Примерно в то же время я получил письмо от Альберта, он звал меня в Париж. Многие преподаватели уехали в университеты, открывшиеся в Африке и Индокитае, что предоставляло широкие возможности для научной работы. А еще Альберт спрашивал, могу ли я прихватить с собой кое-какие бумаги, забытые им при отъезде. Альберт оставил их в университете, а точнее, в шкафу лаборатории. Я немедленно направился за ними.
Но я упустил из виду, что для нас, евреев, все кардинально изменилось. Мало того что я лишился права преподавания, мне еще пришлось обзавестись особым паспортом, украшенным большой красноватой печатью. Этот паспорт надлежало предъявлять на каждом углу, а с 1938 года стало обязательным ношение желтой звезды.
Я снова увидел дверь, в которую входил сотни раз. Охранник-полицейский презрительно вернул мне паспорт и посоветовал уйти, пока мной не занялась какая-нибудь молодежная банда. Подобных случаев становилось все больше и больше. Старых профессоров и бывших служащих били и оскорбляли прямо на улице, причем никто даже не думал за них заступаться. Прохожие отворачивались, делая вид, что ничего не замечают, а императорская полиция не предпринимала никаких попыток арестовать дебоширов.
В тот же вечер я решил отправиться к Рольфу и Гертруде Оппенгейм. Мы работали вместе и находились в приятельских отношениях. Мы не виделись с тех самых пор, как меня отстранили от преподавания, но они всегда восхищались Альбертом — неужели они отказали бы ему в маленькой услуге?
Оппенгеймы жили все там же — в богатой квартире на Франц-Иосиф-штрассе. Оказавшись перед их дверью, я почувствовал невольный стыд за свой поношенный костюм и стоптанные, много раз чиненые туфли. Я позвонил. Дверь открыл незнакомый слуга. Из глубины квартиры слышались шум голосов и музыка, в которой я без труда узнал один из лучших романсов Шуберта. Несомненно, я пришел в разгар приема, в самый неподходящий момент. Горничная взяла мою карточку, сморщив нос от отвращения, будто говоря всем своим видом: «Меня бы очень удивило, если бы месье…» Но месье тем не менее вышел. Рольф очень изменился, постарел, его фигура заметно расплылась. Собственно говоря, я тоже мало был похож на себя двадцатилетней давности, в чудесном 1916 году. Мы тогда вместе проехали половину Европы, пересаживаясь с одного поезда на другой.
Рольф был откровенно раздосадован. Он принужденно улыбнулся и, бросив обеспокоенный взгляд в направлении залы, увлек меня за собой. Местом нашего разговора послужила крохотная комнатка у входа, в таких обычно принимают поставщиков. В двух словах я изложил ему свое дело, и пока я говорил, лицо его принимало все более напряженное выражение. Из-за перегородки слышались взрывы смеха. Мне показалось, что я узнаю голос Гертруды. Рольф вздохнул.
— Я не могу, Отто, правда не могу.
Только сейчас я заметил на кармане его пиджака партийный значок.
— Понимаю, — разочарованно проговорил я. — Как Гертруда, все хорошо?
— У нее все прекрасно, она занята с гостями.
И не спросив ничего о моей семье и даже не предложив мне присесть, он взял меня под локоть и проводил к двери. От всей этой сцены меня едва не стошнило.
Конечно, я мог бы сообщить Альберту, что бумаги пропали, но, сам не зная почему, решил их заполучить во что бы то ни стало.
Я попробовал снова прибегнуть к помощи бывших коллег, но с тем же успехом. Один отказался, ломая руки и откровенно умирая от страха, другой оборвал разговор на полуслове. Мне ничего не оставалось, кроме как обратиться к подпольщикам.
Первую реакцию нельзя было назвать сочувственной. К Альберту там относились без особого восторга, а я сам лишь недавно примкнул к ним. Они ценили, что Альберт не стал сотрудничать с режимом, но упрекали его в том, что он слишком ушел в свою научную работу, вместо того чтобы активно выступать против внутренней политики императора.
В первый раз я заговорил о бумагах Альберта на собрании, которое прошло сразу после зальцбургской речи — той самой, когда Гитлер открыто объявил о своем намерении окончательно очистить Австро-Венгерскую империю от всякого еврейства и навсегда загнать славян в резервации.
«Естественно, — добавил он своим пронзительным голосом, — арийцы вовсе не дикари и будут действовать цивилизованными методами». И сказал, что лично проследит за тем, чтобы высылка евреев прошла с соблюдением всех прав, законности и, разумеется, «безо всякого насилия». Как будто приказ покинуть родную землю не был беззаконием сам по себе.
Исаак Левинский, наш руководитель, был резко против незаконного проникновения в университет, и неудивительно, что в моей просьбе отказали. Но, покинув собрание, я услышал за спиной чьи-то торопливые шаги. Меня догоняла молодая женщина. Там, на собрании, я едва обратил на нее внимание.
— А что это за бумаги, которые вы хотите раздобыть для господина Энштейна? Как я поняла, вы считаете их очень важными для нашего дела, — начала она без всяких предисловий. — Извините, я не представилась: графиня Эстер Эгерхази.
