И примерно в это же время он перебирается в Северную Америку. Это было точно нашествие диких орд. М… м… м… давайте-ка я вам прочту… — Морковец встает, проводит пальцем по корешкам книг в шкафу, открывает одну из них, перелистывает пару страниц, — «Дом был замечательный, если бы не муравьи. Они там кишели повсюду и в первое же утро нашей жизни оказались и на нас самих, и на нашей пище, везде… Они сновали под нашей одеждой, путались в волосах, ползали по рукам, лезли в глаза. Сначала мы пробовали их ловить, топтать ногами, даже топить в воде, но вскоре уверились, что все бесполезно, и тогда дали им волю: пусть бегают, где хотят. Больше ничего не оставалось делать, разве что брыкаться, подпрыгивать, ежиться, смахивать их с рук и с лица»… — Морковец поставил книгу назад. — Знаете, почему так трудно с ними бороться? У мономориум фараонис муравейник распределенный, то есть не целый, а состоящий из множества гнезд, которые отстоят друг от друга достаточно далеко. Сетевой принцип организации, такой же как у «Аль-Каиды». Ведь живучесть сетей обусловлена тем, что там есть провайдеры и модераторы, поддерживающие коммуникации, но отсутствует единый управляющий центр. А потому удар по любому сегменту сети не приводит к ее распаду, сеть все равно живет — распространяется вширь.
— Чем они питаются? — спрашивает Кирик. Ему немного не по себе. Комната тесная, шкафы, которыми она сплошь заставлена, образуют множество закутков. За стеклянными плоскостями наколото жуткое количество насекомых — жуки, бабочки, гусеницы, что-то еще. Они, конечно, безнадежно мертвы, но Кирику почему-то кажется, что за спиной у него они шевелятся, подергивая членики ног. И еще запах какой-то — тяжелый, безжизненный, будто из-под земли. Так, наверное, пахнет смерть.
— Ну, питаются они чем угодно, — говорит Морковец. — Сахар, хлеб, колбаса… Жрут практически все. У вас какой-то конкретный вопрос?
— Изоляцию электрических проводов они могут сожрать?
— Пфу-у-у… — Морковец озадачен. — Утверждать это категорически не берусь. Все же пластмасса — не колбаса… Но, наверное, могут ее разгрызть, чтобы построить гнездо… А в чем, собственно, дело?
Кирик объясняет, в чем дело.
— Заключение как эксперт можете написать?
Морковец пожимает плечами:
— Я ведь уже писал для Василия Ивановича Сомолома. Насчет моли, забавный был тогда инцидент. По тем же расценкам — пожалуйста. Срок исполнения — две недели. Только — будут ли какие-нибудь особые пожелания?
Под «особыми пожеланиями» подразумевается: «что вам требуется, то и напишу».
Очень удобный эксперт.
Правда, Кирик еще сам не знает, что тут потребуется.
Тоже пожимает плечами:
— Договор я вам сегодня пришлю…
Всю дорогу он выдыхает смерть, пахнущую хитином, и вдыхает сначала асфальтовую городскую жару, а затем — безжизненный воздух административного офиса. Это тоже — смерть, но к ней он привык. И потому, без особых усилий преодолевая бюрократическую духоту, сначала дает распоряжение Ольге, чтоб та отправила Мордовцу бланк договора, а далее, полностью выключив мозг, пишет и рассылает информацию в местную прессу. Тут главное, чтобы сухо и коротко: был технический сбой, уже ликвидирован, работает комиссия экспертов (и обязательно Дурдомера упомянуть), все в порядке, сограждане, можете спокойно закусывать, администрация бдит.
Конечно, аналогичную информацию разошлет и метрополитен, но, во-первых, Дурдомера они могут и пропустить: им свое начальство надо пиарить, а, во-вторых, что для нас главное? — документооборот: вот вам бумага, что сделано аж семнадцать рассылок. Собственно, в этом и заключается его основная работа. Формально Кирик числится пресс-секретарем, но пресс-конференций никогда не проводит. Дурдомеру, слава богу, хватает ума понять, что вылезать на публику с его неандертальской физиономией, с его речью, где фразы стукаются друг о друга, как обрезки чугунных труб, — значит мгновенно заработать отрицательный рейтинг. Так что никаких пресс-конференций, никаких встреч с журналистами лицом к лицу, только официальные заявления, только безвкусная, как опилки, отжатая и спрессованная информация. Потом она прокрутится по разным каналам, древесной пылью осядет на мозги, и так уже замороченные всяческой ерундой, забьет их до полной непроходимости.
Кирик старается не думать об этом. Если думать об этом, наваливается глухая тоска. А в непрерывной изматывающей тоске жить нельзя. Порой ему кажется, что во всем виновата фамилия. Что такое «кирик», если глянуть со стороны? Такая фиговинка, которая никому не нужна. В свое время Вероника отказалась от нее наотрез. Осталась — Вероника Ахтонская. Звучит-то как! Объясняла уже тогда, что главное в наше время — это звучать. Если ты не звучишь, тебя как бы нет.
Правда, Кирик и сам немного звучит. Вечером, когда он за ужином слушает сводку городских новостей, то среди прочего сора вылавливает и свой скудный текст. Передают слово в слово, как он написал. И фамилию Дурдомера произносят в кои-то веки правильно: через «о», Дордомер, а не через «у», как его называют между собой. Кирик доволен: в его работе пусть небольшой, но существенный плюс. Настораживает его лишь то, что Вероника против обыкновения не уходит к себе, а терпеливо сидит и ждет, когда диктор перестанет выдалбливать информационную пустоту.
