— Да, — сказал он, — верно.
Мягкие синие сумерки стелились над поселением, как переливающееся шелковое полотнище. К запаху свежей древесины примешался запах мокрой зелени — выпала роса. Кто-то, прошуршал в кустарнике — наверное, безопасный, раз на него не обратили внимания.
«Бом-м», — повторили часы.
А русоволосая девушка сказала:
— Возьмите еще печенья. Пожалуйста.
Дорожная пыль была чуть прибита росой, чужая трава выбрасывала, стелясь вдоль низеньких оград, острые сизые стрелы, он шел мимо отворенных дверей, мимо домов, где кто-то готовил ужин, стирал на веранде, купал ребенка, плотничал или просто сидел в кресле-качалке, глядя на вечереющее небо. На какой-то момент он словно очутился у дома своего детства, в старом поселке со скрипучими калитками и резными наличниками, чудом уцелевшем в лапах мегаполиса, зацепившемся за край существования, а потом сметенным строительным бумом и безумной, неприличной ценой на каждый метр пригодной для жизни земли. Ну да, здесь не росли за оградой цветы, да и ладно, а может, и правда, заведут они пчел, выпишут семена, и будут из-за каждого штакетника выглядывать веселые мордочки подсолнухов… А если пчелы приживутся, то можно и фруктовые деревья высаживать… не может быть, думал он, неужели… не может быть.
— Скажи! Скажи!
Он приостановился. Трое мальчиков лет семи обступили белобрысую девочку, то ли помладше, то ли просто миниатюрную. Девочка в домотканом холщовом сарафане мотала головой, ладошка что-то сжимала у горла… крестик?
— Это чтобы ты была умная? Да? Потому что ты дура. Дура ведь?
Лицо девочки жалобно искривилось, мокрые ресницы торчали в стороны, как иголочки.
— Нет, это чтобы ты выросла красивая. Потому что ты уродина.
— Нет, это чтобы она вообще выросла. Она же карлица.
Девочка всхлипнула, по-прежнему придерживая ладошку у горла.
— Парни, — сказал он, выступая из тени штакетника, — у вас совесть есть?
— А мы чего, — отозвался самый высокий и вытер нос рукавом, — а она чего?
— Я уже даже не говорю, что вас трое на одного. Но девочек вообще нельзя обижать, — сказал он сурово. — Уже хотя бы потому, что девочка не может дать сдачи.
— А вдруг может? — ответил еще один, круглоголовый и веснушчатый. — Вдруг у нее как раз для этого?
— Нет, — тоненько взвизгнула девочка, и слезы полились по щекам особенно густо и быстро, ручейками, — это для того, чтобы меня любили!
— Так ведь тебя все равно никто не любит, — старший разглядывал девочку с каким-то даже научным интересом.
Девочка заплакала еще громче, схватилась руками за щеки, словно для того, чтобы удержать слезы, и он увидел наконец, что она прятала — просто камешек на шнурке. Куриный бог. Когда-то давным-давно они с сестрой тоже любили собирать такие…
По-прежнему прижимая руки к щекам и горько плача, девочка повернулась и побежала вдоль улицы. Он увидел, что она босая. Похоже, здесь все дети бегали босиком, благословенное место.
— Ее обманули, — задумчиво произнес старший, глядя ей вслед. — Он не для того. Для чего-то другого. А для чего, она и сама не знает. Ну, пошли, что ли.
В затененной комнате с голыми, опять же пахнущими свежим деревом стенами он лег на грубо сколоченную койку и с наслаждением вытянулся. Планшет он пристроил на животе; глаза уже ощутимо пощипывало, вообще-то хорошо бы поспать, но перед сном он хотел впихнуть в себя как можно больше данных: чтобы во сне было что обрабатывать. Над чем трудиться. Самые удачные наития у него происходили по утрам, в странном состоянии между сном и бодрствованием, когда сознание стягивает и сшивает самые причудливые ассоциации.
Отчетность по агрикультурам просмотрел мельком — и так понятно, что посевы дали хорошие всходы, что элитные сорта твердых пшениц и ржи способны не только прокормить колонию, но и вернуться зерном на материнку в качестве отсроченной платы за поставленное через дорогущий портал оборудование, предметы первой необходимости и агротехнику. Что еще важнее — посевы диких зерновых тоже дали хорошие всходы, а это значит, что сейчас, когда центры происхождения культурных растений со всем их потенциальным генетическим разнообразием уничтожены локальными конфликтами или просто недоступны (интересно, почему локальные конфликты чаще всего случаются именно в очагах формообразования, словно сама земля там и впрямь бурлит избыточной силой?), человечество не потеряет их окончательно — пусть не на материнке, но на бесконечном числе вариативных Земель… И старые сорта, вытесненные на материнке генными модификатами, не потеряет тоже. Генным модификатам в колонии хода нет: таково условие игры.
Здешняя варианта материнки, кстати, была вроде вполне приемлема — с хорошей биотой, правда без коэволюции цветковых растений и насекомых-опылителей, ну да в какой-то степени, может, это и к лучшему… Колонисты останутся без меда — что да, то да.
Интереснее другое…
Он умел угадывать фальшь. Мимика, движения глаз, рук, интонации… Никого так не тренируют, как инспекторов, и не только на скорость реакции и выносливость. Захар не врал. Тут все было в порядке.
