Людмиле хотелось заткнуть уши, убежать в другую комнату, а то и на другую планету… потому что это означало, что где-то там, в черноте, в струях тумана, в нитях, переплетающихся под ее веками, когда она надевала шлем и отключалась от внешнего мира, — в этом сплетении странных волокон, струн и зияющих прорех Сашка по-прежнему звал ее.
…Нет, конечно, не были они идентичными близнецами. Они даже дружили не очень. Часто дрались — из-за игрушек, из-за того, на кого папка посмотрел. Разве что на море, единственный раз, когда выехали всей семьей… Сначала долгое, душное, жаркое путешествие в поезде, где пахло луком, вином, колбасой и человеческими газами, и Люська забилась на верхнюю полку, а Сашка, наоборот, носился по всему вагону, утомляя попутчиков. Но потом за окном, и за вокзалом, и за спуском из парка распахнулось широченное, серебряное, и все ссоры были забыты. Их смыла соленая вода. Их сожгло солнце, высмуглившее плечи до почти цыганской черноты.
И в самой-самой глубине, под органопластиком шлема и под веками, проводя корабль сквозь немыслимые переплетения и складки космической геометрии, Людмила иногда воображала себя рыбой. Рыбой на тонкой блестящей лесе, рыбой, которую тянут-потянут, вытянуть не могут, — а потом все же водяная пленка прорывается, и солнце чужого мира ослепительно бьет в закрытые глаза.
Сашка знал, какой у отца бзик. В сущности, простой и понятный. Папка думал, что мама не выдержала, стоя там, на площадке, когда у ног колыхалась серая мгла. Отдала Люську соседке, а может, как была, с дочкой, кинулась в туман искать их с папой. Это, конечно, вряд ли — куда же делась соседка, и верхние жильцы, и все остальные? Но папка верил. Поэтому и не пускал Сашку в ходоки, а оставлял страховщиком с веревкой, а в свободные дни заставлял удить. Когда еще ноги ходили, сам удил.
Сашок видел, как однажды вечером, в сумерках, папка прокрался на балкон с Люськиной куклой в руках. Пластмассовая дешевая кукла с глупыми красными бантами в патлах. Папка ее на леску прицепил вместо блесны и кинул. Сашку стало нехорошо. И даже не потому, что отец явно мозгой поехал. Из старших почти все были слегка кукнутые, тот же дед Михалыч внизу, говорили, иногда срывается, бегает в тумане, своих кличет — едва его за трос успевают вытащить. Нет, страшно было другое. А вдруг поймает? Такое, что лежит потом на диване, глядя пустыми глазами в потолок, а утром взрывается, забрызгивая стены бурым, клейким. Или такое, которое расплывается синевато-зеленой слизью. Или такое, которое заползает ночью через рот в легкие и душит, душит, пока сам не станешь туманной тварью. Вот так. И этого страха Сашка стыдился больше всего остального, и мучился несказанно, и ночами ему снилась Люська. Как она бегает в тумане, зовет, и в руках у нее — пластмассовая кукла с глупыми красными бантами.
… А на море они в конце концов чуть не утонули. Оба были мелкие, щуплые. Начался прилив, и Люськина светлая, но потемневшая от воды голова скрылась из виду. Сашку захолонуло ужасом. Начал нырять, сам наглотался соли, уже из носу лилось. Папка забежал в море по грудь, вытащил, конечно, обоих. Как потом выяснилось, Люська тоже ныряла, пытаясь найти его, Сашку. Вот так.
— Вулканическая активность тут была титаническая, уж простите за каламбур, — приговаривал Вейне, разглядывая снимки с зонда, — Практически все, что мы видим, — магматические породы. Пемза, а глубже обсидиан, а под ним базальт. Но в основном кремнеземы. Вот молодой коллега подтвердил бы.
Игнатьева в модуле не было, а то непременно бы фыркнул и скорчил недовольную гримасу. Федору не нравилось, когда Вейне подчеркивал его молодость, хотя геологу он, и правда, годился в сыновья. А Людмиле, пожалуй, и в правнуки.
У Людмилы с Леонардом не было сыновей. Только общая работа, да и та — успешная ли? Наверное, успешная. Леонард то и дело ездил на конференции, представлял доклады. У него было много учеников. Пять «форпостов человечества» вне Солнечной системы — чем не успех? Ее с Леонардом дети. Детища. Лучше бы — настоящие мальчишки и девчонки родились. Пацана она назвала бы Сашкой. А второго в честь отца — Толиком.
Сквозь герметичное окно станции-модуля Людмила смотрела на скудный пейзаж снаружи. Скалы из пемзы, серые, желтые и желто-серые, казались мордами зверей и горных великанов. Ветер нес по небу куцые облака — конденсат углекислого газа — с розовыми прожилками. Туман отступил сегодня, и красный шарик солнца наливался над горизонтом поздним осенним яблочком.
Да, эту планету можно было назвать терраморфной разве что с очень большой натяжкой. Температура до минус ста на поверхности, три десятых процента кислорода в атмосфере, бешеные ветра, скалы и полярные шапки из углекислоты. Людмила прижала ладонь к холодному стеклу. Ей уже почти хотелось, чтобы пришел туман и скрыл угрюмую картину чужого мира. Туман она знала с детства. Опасный, ненавистный и все-таки — тоже свой. Какая-то нить, связь с Землей.
— Что-то Игнаша задерживается, — проворчал Вейне.
