Рахмет, спускаясь последним, задвинул крышку на место. Нет лаза и не было — как на чертежах, откуда он исчез пару сотен лет назад. Маленькая месть или предусмотрительная запасливость древляной обслуги. Когда глаза немного привыкли к темноте, холодные круги карманных подсветок уже не казались такими тусклыми. Колодец привёл в широченный ход с желобом стока в середине. Стены то искрились прожилками камня, то топорщились узлами вековых корней. Странные звуки волнами прикатывались из темноты, шарканье ног двоилось и троилось о низкие своды.
Алим, сын золотаря и внук золотаря, вёл ватагу уверенно, сверяясь с одному ему ведомыми приметами. Встав на четвереньки, они проползли под широкой каменной балкой подклетья, минуя низами очередное здание.
Дальше пришлось лезть в наклонный ход, скользя коленями по ржавой слизи, ползущей им навстречу по железному жёлобу. Потом лаз снова расширился и выровнялся, стены расступились вширь и ввысь, а сквозь толщу земли стали доноситься какие-то звуки сверху.
Сыч вдруг отстал от остальных, поравнялся с Рахметом. Настороженно закрутил головой, словно принюхиваясь.
— Иди-ка вперёд, — сказал он, — а я замкну.
Рахмет догнал Дрозда. Теневой был как всегда невозмутим, будто прогуливался в своё удовольствие по Стефановскому саду, а не в подземелье по другую сторону Кремлёвской стены.
Снова послышались странные звуки, теперь уже отовсюду. Алим пошёл чуть медленнее, Сыч подтянулся, и теперь ватага двигалась почти след в след.
В луче Совиной подсветки вспыхнули красные бусины, несколько пар.
Рахмет почувствовал, как вдруг опустело в груди, будто сердце сбилось со счёта. Он направил подсветку в сторону, и выхватил из темноты в паре шагов, на уровне своего живота, серо-бурую морду охранной крысы.
— Реш-реш-реш… — завёл Алим еле слышную песню.
Сыч сзади забубнил что-то своё, листвяное.
Толстобрюхие твари сползались отовсюду. Жилистые цепкие пальцы смыкались на корнях стен, ороговевшие когти высекали искры, встретившись с камнем. Умные, слишком умные глаза внимательно следили за непрошеными гостями.
По слухам, охранных крыс откармливали парной телятиной, не забывая каждый раз добавить ложечку человечьей крови.
— Реш-реш-реш… — твердил Алим.
И крысы не нападали. Что-то узнавая в бесконечном шуршании золотарева заговора, они принимали чужаков за своих, подземных — и поднимались на задние лапы, становились почти вровень с людьми, настороженно шевелили усами, обнажали огромные, в ладонь длиной, резцы.
Сквозь крысиную толпу, гуськом, гуськом, разбойники прошли пещеру до конца. Сыч то ли бормотал, то ли пел странную звериную колыбельную, и любопытство огромных грызунов таяло, исчезало. Они снова опускались на все четыре, тыркались туда-сюда, постепенно разбредались в вечной темноте подкремлёвья.
Ещё поворот, и Алим остановился в полумгле перед лужей тухлой воды, достал из сумы моток верёвки. Рахмет нагнулся над лужей, посмотрел вверх. Там, саженях в трёх, золотисто светился широкий духовод, неучтённый вход в княжеский дворец.
… Намедни Алим объяснял так:
— Через стоки в книжницу хода нет — высоко она, под самым коньком. Выйдем в печную через помойный слив, оттуда путь — через три палаты: трапезную, гостевую и молельную. Из гостевой выход прямо на красное крыльцо, там стрельцы с секирами, но они спиной к дверям, лицом ко двору, главное не шуметь. А внутри, считай, никого не будет — князь со свитой на Ходынское поле с утра отбыл — лично проверить, всё ли к празднеству готово.
Вёл желтоватым ногтем по затёртым узорам чертежа:
— Там же и муравки в ход пойдут. Понизу нужны сонные, а дальше уже заградные, да погуще — назад другим путём пойдём. Из молельной лестница наверх, в княжьи покои, а витком выше — в книжницу. Перед покоями тоже всегда караул, вот тех бы надо без шума…
Замялся Алим, губу прикусил. А чего мяться-то, дело разбойное…
Зёрна спросонка звонкой россыпью скакали по натёртым плашкам узорчатого дворцового пола, застревали в стыках, закатывались под обитые сафьяном скамьи. Скоро-скоро начнут тихо лопаться хрупкие кожурки, из напитанного коренной смесью нутра полезут быстрые, хищные побеги, воткнутся, зацепятся за любую неровность. Вытянутся мясистые стебельки, набухнут клейкие завязи. И расцветёт гостевая сонным лугом, голова кругом… Тем временем разбойники бесшумно бежали вперёд, минуя опасную гостевую.
В молельной отдышались, перестроились, приготовились. Дрозд скинул замызганную телогрейку, стянул обвислые штаны и превратился в самодовольного дворецкого — ус подкручен, мелочам обучен. Извлёк из заплечного мешка мятый кафтан княжеских цветов, перебросил через локоть, да и устремился вверх по лестнице, вихляющей походкой и вздёрнутым подбородком показывая всем вокруг, как он недоволен.