Ни борьбы за власть, ни конкуренции, ни стяжательства, ни эксплуатации. Мечта человечества.
Под невесомым термоодеялом он уже почти уснул: мышцы приятно ныли после долгого перехода, и золотистое мерещилось под закрытыми веками.
Крупные женщины обычно двигаются легко. Она не была исключением.
Он чуть приоткрыл глаза — просто чтобы убедиться, что не ошибся.
От нее еле ощутимо пахло капустой и грибами.
И еще она была теплая и очень сильная. Гораздо сильнее, чем могло бы показаться, если судить по мягким, женственным формам. Не его тип женщин.
Он провел пальцем по чуть мерцающей линии, очерчивающей скулу и подбородок.
Она вздрогнула, вновь притянула его к себе с той же, удивившей его силой.
Потом отпустила, откинулась на постель. Чем-то она напоминала крупное морское животное, гладкое и массивное, не очень ловкое на суше, но прекрасное в своей родной среде. Похоже, постель и была ее родная среда, ее стихия.
— Я так тебе понравился?
Он все-таки испытывал некоторую неловкость, хотя, честно говоря, с чего бы? Оба взрослые люди… Она чуть повела массивным плечом.
— Ну, не противен, скажем так… Но ведь дело не в этом.
— А! — сказал он. — Свежие гены.
Он не видел, но почувствовал, как в темноте она кивнула.
— Это очень важно, — она даже приподнялась на локте, теплая прядь волос упала ему на щеку. — Думаешь, почему в древности гостю подкладывали в постель дочку хозяина, а то и жену?
— Причуды гостеприимства? — сказал он, чтобы поддразнить ее.
— Любой традиции найдется рациональное объяснение, — она явно увлеклась. — Они тоже боялись вырождения. Сколько народу было в тогдашних поселках, да ладно, даже в античных городах? Расстояние в день пути уже казалось почти неодолимым. Дороги опасны. А значит, близкородственные браки… никаких чужаков. Разве что случайные гости. Вот и пользовались случаем освежить генофонд. Иначе полдеревни — деревенские дурачки. И дурочки. Вот тебе и все объяснения священному закону гостеприимства. А мы еще носом крутили: мол, вон какие дикари, наши глупые предки…
— Веришь в рацио?
— Конечно. Любой традиции, любому самому глупому суеверию найдется свое объяснение. Стоит только копнуть.
Он подумал, что если здесь верит в рацио не только она, экспедиторам, похоже, пришлось нелегко. Но приятно.
Она вздохнула — словно земля, отдыхающая после сейсмического толчка, закинула за голову руки и удовлетворенно потянулась.
— А ты и правда здоровый, — сказала она одобрительно. — Я помню, как себя чувствовала после переброса. Это хуже похмелья. Или гриппа. Мутит, кости ломит… И как бы не очень хорошо понимаешь, где ты.
— Я правда хорошо тренирован, — сказал он, словно извиняясь.
И ты даже представить себе не можешь насколько, мысленно добавил он. Чтобы получить эту работу, надо рассыпаться под молотами тренировок и собрать себя заново. Не говоря уже о стимуляторах, о тонких химических настройках, знать о которых никому из посторонних не полагается. Потому что если вы о них узнаете, вы их тоже возжелаете.
— Хочешь, — она явно старалась выказать ему благодарность и доверие, — покажу свою реликвию?
— Это не очень… интимно?
— Ну да.
Она вновь приподнялась и склонилась над ним, на сей раз, чтобы бегло, без страсти, поцеловать его; его голую грудь задел шнурок с прохладным камешком.
— Это?
Он пошевелил рукой, чтобы ухватить кулон, но она шлепнула его ладонью, довольно сильно.
— Пусти. Не твое.
— Я думал…
— Нет. Это другое.
Она опустила босые ноги на дощатый пол. У нее были сильные ступни с красивыми длинными пальцами. Щиколотки, правда, толстоваты.
В окно лился ночной рассеянный свет.
Она склонилась над сброшенными на стул вещами, потом повернулась к нему: на ладони что-то маленькое, круглое.
— Вот.
— Что это? — он приподнялся на локте.
— Слушай.
Она сделала неуловимое движение ладонью. Музыка как бы закапала отдельными серебристыми шариками, все медленнее, ленивее.
— Музыкальная шкатулка?
— Нет. Просто коробочка. Ну, она не открывается. Просто играет. И сверху картинка… город. Какой, как ты думаешь?
— Вена, — предположил он.
— Угадал, — она пристроилась рядом с ним, большая и теплая, молоточки теперь стучали еще тише, чуть приглушенные ее ладонью. — По музыке, да?
— Да.
Когда-нибудь эти дорожки и бугорочки сотрутся и серебряные молоточки смолкнут. Надо будет ей сказать, чтобы не заводила ее слишком часто.
— У нее есть документированная история. Заверенная…
— Это здорово, — осторожно сказал он.
Интересно, почему в этой партии у всех склонность к вещам, из которых можно извлекать звуки? Часы с боем, губная гармошка, музыкальная шкатулка. Так бывало: одна группа тащит с собой сплошь старые фотографии в рамках, тончайшие фарфоровые статуэтки и репродукции картин, другая — серебряные ложки и бабушкины платья… Словно группы переселенцев по какой-то странной закономерности состоят то из кинестетиков, то из визуалов… Эти вот — аудиалы, надо же.