Я, как узнал, бросился догонять. А на чем догонять? Поезда уже не ходили, машины вдоль дорог стояли брошенные. На велосипеде в пургу далеко не уедешь. Доковылял кое-как пешком за три дня, мы тогда недалеко от города жили. Да все равно поздно. Люди, которые на Станцию не успели, уже назад бежали. А за ними…
Ох, и дураки же мы были до того дня! За год-то в телевизоре профессора все толковали о Спасении. Дескать, в каждом большом городе появились Станции — это, судя по всему, любезные господа пришельцы предлагают всем желающим переселиться на более благоустроенную планету, поскольку, дескать, на Земле ожидается значительное похолодание. Чертова Звезда, или как они там ее называли, своим хвостом Солнце загораживает и улетать не собирается — на круговую орбиту, мол, села — прямо против Земли. Свет через тот хвост проходит, а тепло задерживается. В общем, мудрено как-то объясняли, но им верили. Как тут не поверишь, когда и вправду холода, что ни год, все больше от весны отхватывают? Да и осень к июлю ползет, в августе снег ложится. Не говоря уж про самую зиму — носу из берлоги не высунешь. Все и ломанулись на Станции — спасаться. А нет бы друг друга спросить: ты его видел хоть одного, того пришельца сердобольного? Ты там бывал, на той планете, где нам рай заготовлен?
Да какие уж тут вопросы, когда задницу подмораживает! Все побросали и сбежали. И ни один не вернулся…
— Дед, ты тут? — Зойкин голос за спиной.
Вот неугомонная душа!
— Ну, чего тебе? Дрыхни, знай, запрягать скоро!
Вижу, мнется.
— Там это… Скворбчит что-то.
— Как так — скворбчит?
Она, бестолочь, пятерней шевелит.
— Ну, тихонько так — дыр, дыр — будто издаля. Хотела Федюне сказать, да его на месте нет, к собакам, наверное, пошел в тот вагон.
— Так его собаки, поди, и чешутся. А ты сразу — скворбчит…
— Нет, дед. Это не собаки. Послушал бы ты, что ли…
Вижу, надо идти, не отвяжется. Ох, шебута на мою голову! Вернулся в вагон.
— Показывай, — ворчу, в котором месте у тебя скворбчит…
И вдруг сам услыхал: дыр, дыр — глухо, будто сквозь землю. Я сейчас плюх на пол и ухо приложил — через рукавичку, конечно, а то потом с мясом отдерешь, от мерзлого-то. Прислушался к нутру земному, а там буровля стоит! Будто кто коловорот в бревно вкручивает — дыр да дыр, дыр да дыр… Ох, знакомы мне сверлильщики эти!
Подхватился — и назад, к сторожам:
— Тушите костер! — кричу шепотком. — Царапуха идет!
Разбросали головни подальше, кострище снежком присыпали. Ждем. Тут уж как доведется: либо бежать, манатки похватав, либо притаиться и не отсвечивать. Бежать, похоже, поздно, самое время Богу помолиться — авось царапуха мимо пройдет. А все-таки боязно. Целую ночь костром землю грели — вдруг почует? Правда, знающие люди говорят, она больше на открытый огонь бросается — такая у царапухи особенность. Однако же и хлебалом щелкать не приходится, кто ее, тварину, знает, что ей в ганглию взбредет…
— Плохо дело, — Витька-копейщик сипит.
— Чего еще?
— Головня тлеет.
Пригляделся — и правда, огонек вдалеке. Ребята поленья-то раскидали, а притушить не постарались, как следует, вот и раздуло.
— Пойти, притоптать, что ли? — Леханя молодой спрашивает.
— Сиди ты, топтун! — отмахиваюсь.
Сроду меня чуйка не подводила, и теперь знаю: совсем близко царапуха. Ломанется с-под наста — вякнуть не успеешь.
— А ведь там ходит кто-то, — Витька в поле уставился. — Вона!
Этого еще не хватало! Кому бы там ходить? Все наши в вагоне, только сторожа в дверях сгрудились. И не окликнешь ведь! У царапухи ухо в полтулова, остальное — пасть. Кричать при ней никак нельзя. Костя Глиняный так-то крикнул раз, и ага. Разверзлось под ногами, вроде погреба, — и нет человека…
Весь поселок про тот случай знает, никому в башку не вскочит разгуливать, когда царапуха низом идет. А уж огонь запалить в такой час и вовсе ни один не осмелится. Разве псих какой, вовсе без понятия…
И только я про это подумал, как меня тут же и осенило. Зойка!
Расплескать твою простоквашу! То-то я давно сорочьего треску не слышу! Как же это она мимо меня в поле выбралась? Ну, не дура набитая, а? Пропадет ни за понюшку, из-за одного только шила в заднице! Эх, Зойка, Зойка…
— Давайте в вагон, — шепчу сторожам. — Нечего здесь больше торчать.
Послушались. Только через плечо в поле оглядываются да вздыхают. Поздно теперь вздыхать! Смотреть надо было, кто мимо вас ходит…
— И дверь за собой на замок заприте, — добавляю. — Но тихонько, чтоб без скрипу!
Витька остановился, смотрит на меня.
— Ты чего задумал, дед?
— Не твоя забота. Прячьтесь, сказал!
Притянул за ними дверь. Авось, отсидятся. Царапуха, конечно, как в раж войдет, так и железо разгрызет, не побрезгует. Только сейчас у нее посподручней добыча есть — дура молодая да дурак старый.