Стрельцы у дверей княжьих покоев и шевельнуться не успели, а теневой уже распекал их как дворовую шпану:
— Вылупились, дармоеды! Кто с дозора уходил, я спрашиваю? Кто на княжью скамью своё седалище смердючее громоздил, а?! И где глаза были? Вы только посмотрите — день работы насмарку! Кто теперь утюжить будет — за день до празднества…
Зашуршало, стукнуло, всхрипнуло. С верхнего пролёта вытянулось долгой висячей каплей, а потом потекло медленной струйкой багровое.
Рахмет снова замыкал. Из припасённой баклажки он плескал себе в горсть, размачивая в кашу мелкие семена тутытама.
Сова первым переступил через лежащие поперёк лестничной площадки тела, с сожалением глянул на суровые запоры опочивальни и лёгкой рысцой через ступеньку побежал вверх. Улыбаясь и шёпотом напевая «Дверцу-дверочку», присел перед замочной скважиной.
Алим и Сыч вместе с Рахметом размазывали по поручням, ступеням, стенам бледную тутытамовую жижу. Там, откуда они уже ушли, размоченные семена вовсю пузырились, пенились, пучились, выпускали вверх и вбок тонкие полупрозрачные нити.
Дрозд оттёр от крови и спрятал в рукав обоюдоострое бело-железное перо, поднялся вслед за Совой посмотреть, как древ-ляной справится с дверью.
За окнами, выходившими в лестничный колодец, щебетали пигалицы. Из Велесова Пристанища прикатился округлый низкий звон князь-колокола.
За дверью в книжницу, не продержавшейся против Совы даже до подхода Рахмета, разбойники обнаружили огромную палату, от пола до потолка рассечённую рядами узких полок.
— Ай, не зря! — глаза Совы загорелись суматошным огоньком. — Это ж сколько тут…
Он метался туда и сюда, то хватаясь за рукописные книги в тяжёлых кожаных обложках, то сдувая пыль с хрупких потемневших свитков.
— Как же это? — он беспомощно обернулся к Дрозду. — Как знать, что брать-то? Это ж кладезь… Йихх!
Алим на мгновение замешкался, засмотревшись в глубины книжницы, где в самой дальней, неосвещённой торцевой стене виднелись низенькие как в бане двери. Но прежде чем отправиться туда, он шириной разведённых рук отмерил от входа несколько саженей и показал Сычу:
— Тут!
Старик опустился на корточки и начал осторожно, по одному, извлекать из сумки запалы.
Остальные последовали за золотарём. В середине книжницы в стене обнаружилось углубление. За тонкой решеткой на золочёных насестах спали финисты. Чёрные, пегие, крапчатые, седые. Остроклювые головы прятались под сафьяновыми колпачками.
Рахмет поравнялся с клетью — и сразу несколько финистов начали беспокойно переступать лапами, встрепенулись, заклекотали.
Сова зыркнул на птиц и, опустив взгляд, прошёл мимо. Но внимание его с книг переключилось на что-то ещё.
— Дрозд, — позвал древляной. — Слышь, Дрозд!
Теневой остановился перед низкими дверьми. Первую украшало выжженное изображение финиста. На второй бы-чага тянул невидимый поезд. Четвёртая дверь почти не была видна под узором из гранёных камушков и длинных изогнутых корней.
А на третьей — хвостом к голове, головой к хвосту — кружили рыбы.
— Что тебе? — спросил Сову теневой.
— Дрозд, а правда, что если натасканный финист умирает, то только вместе с теневым?
Рахмет осмотрел замки. Здесь ловить было нечего. Ни скважины, ни ключа — только плоская металлическая дощечка с пупырышками. Числовой замок на двадцать нажатий. Скромное клеймо «Княжхран» в уголке — новообразные словечки входили в обиход даже в сердце мира. Рахмет высыпал из подсумка на ладонь длинные тонкие булавки дробь-травы. Алим замер у него за спиной.
— Эта, — подтвердил золотарь, не отрывая взгляда от рыбьего кольца.
Рахмет аккуратно воткнул волоски зёрнышек в крошечные трещинки на поверхности двери. Спрыснул их водой. Булавки ожили. Едва заметно глазу, они начали погружаться в древесину всё глубже и глубже. Селезня бы сюда! В его руках каждое зернышко развернулось бы в миг своей перевоплощённой сутью! Но коренного в ватаге не было, и приходилось ждать — нестерпимо долго ждать.
Ещё какое-то время ничего не происходило. Сыч возился с запалами, выравнивая их хвосты. Дрозд задумчиво бродил между книжными рядами, разглядывая корешки.
Сова вернулся к клетке с финистами.
— Ты не ответил, Дрозд, — укоризненно сказал он.
Из глубины древесной породы, из-под кованых железных стяжек пришёл негромкий протяжный звук. Словно дух дерева пытался вырваться наружу. По поверхности двери зазмеилось сразу несколько трещин. Дробь-травинки каменели и наливались силой даже внутри заговорённой древесины.
Тренькнув, отлетела первая железная скоба. Разломились пополам кружащие рыбы. Дыбом встала верхняя петля, и вот уже дверь повисла на язычке безупречного числового запора. Алим, а за ним и Рахмет шагнули внутрь.
Стены крохотной комнатушки были расписаны древним наречием, которое Рахмет понимал плохо. Не было здесь ни книг, ни полок. Лишь в середине комнаты лежала каменная плита с высеченными на ней словами и маленькой лункой — в такую поместился бы, скажем, лесной орех.
Алим забрал у Рахмета подсветку и опустился перед плитой на колени.
— Ты не ответил мне, Дрозд, — подытожил Сова, скорбно качая головой.