Лермонт оборонял от этого великого полководца осажденный свеями Псков под началом доблестного сподвижника князя Пожарского и Минина боярина Василия Петровича Морозова. Свейский король желал во что бы то ни стало присоединить вольнолюбивый и богатый Великий Новгород к своему царству и заодно посадить на московский престол своего сына королевича Филиппа, коему уже заставил присягнуть новгородцев. Война русских со свеями шла под предводительством князя Дмитрия Трубецкого из рук вон плохо.
То ли нечаянно, то ли нарочно Москва послала против свеев-протестантов их единоверцев — шкотов, немцев, голландцев, англиян, ставших московскими рейтарами. Никому, само собой, убивать не хотелось. Настроение было прескверное. А Лермонт скоро убедился, что он со своими рыцарственными понятиями, врожденным благородством и пылким воображением переживает эти возникшие на службе трудности гораздо острее своих сотоварищей. Но ведь он целовал крест на верную службу русскому Царю!.. Терзаниям не было конца…
На второй год в Московии Джордж Лермонт мог уже — немалый успех! — без запинки, хотя и с сильным шотландским акцентом, произнести все «титло» (сиречь титул) Ивана Грозного и его преемников: «Великий Государь Михаил Федорович, Божию милостью Царь и Государь всея Руси и Великий князь Владимирский, Московский, Новгородский, Псковский, Смоленский,[56] Тверской, Югорский, Пермский, Вятский, Болгарский и иных, Государь и Великий князь Новагорода Низовской земли, и Черниговский, и Рязанский, и Волоцкий, и Ржевский, и Бельский, и Ростовский, и Ярославский, и Белозерский, и Удорский, и Обдорский, и Кондинский, и иных».
Лермонта поразило, что в это гордое титло московские Цари включили и маленькую, заброшенную в лесах и болотах крепость Бельскую.
Он уже знал, что на Руси первым стал нанимать множество иноземцев Иван Грозный.[57]
Не только своих крепостных, но и иноземцев Цари считали своей собственностью. Издревле карали они смертью тех, кто пытался бежать на Запад. Князь Курбский был для Иоанна Грозного исчадием ада. И даже мудрый Борис Годунов издал закон, сулящий смерть тому, кто дерзнет бежать «в иные земли, в Литву, Германию, Испанию, Францию или Англию», а значит, и в Шотландию. Это касалось не только россиян, но и все воинство.
Разве могла утешить Джорджа Лермонта мысль, что он, потомок норманнов-варягов попал в плен народа, которым много столетий правили именно варяжские князья! Нет слаще слова, нежели Свобода!
Он знал, что расстрига Отрепьев, выдав себя за царевича Дмитрия, невинно убиенного в Угличе по повелению Царя Бориса Годунова 12 июня 1604 года, отдал воеводе Сандомирскому Юрию Мнишеку в наследственное владение княжества Смоленское и Северское. За ним стояли и стоят не только Король Польский и его сын Владислав, но и нунций Папы римского.
Одним из первых признал Лжедмитрия брат Шереметева Петр.
В апреле 1615 года Московский рейтарский полк послал четыре шквадрона, включая шквадроп Дугласа, за реку Яузу «по крымским вестям» — ожидался очередной «приход крымских и ногайских людей» — крымских татар во главе с бахчисарайским ханом, сатрапом турецкого султана, и его союзников — ногайцев.
23 апреля 1616 года в один и тот же день угасли два солнца всемирной литературы — умерли Шекспир и Сервантес. Никогда, ни до, ни после, не приносили музы столь тяжкую жертву. Отблеск этой сдвоенной молнии долетел до Москвы с опозданием в два-три месяца, и Лермонт призадумался: многим ли московитянам было дело до Шекспира и Сервантеса, многие ли великие мира сего при дворе Михаила Федоровича слышали об этих иноземных сочинителях!
И вспомнился ему отец, ставивший Шекспира, даром что был он южником-англияном, превыше всех поэтов. И все-таки отец говорил:
— Главное — правда! Правда! Я уж не говорю про Ричарда Третьего, но как Вилли оболгал врага нашего рода Макбета! У Вилли он злодейски умертвляет Дункана, дабы завладеть короной, а на самом деле — это знает каждый шотландский пастух — Макбет имел такое же право, как и Дункан, стать королем и сразил его в честном поединке. Так-то, сынок!..
Галловей, оказывается, довольно близко знал Шекспира, нередко встречался с ним в Лондоне. Шекспир был лет на десять старше Галловея. Его отец работал кожевником в Стратфорде-на-Авоне, делал перчатки. Он рассказывал о жене и троих своих детях — сыне и двух дочерях.
В 1596 году, в год рождения Джорджа Лермонта, у Шекспира умер его единственный сын Гамлет. С 1603 года, после смерти Елизаветы, Шекспир стал членом королевской труппы Иакова. В 1606 году он подарил своего «Короля Лира» Иакову и его королеве в качестве рождественского подарка.
В Лондоне его не считали хорошим актером, ему редко поручали важные роли. В неделю он зарабатывал не больше десяти шиллингов. За гениальные свои трагедии и комедии он получал в среднем пять фунтов стерлингов. Пять фунтов за пятиактную пьесу, на которую у него уходило обычно полгода! Первый профессиональный театр в Лондоне открылся в 1576 году, когда Вильяму Шекспиру было двенадцать лет. Это и решило его судьбу, а не было бы театра в Лондоне, не было бы у мира и Шекспира. Пуритане называли театр дьявольским предприятием и чурались его, как черт ладана. К счастью, Шекспир не был пуританином. В тридцать лет, в 1594 году, он входил в труппу лорда обер-гофмейстера двора и выступал перед двором королевы Елизаветы в Гриничском дворце. Его явно затмевали трагик Ричард Бэрбедж и комедиант Вилл Кемпе. Бэрбеджа Галловей знал особенно близко: его отец строил дома.
