— Почему ты так злишься? Я знаю, что когда-то ты меня любил, да и я не сделал тебе ничего плохого. Я не попросил у тебя ни пенни, с тех пор как окончил университет, и ни разу…
— Ты отрекся от нас, — ответил я. — Отрекся от матери, от меня, бросил свою планету. Ты даже отказался от своего биологического вида. Несчастная женщина там, в комнате, не может вспомнить имени сына, но прекрасно знает, что люди могут выглядеть, как ты, только в канун Дня всех святых.
— Но, черт возьми, это моя работа!
— Да на Земле тысячи экзобиологов! — выкрикнул я. — Но только один, насколько мне известно, согласился стать чудовищем с серебристой кожей и красными глазами.
— Меня выбрали из десятков тысяч других мужчин и женщин. Это уникальная возможность, и я ею воспользовался. — Даже эти странные трели не смогли скрыть обиду, звеневшую в его голосе. — Другие отцы на твоем месте гордились бы своим сыном.
С минуту я внимательно смотрел на него, пораженный тем, что он так ничего и не понял.
— Ты хочешь сказать: я должен гордиться тем, что мой сын превратился в существо, в котором нет ничего от человека? — проговорил я наконец.
Теперь уже он уставился на меня своими жуткими глазами насекомого.
— Ты всерьез считаешь, что во мне не осталось ничего человеческого? — с интересом спросил он.
— Взгляни на себя в зеркало, — предложил я.
— Ты помнишь, как в детстве учил меня не судить о книге по обложке?
— Да.
— Ну и что? — настаивал он.
— Я заглянул под обложку и увидел, как один лист этой книги свернулся трубочкой и всосал пиво. Мне хватило.
Он вздохнул так глубоко, что раздался тихий переливчатый звон.
— А стал бы ты счастливее, если бы я не сумел его выпить?
С минуту я обдумывал его слова.
— Нет, я не стал бы от этого счастливее, — сказал я, когда смог сформулировать свою мысль так, чтобы даже ему было понятно. — Знаешь, что сделало бы меня счастливым? Внуки. Сын, который приезжал бы к нам на Рождество. Сын, кому я смог бы оставить дом, за который я наконец полностью расплатился. Я никогда не требовал от тебя идти по моим стопам, учиться в том же университете, зарабатывать на жизнь, занимаясь тем же, чем и я. Я даже не настаивал, чтобы ты оставался в нашем городе. Что же плохого в моем желании видеть своего сына нормальным человеком?
— Ничего, разумеется, — согласился он и добавил: — Хорошо ли, плохо, но ты жил своей жизнью. А я имею право жить своей.
Я покачал головой:
— Твоя жизнь закончилась одиннадцать лет назад. Теперь у тебя существование какого-то кошмарного внеземного существа.
Склонив голову набок, он с интересом посмотрел на меня. Прямо как птица на червяка.
— Что тебя бесит больше: то, что я покинул Землю, или стал тем, кем ты меня видишь?
— Пятьдесят на пятьдесят. Ты прекрасно знал, что был для матери смыслом ее жизни, и тем не менее бросил ее и отправился на край Вселенной.
— Ну, не совсем на край, — возразил он. Из-за этих его трелей я так и не понял, были в его словах издевка или сарказм либо он просто констатировал факт. — К тому же мама вряд ли захотела бы, чтобы я торчал возле нее, если стремился туда.
— Ты разбил ей сердце! — вырвалось у меня.
— Если так, мне искренне жаль.
— Все эти годы… то есть пока она еще что-то понимала… Джулия задавала себе только один вопрос — почему? — Я перевел дыхание. — Как и я. Ты подавал большие надежды, у тебя было столько возможностей! Под этим небом ты мог стать, кем только захочешь!
— Я и стал, кем хотел, — как можно мягче сказал он. — Просто мне не нужно небо, меня манили звезды.
— Черт возьми, Филип! — выкрикнул я, хотя давно зарекся называть его человеческим именем. — Даже если прожить на нашей Земле целую жизнь, не успеешь увидеть и тысячной доли ее чудес!
— Это так. Все дело в том, что их видели другие. — Он помолчал, потом совсем по-человечески развел руками и добавил: — А мне хотелось отыскать чудеса, которые до меня еще никто не видел.
— Не знаю, что там может быть такого особенного? Почему наши горы, леса и пустыни кажутся тебе скучными и неинтересными?
Он снова вздохнул так, что послышались тихие трели.
— Я пытался объяснить тебе это одиннадцать лет назад, — сказал он наконец. — Ты не понял тогда, не понимаешь и сейчас. Возможно, ты просто не в состоянии понять.
— Наверное.
Я подошел к аптечному шкафчику без ручки и открыл его, поддев дверцу ногтем.
— Ты так и не поставил новую ручку, — заметил он. — Я помню тот день, когда ее отломал. Меня должны были наказать, но ты только рассмеялся, будто я сделал что-то очень остроумное.
— Видел бы ты свое лицо, когда ручка осталась у тебя в руке. Похоже, ты решил, что я прямо сейчас отправлю тебя в тюрьму. — Я подавил желание улыбнуться. — Открывается, и ладно…
Достав из аптечки два пузырька, я сунул их в карман.
— Мамины лекарства?
— Она принимает четыре разные таблетки утром и две ночью. Я дам их ей позже.
Я достал еще один пузырек.
