— И тем не менее. Это похоже на контролируемое самоубийство.
— Я не Гедда Габблер и никогда не находил красоты в подобных вещах. Но, по правде говоря, приближать смерть — тоже времяпрепровождение, и у меня имеются для этого средства. С этими имплантатами никаких наркотиков не надо.
Франсис положил руку себе на затылок и принялся искать кнопку выброса. Он услышал характерное легкое шипение и щелканье выходящей карты. В правой руке оказалась пластинка, сверкнувшая в свете прожекторов. Четыре сантиметра длиной, сантиметр шириной и толщиной в три миллиметра. Этот крохотный предмет содержал в себе текст роли и инструкции режиссера: как встать, как повернуться, как грозно нахмурить брови, и главное — как умереть.
Вообще-то, артисты-люди не нуждались в подобной искусственной памяти. Но дело в том, что карта также была незаменимой базой личных данных. Каждый мог снова воспроизвести уже сыгранную сцену, снова найти и проанализировать чувства и ощущения. Мог беспристрастно посмотреть на свою игру со стороны, при этом отвлечься от самого себя, найти новые акценты для следующего выступления. И все это было на карточке в четыре квадратных сантиметра, гладкой и блестящей, без малейшей шероховатости.
Ценой потери миллионов нейронов — это требовалось для установки нейронного интерфейса — Франсис вышел на новый уровень в своей профессии. Он мог экспериментировать, создавая тысячи вариантов прочтения текста, запоминать все эффекты и ощущения, одинаково хорошо улавливать малейшие нюансы голоса и положения тела. Он испытывал, наблюдал реакции, становясь собственным учителем, поправляя сам себя. Одновременно наблюдающий и наблюдаемый. Абсолютное зеркало.
Он положил в карман свою карту и достал из футляра карту Левиса. Подул на нее, убирая несуществующие пылинки. На самом деле не более чем ритуальный жест. Нажал кнопку «читать на повышенной скорости».
— Ну вот, теперь у меня есть все необходимое: реплика, удары ножа, ощущения. Твой клон не так уж и плох, Левис! Он хорошо улавливает замысел автора.
— Программист как следует оттянулся со сценой агонии. Он добросовестно проделал всю работу даже ради одного-единственного представления. Ты обратил внимание, с каким достоинством клон повернулся и рухнул с поднятой рукой? Настоящий Цезарь! Не знаю, в чем была идея, но, по-моему, это в какой-то мере становится блефом.
— С этими роботами-клонами можно изобразить все, что угодно. Жаль только, невозможно наделить их внутренними эмоциями. Тогда они бы смогли полностью заменить нас.
— Ну вот еще!
— Так нам же платят за то, что мы становимся бездушными инструментами… Носителями текста, не более. Клоны демонстрируют эмоции так же, как мы произносим фразы, написанные другими. Зритель видит лишь одежду, оболочку. А внутри — пустота.
— И это говоришь ты? Твое имя повсюду, режиссеры дерутся за твое участие в фильме, тебя приглашают на все фестивали, во все телепередачи! Да при чем тут текст! Все хотят видеть тебя, твой неповторимый презрительный взгляд, все того же Мизантропа.
— Только текст, мой дорогой. Роль.
Левис пожал плечами и, ворча, покинул съемочную площадку. Франсис бросил последний взгляд на труп своего клона. Ассистенты подтирали пятна с пола. Техническая группа привезла серый металлический контейнер на колесиках. Двое приблизились к роботу-клону, подняли его и кинули в ящик. Труп упал туда с громким хрустом. Вытянутая нога беспомощно торчала наружу. Женщина из технической команды с яростью ударила по колену, сломав его. Остальные подобрали обломки, без всяких церемоний побросав это в контейнер. Меньше чем через четверть часа съемочная площадка снова сияла чистотой, никаких следов только что произошедшего инцидента. Магия кино.
Женщина из технической группы подошла к Франсису с тактильным экраном.
— Вы подпишете распоряжение о переработке вашего клона?
— Уже?
— Чем быстрее начнем, тем меньше вещества потеряем из-за разложения. Достаточно лишь отделить голову.
— Как креветке.
— Что?
— Где подписать?
Женщина подала ему экран, Франсис приложил палец, и команда сразу же удалилась, толкая свой контейнер с кровавыми следами на металлических боках.
— Бруно?
— Да, Франсис?
— Как ты думаешь, когда я умру, с моим телом сотворят что-то в таком же духе? В металлический ящик — и на переработку?
— Нет, скорее всего, тебя ожидают похороны национального масштаба с длинными очередями поклонников. Женщины будут плакать, политики — произносить речи. Если я останусь жив, обещаю заснять все на видеокамеру и добавить адажио Альбиноно в качестве музыкального сопровождения.
— Вы, режиссеры, можете видеть реальность только через объектив. По крайней мере, все неплохо развлекутся.
— Эй, Франсис, а ты часом не становишься сентиментальным? Можно подумать, тебя расстроила потеря клона.
— Нет, конечно, это всего-навсего робот в человеческой коже, но представь себя на его месте. Ты бы позволил себя убить, как кролика? Только представь: все поменять местами и убить оригинал, отправить все человечество на переработку, а клонов оставить жить.
