— Ты… странствующий вершитель справедливости? — князь криво ухмыльнулся.
— Я не знаю, что такое справедливость, — ровно отозвался Стократ. — Думаешь, она существует?
Князь снова засопел; Стократ встретился с ним глазами. Князь вздрогнул.
— Я всего лишь путник, — сказал Стократ примиряюще. — Иду, куда глаза глядят. Мир смотрю, вести разношу. В Лесном крае, слышали, в трех местах загорелось этим летом?
— Большая беда, — глухо отозвался князь.
— Немалая. Цена на лес выросла повсюду…
Стократ выдержал многозначительную паузу.
— Ты еще и купец? — теперь князь цепко глянул ему в глаза.
— Куда мне, — Стократ улыбнулся.
— Цена выросла, торгуем много, — проговорил князь с непонятным раздражением. — У нас ведь не просто лес, у нас розовая сосна, таких во всем Мире больше нет. Видал, какие дома?
— Видал.
— А вот это? — князь подхватил со стола резной деревянный кубок, стряхнул на пол несколько капель со дна, протянул Стократу. — Скажи… это правда, что о тебе болтают?
Стократ взял в руки кубок.
Розовая сосна, если правильно ее обработать, становится прозрачной. Тина, помнится, рассказывала об этом долго и подробно, и Стократ цокал языком, гладя пальцами ее деревянные сережки — и пылающие мочки ушей.
— Что обо мне болтают? — повторил он, вертя в руках княжеский кубок.
— Что ты один можешь… десяток положить? Вооруженных? Один?
— Красивая работа, — Стократ вернул кубок. — И ты веришь слухам?
Князь в раздражении хлопнул кубком о стол:
— А кто тебя знает… Мы тут на краю света почти, с лесовиками бок о бок, и не захочешь, а начнешь верить всякому…
— А что, ладится у вас с лесовиками? — Стократ боялся, что в его голосе слишком явно прозвучало любопытство. Он был почти уверен: беседа с князем так или иначе коснется лесовиков и смутные разговоры насчет «положить десяток» будут иметь продолжение.
— Ладится, — сквозь зубы процедил князь. — Твари они спокойные, ни с кем, кроме нас, не водятся, а мы у них лес берем по бросовой цене… Я о другом. Перевал здешний знаешь?
— По дороге сюда ночевал там.
— Ага… Место нехорошее.
— Ничего такого не заметил.
— Ага, — сквозь зубы повторил князь. — Разбойничье место. Торговцы, вон, петицию принесли, — он щелкнул пальцем по желтому свитку на столе. — Грамотный?
Не отвечая, Стократ развернул свиток. Написано было северовосточным манером, «как слышится — так и пишется», в три строки всего: «У князя торговая Макуха просит покровительства от разбойников душегубов три каравана уже порешили все боятся в месяц белой зари торговля встанет». И столбик подписей.
— В месяц белой зари, — Стократ потрогал жесткий краешек свитка. — Это когда же было?
Князь раздраженно взял свиток у него из рук и бросил на стол.
— Полгода назад, — сказал отрывисто. — Я тогда со стражей на перевал съездил… Никого не видел. Но грабить перестали.
Он обошел вокруг стола, встал напротив Стократа, уперся о столешницу костяшками пальцев:
— На прошлой неделе опять убили троих. Не наших, из Долины. Ехали к нам по торговому делу. Глотки им перерезали, кошельки забрали… Ладно, грабь, горло резать зачем?!
— Чтобы потом не узнали, — сказал Стократ.
— Значит, из местных…
Князь помолчал. На хмуром лице был написан полный отчет о его чувствах: он долго не хотел верить, что разбойники на перевале принадлежат к числу его подданных, и таким образом его, князя, ответственность за злодейство удваивается.
— Они были вооружены? Те, кого убили? — помог ему Стократ.
— Да. Торговец из Долины ехал с деньгами, с ним два охранника в броне, с мечами. Их порезали как цыплят.
— Как ты узнал?
— А неважно, — князь уселся в высокое кресло. — Я, может, не с трона золотого правлю и армии не вожу, но в Макухе я князь и свое дело разумею… Узнал вот. Еще, было, на тебя подумал…
— На меня?!
— …Но тех было трое, а о тебе говорят, что ты всегда один. Да еще кое-какие приметы… Так что с тебя я подозрение снял.
Стократ удивился — и из милосердия показал свое удивление князю. Тот сразу успокоился, залоснился, раскинулся в кресле:
— А ты думал? Я не слепой и не глухой. На своей земле я все знаю!
— А в Макухе об этом молчат. Даже в таверне.
— Потому что дело тайное, — отрывисто сказал князь. — Нехорошее дело. Если разбойники вернулись — народ забеспокоится по ту и эту сторону гор, торговля встанет… А это вред большой.
Стократ молчал.
— И беда большая, — князь повысил голос. — Людей вот так резать, как мясо… Убийцы без наказания… А кого мне туда посылать? Стражу? Так ведь спрячутся они от стражи. Самому ехать? А?
Он снова замер и решился на этот раз посмотреть собеседнику в глаза.
— Ладно, могу сходить, — медленно вымолвил Стократ. — Только они ко мне целоваться не выскочат, я не купец… Где мне их искать?
— Искать, — князь потер широкие ладони, звякнули друг о друга кольца. — Ну… — Он поманил гостя пальцем, склонился к его уху: — Сами найдут. Но не тебя. Один торговец завтра на заре за перевал едет. Один, ну, со слугой… А торговец приметный.
