку к груди.
— Значит, ты не будешь им помогать?
— Думаешь, надо?
— Я просто спросила, что ты собираешься делать.
— Он говорил что-то о вознаграждении, материальной компенсации от Старика. Раксби со товарищи знают, что я получаю дивиденды от шахт. Что мы все получаем. Они могут докопаться до наших средств и до каждого из нас. С нами-то все будет в порядке. Но с остальными — вовсе не обязательно. И возможно, на этом они не остановятся.
Я наблюдал за ее дыханием: вверх — вниз, два раза.
— Я только спросила, — рассердилась она, — что ты собираешься делать.
Избегая прямого ответа, я сказал:
— Не имеет значения. Старик мертв.
Клара внимательно изучила меня:
— Почему ты так думаешь?
Состроив кислую мину, я качнул головой:
— Какой сейчас год?
Те из нас, кто хоть сколько-нибудь времени провел в его обществе, говорили о его возрасте. У нас были различные гипотезы: например, Старик — не тот человек, который пережил известные и замечательные приключения в тридцатые-сороковые годы; его интеллект и долголетие определяет какая-то генетическая мутация; причиной исчезновений Старика на некоторое время, порой на целые недели, является его погружение в некую восстанавливающую субстанцию в арктическом убежище.
Излюбленная теория Алана Рэндольфа, Бродяги, была озвучена, когда мы играли в карты на палубе грузового судна.
— Взгляните на меня, — призвал он, очень темный негр с гладкой кожей. Он служил инженером в НАСА и после отставки переехал в Нью-Йорк, где его жена открыла престижный ювелирный магазин.
— И что с тобой? — спросил я.
— На сколько я выгляжу?
— Лет на сорок, — сказала Моравиа, прижав карты к подбородку.
— М-м, не моложе? — он поворачивал голову, словно с удовольствием разглядывая себя в зеркалах наших глаз.
— Меньше сорока, — смилостивилась Моравиа, и мы рассмеялись. Не игравший с нами Манок отложил книгу. Мы все ждали Старика после его переговоров с капитаном: корабль должен был отклониться от курса.
— Прекрасно, — сказал Бродяга. — Принято.
— А на самом деле, — предположила Моравиа, — тебе пятьдесят…
— Семь, — кивнул он. — Пятьдесят семь. А сколько нашему боссу?
— Около семидесяти пяти, — предположил Манок, подключаясь к обсуждению. — В 1933-м, когда он начал карьеру, ему должно было исполниться не меньше двадцати пяти, но, вероятно, уже тогда стукнул тридцатник.
— Так вот, совершенно очевидно, — развил мысль Бродяга, проводя ладонью по лицу, — что у него есть и черная кровь. Обратите внимание на его смуглую и гладкую кожу. А голос! В этом голосе есть… соул[3].
На наш дружный смех он ответил в своей манере:
— В семьдесят я буду выглядеть так же хорошо.
Мы так никогда и не узнали, как Бродяга будет выглядеть в семьдесят. Он умер спустя два года. Инфаркт во время плавания в бассейне. Старик удостоверился, что каждый из нас знает о похоронах.
Местом действия была узкая методистская церковь в Ист-Сайде, словно втиснутая между двумя гораздо большими монолитными зданиями. Войдя, я увидел нескольких своих друзей, но посчитал, что нам не следует располагаться вместе. В последнем ряду сидел широкоплечий человек, сгорбившись и чуть подавшись вперед. Хотя его волосы были не того цвета, на носу обнаружились маленькие очочки, а челюсть казалась чуть искривленной, я готов поклясться, что это был Старик. К окончанию церемонии похорон человек исчез.
После службы мы все собрались около столика с церковными книгами, стоявшего у дальней стены. Помню, By сказал: «Не каждую проблему можно решить с помощью разума и силы». У меня было ужасное видение, что я сам, как Рэндольф, почувствовав приближение инфаркта посреди бассейна, барахтаюсь в воде, а по конечностям и затем по телу распространяется оцепенение и уходит вглубь, и далекий холодный свет вне мира звуков и чувств поглощает меня.
— Я не собирался тут оставаться, — сказал я.
— Останьтесь, — велел Раксби. — Давайте сядем здесь.
Он выбрал тот же столик, который мы занимали в прошлый раз.
Раксби хотел знать, когда я последний раз видел Старика, и я поведал ему о книжном магазине. Это было правдой, и случай казался безопасным. Возможно, меня оставят в покое, если я смогу предложить им лишь это. Когда я закончил рассказ, Раксби задумчиво откинулся на стуле. Он спросил о местоположении магазина, и его кивок как-то заставил меня понять ход его мысли, а потому я продолжил и сообщил, что эта улица стала спасительным направлением для пешеходов, когда рухнули башни.
— Вы обычно встречались в офисах Всемирного торгового центра? Конечно, это было секретом, но раз уж башен больше нет…
— Во второй, южной, — сказал я кружке кофе. Четыре пузырька собрались в небольшую группку и прилепились к краю. — До этого у него были другие помещения. Я видел его там всего несколько раз.
— Верю. Но вам кое-что известно, не так ли? — Он пододвинул стул поближе. — Вы найдете это интересным, но он переехал из офисов Второй башни за месяц до теракта. — Я не поднимал головы, но его рука скользила над поверхностью стола в поле зрения. — За один, — возвестил он, словно прихлопнув, слово рядом с моей кружкой, — месяц. — И хлопнул еще раз.
Я глотнул кофе. Почувствовал, как маленькие пузырьки скользнули в горло.
— И вы выводите из этого заключение, — констатировал я.
— У человека вроде вашего босса такое решение не бывает совпадением. Это кое-что означает.
Почему на последних словах он улыбнулся? Что тут веселого? Это дело уже стало утомлять меня.
— Почему это должно что-то означать?
— Да ладно! Всякое говорят. И по рассказам выходит, что Старик знал о грядущих событиях.
— Вы сами сказали: всякое. Вот вам и наговорили…
Он поджал губы и подмигнул правым глазом, как будто сам так и думал.
— Потому мы и обращаемся к вам. Вы-то всю подоплеку знаете. Вы и ваши старые друзья. А мы пытаемся выяснить, что ему было известно. Что он знает. Как он узнаёт то, что знает.
— Знает?
— Да.
— Вы имеете в виду — он жив.
— Я утверждаю, что он жив. Да. А по-вашему, это не так?
— Понятия не имею. Ничего подобного не слышал. Это было столько лет…
— Да вы вообще просто отрезанный ломоть. Старик с вами даже никогда больше не разговаривал.
— Это в его стиле.
— Конечно. Приходит и уходит. Гигант таинственности.
Я обобщил свои размышления:
— Действительно, иногда казалось, что он предвидел будущее, потому что проникался настоящим. Он понимал людей и куда могут завести их поступки. Он был гением. И человеком действия.
— Ага. Согласен. Итак: что он знал из неизвестного нам? Он знал, что могло бы спасти тех людей?
Вопрос вытолкнул из недр сознания глубоко схороненные размышления о целях Старика. Во время Второй мировой войны он активно ловил саботажников и шпионов, людей, сооружающих бомбы еще более опасные, чем те, что выпускали американцы, однако он не останавливал еврейские погромы. Почему? Сил не хватило? Великие тираны и мелкие царьки, мучения и потрясения — все это существовало в середине века, когда Старик был на пике активности. Неужели мольбы страдальцев оказались столь много