Еще одна дурацкая привычка геолога — он звал Федора Игнатьева Игнашей, себя — Аркашей, а Людмилу наверняка называл бы Людашей или даже Любашей, если бы она позволила.
— А куда он улетел? — встрепенулась Людмила.
Игнатьев взял скутер сегодня утром, еще до рассвета. Короткий световой день планеты, особенно в приполярной зоне, к долгим прогулкам не располагал. Надо было среагировать раньше, но время двигалось в последние годы как-то рывками — то его много, застыло студнем, а то, смотришь, уже вечер.
— Да я тут нарыл любопытную полость, — отозвался геолог, — Может быть, может быть…
Вейне прикусил толстую нижнюю губу и застучал пальцами по столу, затем развернул голограмм-схему местности к югу от станции.
— Вот тут. Прозвучка показала интересные результаты. Большая пещера, заполненная, судя по всему, жидкостью. А Игнаша у нас все воду ищет, не изуверился еще.
Игнашу, то есть Игнатьева, можно было понять — если уж они торчали на этой богом забытой планетке, хотелось доказать ее пригодность для Экспансии. Ну и, конечно, узнать, откуда взялся туман. Особенно — откуда взялся туман. Если бы удалось выяснить его происхождение… О, Леонард бы не постеснялся набрать сто пар близнецов и загнать их в сырую мглу, лишь бы воспроизвести результаты того давнего, нечаянного эксперимента, который устроила над Землей сама вселенная…
Или кто-то другой? Исследовательская группа Леонарда уже пыталась сделать это на Пандите, да вот незадача — не сумели достаточно быстро собрать близнецов, и туман схлынул, оставив на камнях влажный след. Людмила тогда чуть не развелась с мужем. Но кто старое помянет…
— Вы пытались с ним связаться?
— Трижды. Не отвечает. Но тревожного сигнала не было.
Она взглянула на часы и, быстро накинув куртку, двинулась к шлюзу.
— Людми-ила Анатольевна! — проныл из-за спины Бейне, — Что вы, в самом деле. Игнатьев взрослый мальчик. Еще двенадцати часов не прошло. А связь тут барахлит, вы же сами знаете — сильные электромагнитные помехи…
— Я за вас отвечаю, — коротко откликнулась навигатор.
И это была правда. Но правда была и в том, что ей смертельно осточертели эти кремово-белые стены. «Навигатора надо беречь». Первое правило «внешних» полетов, выверенная политика космофлота — только эти ребята не задумывались о том, какие люди шли в навигаторы. В их с мужем бездетности был виноват не Леонард. Она, Людмила, — ей вечно не сиделось на Земле, словно и в самом деле что-то манило из космоса, звали туманные голоса. Ей было некогда.
Даже сейчас, на старости лет, не могла побороть эту непоседливость.
Вейне закряхтел, нехотя свернул голограмму и потащился к шлюзу за ней. Он тоже читал инструкции.
Вась-Вась щедро поделился кисляком, а это непременно означало, что ему что-то нужно. Был он противный, длинный, морщинистый не по годам и гунявый — ну рыбоед рыбоедом. Оба сидели на краю крыши, грелись на солнышке.
За спиной трудились огородники. Тыквы уже начали зреть, светили сквозь листья желтым боком. У Вась-Вася нет-нет глаз и косил — наверняка думал, как бы тыковку подтибрить. Но основная задумка его была не в этом.
— Ну давай, — сказал Сашок, сплевывая зеленым через губу. — Колись. Че нужно?
Вась-Вась заерзал на краю, словно на ежа уселся.
— Ты вот что. Димыча знаешь?
Сашка кивнул. «Дикий ходок». Всегда один таскался, хотя, конечно, и со страховкой. Брат его страховал.
— Так это. Он аптеку тут неподалеку нашел. Аптека на Четвертой Трамвайной, круглосуточная. Еще не разоренная.
— Ну…
Эта была, конечно, самая наглая ложь. Аптеки ходоки еще в первые месяцы обчистили, от слабительных до тестов на беременность — все разобрали.
— Откуда там аптека вообще? — хмыкнул Сашка. — Отродясь на Трамвайной аптек не было. Детсад был, школа была. А аптек — не было. Так что не свисти.
Вась-Вась скуксился и снова заерзал.
— Так это, пришла она. Бродячка. Про Северную Долину слышал, как они отвязались и ушли? А эта, наоборот, к нам. Я вот что думаю — хорошо бы туда сходить…
Голову набок свернул и искательно так в лицо Сашку вытаращился, гнида рыбоядная.
— А че Димыч? Сам, что ли, не мог?
— Так ты ж знаешь, брат у него спрыгнул. С крыши сверзился и куку, к летунам. Видели, как он пролетал у второго корпуса. А Димыч без брата не ходок. И потом, он говорит, спужался сильно в тот раз. Как внутрь зашел, на крышу села большая рыба и давай давить — давит, давит, аж перепонки трещат. Думал, задавит. Быстро убежал, только вот пузырек захватил…
Вась-Вась вытянул из кармана и затрещал пузырьком. На пузырьке надпись, «Антигриппин». Потом вытряхнул на грязную ладонь пару таблеток, настоящих вроде.
— Я тебя, слышь, подстрахую. А ты бы и для отца лекарство какое добыл.
У Сашка внутри аж все заныло. Бабка Мара говорила, были такие, сильные лекарства от ног — «Валькарен» или что-то вроде, переспросить надо… Сашок тут же себя одернул — это что? Получается, Вась-Вась, рыбоед чертов, его уже и уговорил?