— По-моему, ты сказал, что ночью нужно только две таблетки.
— Так и есть. Это, — я показал ему третий пузырек, — просто сахароза в таблетках. Я оставляю их на туалетном столике.
— Сахароза? — повторил он, сопроводив свои слова гримасой, которая, по-видимому, означала озадаченность и непонимание.
— Она считает, что способна самостоятельно принимать лекарства. Это, конечно, не так, но эти таблетки создают у нее иллюзию, будто она еще что-то может. Поэтому, если сегодня она проглотит этих таблеток с полдесятка, а завтра вовсе про них забудет, хуже от этого не станет.
— Ты относишься к ней очень заботливо.
— Я люблю ее уже без малого полвека, — сказал я. — Я мог бы поместить ее в приют и навещать только раз в день… А то и раз в десять дней — она, скорее всего, не заметила бы разницы. Но я люблю ее. Пусть она этого не понимает, но ей лучше здесь, в своем доме, среди своих старых вещей. Именно поэтому я поселил ее в твоей комнате, а не в гостиной. Фотографии, призы, твоя старая бейсбольная перчатка в шкафу — это все, что осталось у нее от тебя… И я не исчезал из ее жизни на одиннадцать лет… и не возвращался, когда она меня уже не помнит.
Он взглянул на меня, но ничего не ответил.
— Черт возьми! — резко сказал я. — Разве трудно было соврать, что ты получил секретное задание правительства?
— Ты бы тут же понял, что я лгу.
— Ну и что?! Зато мы с мамой гордились бы, что ты служишь своей стране, своей планете…
— Ах, вот как? — Он внезапно разозлился. — Значит, ты готов был отправить сына на другой мир, даже если ему это не нравится, но только при условии, что там его могли убить?!
— Я этого не говорил, — возразил я.
— Именно это ты сказал. — Долгую томительную минуту он сверлил меня глазами насекомого. — Нет, ты бы меня не понял. Никогда! Мама смогла бы, ты — нет.
— Тогда почему ты ей не объяснил?
— Я пытался.
— В таком случае, ты не преуспел, — сказал я с горечью. — Ну, а теперь уже и пытаться поздно.
— Мама не стала бы меня ненавидеть, — возразил он. — Когда у меня появился этот шанс, я уже исчез и жил отдельно. Ты преподносишь дело так, будто я был вашей единственной опорой, но на самом деле я давно был самостоятельным человеком и жил за шесть штатов от вас. — Он помолчал. — Никак не возьму в толк, что бесит тебя больше: что я согласился навсегда покинуть планету или что дал согласие на трансформацию внешности?
— Когда-то ты был членом нашей семьи. А потом перестал быть даже представителем человеческой расы.
— Я по-прежнему им остаюсь, — настаивал он.
— Посмотри в зеркало.
Он постучал по голове двенадцатидюймовым указательным пальцем.
— Главное то, что находится здесь!
— Говорят, что глаза — зеркало души, — парировал я. — А у тебя глаза насекомого.
— Да чего, черт возьми, ты от меня ждал? Чтобы я занимался тем же, чем и ты?
— Нет. Конечно же, нет.
— Или, может быть, ты отрекся бы от меня, если б я вдруг оказался бесплодным и не смог подарить тебе внуков?
— Не говори глупостей!
— А если бы я вдруг перебрался в другое полушарие и навещал вас не чаще одного раза в десять лет? Ты бы точно так же отказался от меня, как сделал это одиннадцать лет назад?
— Никто от тебя не отказывался. Это ты отрекся от нас.
Он тяжело вздохнул. То есть это я решил, что он вздохнул. Из-за этих трелей я не мог быть полностью уверен.
— Тебе никогда не хотелось спросить меня — почему? — произнес он наконец.
— Нет.
— Но раз это тебя так бесит, почему же «нет»?
— Потому что это твой выбор.
По-моему, он насупился. Впрочем, по его лицу нельзя ни о чем судить.
— Я не понимаю.
— Будь это необходимо, например, для того чтобы спасти твою жизнь, я бы спросил. Но поскольку ты сам принял решение, причины меня не интересовали. Для меня был важен сам факт.
Он долго смотрел на меня тяжелым взглядом.
— Все время, что я здесь жил, и даже после того, как покинул этот дом, мне казалось, что ты меня любишь.
— Я любил Филипа, — ответил я. И добавил, скривившись: — А тебя я не знаю.
Тут я услышал, что Джулия слабо стучит в дверь своей комнаты, и пошел к ней по замызганному коридору. Я не замечал ни протертого ковролина, ни растрескавшейся штукатурки, но, увидев, как Филип с недоумением озирается, тотчас решил заняться домом в самое ближайшее время.
Я произнес пароль как можно тише, чтобы она не услышала его со своей стороны, и дверь распахнулась. Джулия, слегка озадаченная, стояла босиком, в ночной рубашке, тоненькая и хрупкая, руки и ноги — как зубочистки, одетые иссохшей плотью.
— Что случилось, дорогая? — спросил я.
— Мне показалось, что ты с кем-то споришь. — Ее взгляд остановился на Филипе. — Привет, — сказала она ему. — Мы встречались?
Он ласково взял ее за руку и одарил чем-то вроде печальной улыбки.
— Очень давно, — ответил Филип.
— Джулия. — Она протянула ему иссохшую руку в старческих пигментных пятнах.