— И ты его не предупредишь… — пробормотал Стократ.
— Предупрежу — так не поедет.
— А если его убьют?
— Многих убивают. Того, другого… Хватит уже.
— Но об этом ты плакать не будешь.
— Может, и поплачу, — князь болезненно ухмыльнулся. — Мне главное с разбойниками покончить.
— Ясно, — медленно проговорил Стократ.
Князь сказал правду, но не всю. Стократ еще не знал, надо ли в этом деле обнажать спрятанное и узнавать потаенное. Некоторые тайны нельзя не раскрыть. Иные — лучше не трогать.
— Я… — князь кашлянул, — за душегубов… награду назначу.
— За наградой возвращаться не буду. Может, пришлю кого-нибудь.
— И деньги тебе не нужны? — князь прищурился. — Хотя правду говорят: зачем колдуну деньги…
— Низачем, — легко согласился Стократ.
— Завтра пойду туда, а если что случится — ты узнаешь.
Гуляки разошлись рано: сам торговец Сходня поднялся из-за стола первым. Завтра спозаранку ему предстояло отправляться по делам за Горную Стрелку, через перевал. Впрочем, Сходня всегда вставал рано, и его домашние поднимались раньше всех в поселке, и торговец любил прихвастнуть в разговоре: вот отчего я богатею, я усердием и трудом богатею, а кто ленится — тот сам себе древесная лягуха.
— Всем в постель! — объявил Сходня, с грохотом отодвигая тяжелый стул. — Мой младший сын теперь единственный ученик мастера и работать должен, как тягловый скот!
Неизвестно, что подумал Плюшка в ответ на эти слова, но очень скоро таверна опустела. Шмель, весь вечер пролежавший на своем тюфяке в углу кухни, тихонько встал, чтобы сжевать кусок хлеба: от огорчения ему хотелось есть больше обычного, и во вкусе ржаной горбушки мерещился горький упрек.
Поначалу он хотел оставить в таверне все склянки и бутылочки, крошки снадобий и подушечки с ингредиентами, которые перешли к нему за восемь месяцев учебы, но оказалось невыносимо жалко расставаться с сокровищами. Вот сито для просеивания порошков, вот каменный флакон, старинный, с неразборчивым рисунком на гладком боку, вот ожерелье из смоляных шариков, нанизанных на нитку. Шмель разглядывал их, откладывал и снова брал в руки, совал в мешок и вытаскивал наружу.
Уже Тина закончила прибирать, вытерла посуду и погасила светильники. Уже стояла за окнами глухая ночь, догорел огонь в очаге, а Шмель все сидел на краю лавки, поставив свечку в стенную нишу, и пытался решить, какие из сокровищ можно взять, а какие придется навсегда оставить.
Потом залаяли собаки и сразу угомонились. Тихонько открылась входная дверь. Вошел кто-то высокий и большой, но странно бесшумный, как ночной зверь. Казалось, он и сапогами-то ступал нарочно громче, чтобы в таверне не подумали, что он крадется.
Сбежала по лестнице Тина. Привалившись спиной к стене, Шмель слышал их разговор.
— Что же ты так поздно? Я ждала…
— Завтра на рассвете ухожу.
— Завтра?! Ты же хотел остаться… еще хотя бы на денек…
Ее шепот и всхлипывания удалились вверх по лестнице. Шмель понял, что у него слипаются глаза.
Тогда он собрал все подарки мастера в свой заплечный мешок, поставил его у тюфяка на полу — и заснул.
Ему снился котел с кипящим на огне варевом. Шмель зачерпывал из котла серебряной ложкой на деревянной ручке и подносил к губам; вкус растекался во рту, как заря под небесами: это был длинный рассказ о замечательной жизни и славной смерти, рассказ с картинками, которые возникали и складывались будто сами по себе.
Во сне Шмель мечтал никогда не забыть этот вкус, навсегда сохранить и пересказать людям, но его уже трясли за плечо, и сон ускользал, а вместе с ним ускользнул и вкус.
Над ним нависало лицо Тины, бледное, помятое, с красными глазами:
— Вставай, дурачок… Стократ на перевал выезжает, так иди с ним — что тебе на дороге одному делать? Вставай скорее!
Она сунула ему хлеб, завернутый в тряпицу.
На улице было сыро и зябко, Шмель сразу же затрясся, застучал зубами от холода. Человек с мечом у пояса вывел из-под навеса свою лошадь, уже оседланную, а Тина подтолкнула Шмеля вперед:
— Вот, с ним поедешь, я хоть спокойна буду…
Шмель растерялся. Он сторонился незнакомцев. До десяти лет отец запрещал ему разговаривать с чужими — вообще, как если бы мальчик был немой.
— Я сам!
— Да вместе же легче! Мало ли, в горах ногу подвернешь, и что? Звери там… Даже купцы караванами ходят!
— Да на что я сдался зверям? — Шмель попятился. — Я не купец, я сам сюда пришел, сам обратно дойду…
— Ноги сотрешь о камень, — тихо сказал приезжий, поймав его взгляд.
Шмель странно успокоился. Никогда прежде ему не доводилось быть таким равнодушным.
— Ноги сотру о камень, — повторил он шепотом.
Приезжий взял его под мышки и подсадил на лошадь. Никто не подсаживал Шмеля с тех пор, как ему минуло шесть — повсюду забирался сам.