В 1613 году трехэтажный театр «Глобус», простояв четырнадцать лет на южном берегу Темзы, сгорел дотла. Об этом Галловей услышал уже в Москве. Новый театр построили на деньги покровителя Шекспира — эрла Саутгемптона.
В том же 1616 году римско-католическая инквизиция подбавила мраку в мире, внеся в индекс запретных книг еретические писания Коперника, Кеплера и Галилея.
Пошел четвертый год службы Джорджа Лермонта в Московском рейтарском полку. Ездил он на ливонскую границу, к польскому рубежу, на днепровскую линию, где колобродила Запорожская сеча. Странная эта была разбойничья республика — сплошь одни лихие мужики на лесистых днепровских островах, а бабы в прибрежных слободах. Такой вольницы не видал еще свет.
В том году — в 1616-м — Лермонт отличился, участвуя со своим шквадроном во взятии древнего города Волхова, захваченного еще в 1613 году литовцами и черкасами (малороссами). Русское войско возглавляли воеводы Михайло Дмитриев, храбрейший сподвижник князя Пожарского, и не менее храбрый Дмитрий Скуратов. В большой битве под Волховом русские разбили врага, но радость победы была омрачена гибелью воеводы Дмитриева, кой дрался, аки лев. Вместо него воеводой стал князь Иван Андреевич Хованский. В Смутное время Волхов был выжжен поляками, но с 1616 года он уж не видал под своими степами врагов. Рейтара взяли богатую добычу, а Лермонт больше всего радовался освобождению нескольких сотен русских крестьян, взятых литовцами в полон.
Дуглас показал Лермонту «Книгу пророчеств», изданную в Эдинбурге в 1615 году Андро Хартом, с пророчествами и Томаса Лермонта.
— Где достал? — спросил Лермонт, перелистывая книгу.
— Да у нашего земляка Мак-Гума возле Красной площади.
— А что-нибудь новенькое у него имеется? Шекспир, Сервантес?..
— А кто они такие? Тоже пророки?
— Еще какие! — улыбнулся Лермонт.
Свидетелем незабываемой сцены стал Джордж Лермонт в июле 1617 года на Патриаршем дворе, куда он попал в рейтарском конвое Царя и его матери Марфы Ивановны.
В Смуту прославился Троице-Сергиевский монастырь своим сидением во главе с архимандритом Дионисием против Сапеги на всю землю русскую, но был великобородый Дионисий столь же безмерно яростен на войне, сколь кроток и робок в мирное время. Монастырские именем чудотворца Сергия не токмо усердно гнали обратно беглых холопей своих и крестьян, но и чужих прихватывали да и судились и рядились с помещиками и посадскими людьми в деньгах, землях, крестьянах, ни в чем не зная удержу. Дионисий ведал церквами и всем церковным: образами и книгами; монастырем, вотчинами, денежной казной ведал келарь Аврамий Палицын, при нем выделялись три горлана: сладкоголосый головщик Логин, бражник-крылошанин, уставщик ризничий диакон Маркелл и видный, убеленный сединами Филарет, вылитый с виду Саваоф, а на деле горлан да буян. Эта троица сварганила донос на Дионисия, обвинив его в ереси при исправлении Потребника — обвинение по тем временам ужасное. Узнал народный ирой, вдохновитель Троице-Сергиевой обороны в Смуту, и ковы, и оковы, побои и плевки на Патриаршем дворе.
Царь прибыл с матерью к Крутицкому митрополиту Ионе, своему духовнику, управляющему делами патриаршества в отсутствие Филарета Никитича. Иона, зарясь на богатства первейшего на Руси монастыря, вымогал у Дионисия и Аврамия деньги, грозил ему Соловками и Сибирью, не желая поверить ему, что он не властен распоряжаться казною. Заодно мстил Иона крепкостоятелю Дионисию за то, что в лихолетье он, Иона, не вышел в ирои, а таскался с патриархом Филаретом по обозам Лжедмитрия, позоря ризу и клобук, пресмыкаясь перед неверными ляхами. Потому любо было ему видеть, как из толпы в челядинцев и монахов скованного Дионисия кидают грязью и каменьями. Пустил Иона слух, что Дионисий, похеривший слово «огнь» в молитве водоосвящения («Прииди, Господи, и освяти воду сию духом твоим святым и огнем!»), вознамерился вывести огонь на Руси и погубить государство Московское. Смеялся над Дионисием, этим кротким Самсоном, Крутицкий митрополит Иона, глумились бояре Салтыковы, сводники царской матери Марфы Ивановны, и сама Государыня благоверная и великая старица-инокиня не велела дать еретику, поставленному в цепях и рубище в подсенье, ни чашки воды, ни куска хлеба, а сама восседала с великим святителем Ионой после обедни за столом с собором, хотя и не забыла царская мать великие заслуги Дионисия перед святою церковью и отечеством и что таким русским людям, как Дионисий, обязана была она не только тем, что не попала под власть польской короны, но и тем, что шапка Мономаха была возложена на главу сына ее Михаила Романова. Молчал, конечно, и Царь. Не было обвинения ужаснее, чем обвинение в ереси.