А небо уж сереет, к рассвету дело, только чую, не всем нынче рассвет увидать доведется. Пригляделся снова к огоньку, что в поле тлеет, да и двинул на него легкой походочкой. Ох, коленочки мои, суставчики заколдобленные! Кой черт легкой походочкой! Шкандыбаю, как могу, со стороны на сторону переваливаюсь. А наст, сука — скрип да скрип — как нарочно зверя подманивает. На все поле визг морозный стоит с-под валенок, всякая тварь его за версту слышит. Кроме Зойки. Вижу, маячит в полумраке на том же месте, ни назад, ни вперед. Поняла, что ли, про царапуху-то?
Ага, как же, поняла она. Во весь голос вдруг:
— Дед, это ты? Беги сюда, чего тут есть!
Я на нее машу рукавицами — молчи, мол, окаянная! А сам думаю, ох, не надо мне к ней бежать. Как раз наоборот. Остановился и давай приплясывать на месте, да с покриком, потому как терять мне больше нечего.
— Зойка! — кричу. — Матерь твою, равнобедренную! Отползай от огня, подлюка рыжая! Не слышишь, что ли — царапуха идет!
Ору этак да приплясываю. А сам-то все жду. Как треснет сейчас наст под ногами, как раззявится глотка бездонная, алмазным зубом отороченная — только меня и видели!
— Да хватит тебе скакать, — спокойно вдруг говорит знакомый голос. — Нету здесь никакой царапухи.
Если бы прямо сейчас звериная пасть с-под снега вылезла, так не за ноги бы меня ухватила, а за задницу, потому как я где стоял, там и сел.
Прокентий!
Гляжу, и правда — двое их там топчется. Да и не дивно — вот уж два пима на одну ногу! Оба без понятия и опаски, как только живы до сих пор?
— Ну, даешь, разлюбезный, — вежливо так говорю, а голос не слушается, петуха пускает. — Ты-то как здесь?
— А мы, — говорит, — через другой вагон вышли.
— Как это — вышли? — в толк не возьму. — Там же сугроб!
— Ну, что ж, что сугроб, — плечом дергает. — Сугроб ведь и прорыть можно…
Тут только, в рассветошной уж серости, заметил я в руке у него рогатину под широкий клинок, рессорный. Такая рогатина и на место лопаты сгодится. Меня прямо подбросило — вскочил, как молодой.
— Так это ты, злодей, наст буровил?!
Лучше бы меня царапуха съела, ей-Богу! Это что ж теперь будет? Со смеху помрет весь народ поселковый: дед-то, проводник-то наш, многознатец и ведун хренов — Прокентия за царапуху принял!
— Да подойди ты! — Зойка машет. — Чего встал там?
Тоже змеища еще. Один раз на позор выставила, так мало ей.
— Спасибо, — говорю, — не интересуюсь. Если у тебя опять в котором-то месте скворбчит, так ты кавалеру предъявляй, а с меня ваших хиханек хватит!
Однако вижу, не хохочут.
— Будет тебе ворчать, дед, — Прокентий супится. — Не я наст буровил. Тут дело серьезное. Сам посмотри.
И пальцем себе под ноги тычет.
Ну что станешь с ними делать?
Подхожу, наклоняюсь, разглядываю… И жгучим паром меня прошибает, хоть и студено в поле.
Потому как от хвоста поезда, мимо нас, да прямехонько к лесу уходит глубокий, свежий след лохмаря. А в следу — кровь. И рукавица валяется. По заплатам судя — Федюни-поезжачего рукавица…
На следующий день — солнышко наше смурное еще доверху не добралось — дорога пошла уже совсем другая. То окорята все по увалам прыгали, а тут пришлось огибать целые горы — видно, большие дома под снегом.
— Не гони, — говорю Зойке. — Как бы в подвал какой не ухнуть.
Пошла ватага помедленнее. Ничего, тише едешь — дальше будешь. А то раскатишься этак-то, да прямо в стаю и въедешь. Тут вообще надо ухо востро держать — не один зверь тобой закусит, так другой подкрадется. Эх, Федюня, Федюня… Прости старого дурака, не уберег. Лохмарь-то, выходит, всю ночь рядом с нами сидел, таился, и собаки его не почуяли. Отчего-то они инопланетную тварь никогда не облаивают, робеют, что ли? Пробеги стороной белка какая или там барсук — концерту было бы на всю округу. А на этих молчат, будто так и надо. Ну конечно, чего уж! Новые хозяева здешних мест…
Удивлялись поначалу такой напасти, откуда, мол, неведомое зверье лезет? Только как зима прочно установилась, тогда и поняли, для чего нужны были все эти Станции и сама Чертова Звезда с хвостом. Это не на той планете для нас курорт устроили! Это на этой — для них! Как поперли лохмари, косманы, мехоеды, царапухи, рытвинники — и какой только твари не по паре, а то и по стае! Большие, маленькие, напористые, злобные, ненасытные. Сразу стало ясно, что мы для них никакие не жертвы стихии, и не спасать они нас явились. Мы для ихнего зверья — горячие блюда, и весь сказ. Ухватил, кого поближе, да и волоки на обед!
Одного только не пойму. Ведь на самой крайней полке не Федюня спал, а я. Как же так меня судьба миновала? Опять повезло.
Я молодой еще был, когда первый раз с лохмарем нос к носу встретился. Ну, как встретился? Валежник в лесу собирал, вязанки лыком обматывал. Вдруг как жахнуло по загривку — аж искры из глаз.
Очнулся, а меня кто-то за ногу волочит, мордой по снегу. От когтей следы до сих пор на ляжке остались. Подстерег меня лох-марь, да, видно, решил впрок заготовить, на месте не сожрал.
Только то и спасло. А второе мое счастье, что дед Касьян набрел на прикоп. Он тоже валежину в лесу собирал. Видит — струйка пара из сугроба тянется, смекнул, что к чему. У пришлой-то зверни пар из пасти не идет, больно кровь у ней холодна.