— Клоны способны лишь выполнять указания, они не играют. Ты все еще незаменим, Франсис, и поверь, что иногда меня это просто бесит!
— Да, но клон… Ты думаешь, он знает, что он не артист?
Франсис вышел от режиссера Бруно Лиша, договорившись встретиться с ним на следующей неделе. Они собирались приступить к съемкам новой серии фильма «Смертельная дрожь». Его партнершей будет Мег Лоу. Они прекрасно знали друг друга.
Франсиса не покидала мысль о роботе-клоне, который как раз сейчас должен появиться на свет в лаборатории. Его жизнь продлится всего лишь один день. Таков сценарий: персонаж Франсиса умрет очень быстро. Эфемер.
Артист вышел из такси и подошел к девушке, стоявшей на тротуаре. Та без конца поправляла юбку.
Выбрав такую короткую юбку, она сама себя наказала. Как только она делала шаг, ткань сразу же забивалась между ног. Должно быть, клиенты по достоинству оценили ее вид, но женщина все равно чувствовала себя на редкость неуютно.
Роза далеко не всегда выставляла себя на тротуаре, пританцовывая на высоченных каблуках. Ей платили достаточно много, а ради этого можно смириться и с веревочкой стрингов, врезающейся в бедра, и с бюстгальтером, в котором невозможно дышать. По крайней мере, она избегала холодных улиц и загородной местности. Там едва ли можно поймать такую крупную дичь, как артист Франсис Эхарт, Дон Ливери из «Родиться в Палермо», Гамлет из «Увидеть Копенгаген и умереть» и особенно Марк О'Фланнаган из «Океанских беглецов». Роза плакала в кино, глядя, как он погибает в кораблекрушении. Ни один мужчина в жизни не заставлял ее столько плакать.
Роза удивилась — такой богач и живет в доме, выходящем прямо на бульвар. Здесь же постоянный шум машин! На входной табличке значится только имя: «Франсис Эхарт».
— Это ваш дом? Классно! Я думала, это будет что-то более уединенное, вроде усадьбы.
— Меня убаюкивает гул машин.
— Правда?
— А вы не верьте всему, что я говорю.
Он открыл дверь светлого дерева, и Роза вошла во внутренний дворик. В полумраке она различала два деревца и зеленые растения, вьющиеся по белой стене. Она подождала, пока Эхарт зажжет светильник, и только тогда осторожно последовала за своим клиентом, глядя себе под ноги. Пол, выложенный декоративным камнем, был настоящим вызовом для ее каблуков-шпилек. Шагнув в холл, она сразу же заметила скульптуру, стоявшую прямо напротив входа.
Это было нечто вроде маленького макета театра, полтора метра в высоту. С крышей и балконом, нависавшими над квадратной сценой. На сцене — две позолоченные головы, одна из них — в короне, находились в равновесии, чуть покачиваясь. Рты персонажей были искусно проработаны до малейшей морщинки. Роза положила руку на одну из голов: металл. Она повернулась к Эхарту, когда из скульптуры раздался громкий голос:
— Король дарует мир Европе.
Другой голос, более теплый и грубый одновременно, с тем же металлическим акцентом произнес:
— Мир венчает Короля славой.
Диалог. Растерявшись, Роза наблюдала, как из металлических ртов выходят слова, одно за другим. Искаженные звуки явно были не человеческими, но слова можно было легко понять.
— И мир даст счастье народам.
— О, Король, обожаемый отец своих народов, их счастье покажет Европе славу твоего трона.
Головы замолчали, снова принимая бесстрастный вид.
— Говорящие автоматы аббата Микала, — уточнил Эхарт, прежде чем Роза пришла в себя. — Эта модель датируется 1870 годом, но изобретатель предпочел разрушить свое творение, сочтя несовершенным, несмотря на отчеты Академии наук. Я заказал эту копию. Здесь используются механизмы, изобретенные Кемпеленом, другим знаменитым механиком.
— Как это ужасно, не по-человечески.
— Современный вокальный синтез, разумеется, звучит намного эффектнее, но в девятнадцатом веке все происходило посредством механики и труб. Пойдемте.
Они поднялись этажом выше, и Роза увидела целую галерею богато одетых фарфоровых кукол. Эхарт подошел к маркизу высотой чуть больше полуметра, в красном рединготе и с босыми ногами. Тот сидел за мозаичным столиком с птичьим пером в руке.
— Хотите, чтобы он что-нибудь написал? — спросил артист.
— Я даже и не знаю…
Эхарт улыбнулся, открыл дверцу и вставил диск с программой. Снова все закрыл и повернул рычаг. Тотчас же фарфоровый маркиз обмакнул перо в чернильницу и написал несколько слов на лежащем перед ним листке бумаги. Поставив последнюю точку, он остановился. Посреди листа появилась фраза, написанная по всем правилам старинной каллиграфии: «Я даже и не знаю».
— Автомат Пьера Жака-Дроза, та же эпоха, к которой принадлежат говорящие головы. Единственный экземпляр в мире, предок всех наших компьютеров и всего, что программируется.
— Вы их коллекционируете?
— Скорее, коплю. Подобные предметы нынче мало кого интересуют, музеи от них избавляются. Никто больше не считает эти предметы чем-то, заслуживающим внимания. Киборги и андроиды вытеснили их из истории техники.