— Разве вы еврейка?
— Неужели для того, чтобы противиться несправедливости, непременно надо быть еврейкой?
Я счел ее реплику несколько театральной и не удержался от улыбки. Эстер улыбнулась в ответ. Она была великолепна. На вид около тридцати, с молочно-белой кожей, миндалевидными глазами, что подчеркивалось очень сдержанным макияжем, волосы цвета черного агата собраны на затылке, что позволяло видеть уши с изящными мочками, украшенными жемчужными серьгами.
— Я могу вам помочь.
— Простите?
На мгновение я даже забыл о своих хлопотах, но эта фраза моментально вернула меня в реальность. Тут же я особенно болезненно почувствовал, насколько мы далеки друг от друга — изящная, благоухающая духами аристократка и полунищий оборванец, в которого я превратился.
— Я могу вам помочь, — повторила она. — Знаете, я ведь присутствовала на вашей последней лекции.
— В лицее?
— Нет, в университете. Я гораздо старше, чем кажусь. И я умею проходить, куда нужно. Просто скажите, что именно вы ищете, и я постараюсь это достать.
Некоторое время я колебался. Эффективная работа императорской полиции давно вошла в поговорку. Один шанс из двух был за то, что Эстер — секретный агент, которому поручено раздобыть бумаги Альберта. Но другого выхода у меня не оставалось. Сейчас я отдал бы все, что угодно, лишь бы еще хоть раз встретиться с ней. А тогда я как можно точнее описал, что нужно отыскать и где это лежит.
Прошла неделя, во время которой я буквально умирал от беспокойства и нетерпения. Наконец Эстер встретилась со мной и незаметно отдала пакет, заботливо упакованный в коричневую бумагу. После мы немного прошлись.
— Вы увидите господина Энштейна? — спросила она с самым простодушным видом.
Я едва не ответил ей утвердительно, но вовремя вспомнил, что мое путешествие должно сохраняться в строжайшем секрете.
— Нет-нет… — пробормотал я. — Мне всего-навсего поручено раздобыть эти бумаги.
— Если бы я осмелилась…
— Простите, о чем вы?
— Нет, ничего… Я только подумала, что моего мужа недавно назначили вторым секретарем императорского посольства в Париже. Говорят, что мэтр Перго любит устраивать совершенно грандиозные приемы, на которые приглашает самых разных гостей: интеллектуалов, политиков, людей искусства и дипломатов.
Я осторожно взял Эстер за пальцы и наклонился, чтобы поцеловать их, но она остановила меня, взяв за плечи, и быстро поцеловала в обе щеки. При этом даже покраснела от смущения.
— Мне всегда так нравилась ваша манера преподавать…
Сказав это, она резко повернулась и исчезла в ночи.
Двумя месяцами позже я добрался до Парижа. Я был уверен, что раз выезжаю официально, никто не станет чинить мне препятствий. Но все оказалось не так-то просто, к тому же эмигрируя, я терял право вернуться назад. А деньги на дорогу пришлось занять у Эстер и ее мужа.
Наконец-то я был в безопасности — в богатой квартире на авеню Дю-Мэн, которую занимал Альберт со своей семьей.
Горничная принесла мне стакан портвейна, Альберт же поторопился проверить содержимое пакета, который я ему привез.
— Это связано с теми часами, отправленными в будущее?
— А, ты не забыл… С тех пор столько всего произошло…
Я прекрасно знал, что находится в пакете. Я не настолько глуп, чтобы вести документы с одного конца Европы на другой, даже не зная, о чем идет речь. Но должен признать, что за исключением нескольких страниц, посвященных эксперименту 6 февраля 1934 года, я почти ничего не понял.
Я подождал, пока горничная выйдет, и наконец-то задал вопрос, буквально висевший у меня языке:
— Альберт, ты и в самом деле веришь, что путешествия во времени возможны?
— Ну, разумеется, я же отправил те часы в будущее, хотя ты, как и все остальные, решил, что я немного не в себе.
Альберт произнес «не в себе» по-французски. Он в совершенстве изучил этот язык, и я подумал, что он уже получил французское гражданство и, скорее всего, принят в академию наук. Не за горами день, когда его изберут и во Французскую академию… Но больше всего меня тогда волновало совсем другое.
— Альберт, а возможно ли отправиться в прошлое и вернуться?
— Теоретически это не представляет особенной проблемы, но на практике…
Я почувствовал, что сердце у меня перестало биться.
— На практике?
— Ну да, на практике это очень дорогостоящее предприятие, так как вместе с перемещаемым объектом нужно отправить вторую машину, которая должна будет его вернуть. А для этого потребуется гораздо больше энергии. Честно говоря, я не думаю, что такой туризм когда-нибудь станет легко осуществимым.
Я рухнул с небес на землю. Все ночи, проведенные под открытым небом и в случайных жалких пристанищах, я вынашивал свой проект, все время мысленно возвращаясь к нему. Но без путешествия в прошлое было никак не обойтись. И вот после всего этого Альберт заявляет мне, что дело не выгорит! В конце концов, я решил ему полностью открыться.