Означает это, что у нее есть к нему разговор, и он даже догадывается какой.
И действительно, дождавшись конца новостей, Вероника сообщает ему, что беседовала сегодня с директором школы, тот считает, что у Халы есть все шансы получить золотую медаль. Но она как будто не очень-то этого хочет.
— Вялая она какая-то. Учителя считают, что темперамента у нее нет.
— Вся в меня, — замечает Кирик.
— Ну, у тебя-то как раз темперамент есть.
У Вероники чуть розовеют скулы. Это приглашение — на завтра, на утро, когда Хала уйдет. До того как Кирик отправится на работу, у них будет почти полчаса.
— Ты бы с ней как-нибудь поговорил…
Тут же появляется и сама Хала. По обыкновению — будто материализуясь из ничего. Вытягивает из вазочки карамельку, ясным взглядом смотрит сначала на Веронику, потом на Кирика, просит почти не слышно: «Не надо меня обсуждать» — и исчезает, прикрыв за собою дверь.
— Вот видишь.
— Ладно, я с ней поговорю.
У Кирика есть некая тайна. Однажды — Хале было всего пять лет (скажи: Галя — Хала, отвечала она), — когда Кирик укладывал ее спать (Вероника была тогда в отъезде, в Москве), он вдруг с дрожью заметил на розовых детских руках перепонки меж пальцами, как у водоплавающих птиц. Тоненькие такие, но совершенно отчетливые, тоже — розовые, простертые до ногтей. От испуга чуть было не закричал. Перепончатая синдактилия, как он выяснил позже, перелистав медицинский словарь. Ничего страшного, устраняется косметической операцией. Но самое поразительное, что утром схлынуло, будто сон. Никаких перепонок, руки как руки, сдобные детские пальчики, припухлые вдоль фаланг. Веронику он загружать этим не стал. Тут же начался бы безумный бег по врачам. Тем более что ничего подобного больше не было. Хотя Кирик подозревает, что перепонки иногда появляются и сейчас. Только Хала теперь их убирает сама. Он ей ни разу на это даже не намекал.
Ночью ему долго не удается заснуть. Стоит прикрыть глаза и тут же всплывают то расплывчатая морда Дурдомера — трутся друг о друга грубые мясные шматы, то сонм корчащихся ужасных членистоногих, наколотых на булавки, то уходящий в землю туннель метро, откуда вместе с напором воздуха поднимается мрак. А если глаза открыть, то проступает из темноты мутный прямоугольник окна. Кажется, что за ним жизни нет. И ведь ее, как он понимает, действительно нет: то, что есть, это не жизнь, а ее уплощенное, как на экране, отображение. Мы живем в какой-то вымороченной реальности, думает он, и чтобы в этой шизоидальной реальности хоть как-то существовать, надо либо сливаться с пейзажем, не выделяться, быть никем и ничем, либо уметь рвать других на куски, демонстрируя время от времени кровавый оскал. Здесь надо обладать особой стервозностью, желанием протолкаться, всех растоптать, унизить, повергнуть в прах. Он знает, что этой стервозности у него нет, у Халы — тем более. И если он сам уже как-то научился сливаться с пейзажем, овладел мастерством быть никем и ничем, то Хала, доверчиво глядя, бредет себе, как новорожденная лань. Она буквально напрашивается на звериный рык, и Кирик отчетливо понимает, что не сможет ее защитить. Он смотрит в галлюциногенную, бессмысленную муть за окном и чувствует, как она постепенно растворяет его.
Далее все повторяется, будто вязкий кошмар. Кирик снова шагает на стелющийся, точно водопад, эскалатор. Он снова видит странно пустые ступени, бегущие вниз. И такие же пустые ступени, всплывающие наверх. Станция снова закрыта. Снова дежурная на пустынной платформе машет ему рукой. Снова — железная лесенка, и снова распахивается оплетенный проводами туннель. Только это уже совершенно другая станция и другая ветка метро, ведущая не на запад города, а на восток. И людей здесь скопилось уже значительно больше. Кирик видит трех полузнакомых ему сотрудников МЧС, главу комитета по транспорту с заместителем и секретарем, две группы экспертов, группу ремонтников в рабочих комбинезонах. А служащих метрополитена вообще не счесть: они, словно ратники, готовые ринуться в бой, окружают двух грузных людей, набычившихся на Дурдомера. В воздухе стоит не то чтобы крик, но шинкуют его такие яростные голоса, что подземные демоны, вероятно, забились в самые дальние закоулки.
Это, впрочем, понятно. Кирик знает уже, что сбой произошел в восемь утра — самый «злой» час пик, когда плотная человеческая волна течет из новостроек в центр города. И хотя комитет по транспорту — это ясно из реплик — сразу же перебрасывает сюда десяток автобусов, затор образовывается колоссальный: даже сейчас, когда время уже приближается к десяти, наземный транспорт штурмом берут осатанелые толпы. К тому же (это сообщает ему уже Васьваныч) целых два поезда застряли в туннелях, была паника, пассажиров пришлось выводить оттуда по шпалам. А это уже подлинн